Т. Френкина о своей семьѣ чекистовъ
"Весной 1943 года в шесть утра папа встречал наш поезд из Башкирии на Казанском вокзале. Выгрузив на перрон все и всех, объявил: «Мы едем в новый дом».
Мама занимала ответственную должность в секретариате НКВД СССР. Через нее шли донесения наших разведчиков‑иностранцев. Спецслужбы тогда работали по ночам. Чтобы маму можно было в любую минуту вызвать в Наркомат, Л. П. Берия распорядился переселить семью Э. И. Френкиной из квартиры в Сокольниках в ведомственный дом на Рождественском бульваре, 5/7. Дом был построен для офицеров госбезопасности высшего комсостава, советских разведчиков и резидентов. Именно в этот дом мы и въехали, вернувшись из эвакуации.
В этом особом доме, огороженном от остальных со стороны зеленого двора высокой глухой кирпичной стеной, со «спецлифтерами» и «спецдворником», мы, дети, попали в атмосферу такой секретности, что во дворе никто никогда не спрашивал, где и кем работают наши родители. Прямо напротив наших дверей находилась явочная квартира с одинаково скроенными молодыми мужчинами в одинаковых костюмах.
Детей из чужих дворов нам звать не полагалось, за этим следил дворник. Зато гулять во дворе в домовой компании можно было сколько хочешь, мамы и бабушки за нашу безопасность были спокойны. Вскоре я обзавелась и ближайшей подружкой, Ларой, девочкой из еврейской семьи.
Мое воспитание стало для бабушки смыслом ее жизни. Наша любовь была взаимной. Отправляя меня в 1944 году в школу, бабушка с вечера выложила свою и Басину гимназические медали, Толины похвальные грамоты и сказала, как взрослой: «Запомни, в школе ты должна быть первой! Каждая четверка — позор семьи». Во мне зародилось и всячески поддерживалось дома огромное честолюбие, не позволявшее мне быть хуже других. Оно осталось во мне на всю жизнь, а потом к нему прибавилось и самолюбие чисто еврейское. Бабушка учила меня стирать, убирать, готовить по‑еврейски. Она дожила до моего замужества и рождения ребенка. Перед самой смертью она сказала мне уже в больнице: «Я все‑таки простила Исаака за его измену. Помни, главное в жизни — это любовь».
У меня был абсолютный слух, и родители раздумывали, не взять ли мне учителя музыки. Когда мама спросила, что мне больше по душе — музыка или французский, я завопила: «Конечно, французский! Это что же, Толька будет знать всё, а я ничего?!»
Москва еще жила с полной противовоздушной обороной (на ночь небо запирали серебристыми аэростатами, дирижаблями, просвечивали насквозь прожекторами). Все окна были со светомаскировкой и на ночь глухо закрывались.
И вот по улицам еще военной зимней Москвы, по которым грузы развозили на телегах с лошадьми, бабушка водила меня к старенькой мадам Жанн, которая по‑русски вообще не говорила. Никаких адаптированных книжек, лишь французские издания — от сказок Шарля Перро до французской грамматики. Невероятно, но дела у нас с мадам Жанн пошли, я невероятно быстро «затарахтела» стихи и песни ее молодости, начала читать у себя дома, все меньше прибегая к словарю. Конечно, мама контролировала мои домашние задания. Без французской книжки меня не выпускали ни на какие каникулы. Когда же я однажды, желая выбежать во двор пораньше, спросила у бабушки, почему для меня так важно знать французский, она ответила серьезным тоном: «Хочу, чтобы ты, когда вырастешь, меньше зависела от этого государства и от будущего мужа. У тебя и у Толи всегда должен быть верный кусок хлеба».
ПОХОРОНЫ СТАЛИНА
Такого темного утра, каким начинался день 5 марта 1953 года, на моей памяти никогда не было. Несколько дней страна слушает по радио левитановский голос, зачитывающий бюллетени об ухудшении здоровья товарища Сталина. 5 марта мы идем в школу в свой 9 «Б» класс, но нас всех собирают в актовом зале и говорят, что великий вождь всех народов товарищ Сталин умер. Время остановилось. Что теперь будет с нами и со всей страной? Я хорошо помню то чувство полной безысходности, тот леденящий ужас перед неизвестностью, который охватил меня… Занятия в учебных заведениях, конечно, отменили.
