РОССИЯ В КОНЦЛАГЕРЕ И.Л. СОЛОНЕВИЧ
ЯВЛЕНИЕ ИОСИФА
Дверь в нашу
камеру распахнулась, и в нее ввалилось нечто перегруженное всяческими
мешками, весьма небритое и очень знакомое. Но я не сразу поверил глазам
своим.
Небритая личность свалила на пол свои мешки и зверски огрызнулась на дежурного:
– Куда же вы к чертовой матери меня пихаете? Ведь, здесь ни стать, ни сесть. Но дверь захлопнулась.
– Вот, сук-к-кины дети! – сказала личность по направлению к двери.
Мои сомнения рассеялись. Невероятно, но факт: это был Иосиф Антонович.
И я говорю этаким для вящего изумления равнодушным тоном:
–
Ничего