Наша школа находилась во дворе полуразрушенного Рождественского монастыря, и, чтобы попасть домой, нам надо было всего лишь пересечь Рождественский бульвар. Мы идем втроем: я, Наталия и Лара, три девушки из чекистского дома. Как офицерские дочери, мы не могли не ощущать, пусть и безсознательно, что теперь вся власть в стране принадлежит «дорогому Л. П. Берии». Берию все страшно боялись, и все прекрасно понимали, что в момент ухода вождя ни у кого в России не было в руках большей власти, чем у этого человека.
Гроб с товарищем Сталиным установили для прощания в Колонном зале, и мы, конечно, тоже собрались туда пойти. Но не тут‑то было. Переход на проезжей части был заперт крытым военным грузовиком с солдатами в форме внутренних войск.
Вдруг один из них хватает за грудь Наталию и кричит своим в глубь машины:
— Какие девки тут у нас! — Далее последовали матерное описание наших достоинств и предложение бойца изнасиловать «девок».
От ужаса мы онемели. И тут Наташка заголосила:
— Дяденьки, отпустите нас! Нас дома ждут. Вон, напротив, наш дом МГБ.
Инициатор изнасилования оглянулся на старшего:
— Правда, что ли, дом МГБ? Вы кто?
— Да мой отец полковник МГБ! Антонов Николай Алексеевич, — запричитала Наташа. Тут и мы с Ларкой очнулись и стали выкрикивать звания и имена своих отцов.
— Ну их, — и старший послал на три буквы. — Дом‑то правда вроде наш. Отпусти, сейчас других найдем, потом выбросим в толпу, никто не узнает.
Конец света действительно наступил. Все это происходило в десяти минутах ходьбы от министерства на Лубянке и в тридцати минутах от Колонного зала. Главное, что у этих солдат не было заметно ни малейшего признака хоть какой‑нибудь скорби по поводу «тяжелой утраты».
Рванув домой, мы обнаружили, что проезжая часть со стороны нашего дома, по которой двигались люди в направлении Колонного зала, невероятно быстро заполняется толпами народа. А Трубная площадь внизу странно перегорожена военными грузовиками.
Москвичи пробирались к себе домой по крышам, но приезжие люди о такой возможности не знали, и печально знаменитая давка уже начиналась. Однако главная трагедия была впереди. Наташа жила на первом этаже, и это происходило под ее окнами. Скорбящих людей все теснее сжимала милиция, люди задыхались, падали, их то пропускали, то снова запирали, и тогда обезумевшая толпа неслась по упавшим телам.
Дома были мама и бабушка. Про наше спасение от насильников мы решили родителям не говорить, чтобы нас не заперли дома.
Не успела я предаться всеобщему горю, как раздался звонок Наташи:
— Беги срочно ко мне, все уже здесь! Удушенных будем откачивать.
Двором я прошла к Наташе в подъезд, заполненный полуживыми женщинами в крови, синяках и рваной одежде. На кухне и в ванной мы стали приводить их в чувство и промывать раны, отпаивать горячим чаем. Они все были в полубезумном состоянии. Пришедших в себя мы выводили двором в Печатников переулок и принимались за следующую партию. Мы, дети войны, ничего страшнее в своей жизни не видели. Чтобы советская милиция давила советских людей, пришедших попрощаться с вождем народа…
В часов девять вечера меня позвали домой по телефону.
— Мы тут удушенных откачиваем, — закричала я в диком возбуждении.
— Поешь, отдохнешь и вернешься, — невозмутимо сказала мама.
Но вернуться мне не пришлось. Дома у меня начался настоящий нервный срыв, я вся похолодела, меня забила ледяная дрожь, началась рвота.
Конечно, тут сказалось и чудом несостоявшееся изнасилование с выбрасыванием в толпу. Из дома меня больше не выпустили, так что товарища Сталина я увидела уже в Мавзолее, в сверкающих золотых звездах, рядом с Лениным. Он лежал как живой, и мне сразу вспомнилось, как билось мое детское сердце, когда я видела его на военных и физкультурных парадах, на которые мы ходили с отцом, и особенно на Параде Победы, когда наши герои бросали к ногам вождя фашистские знамена. А о том, что на 5 марта была назначена массовая депортация евреев, я узнала годы спустя".
Лехаим № 1 (345)
Оставить комментарий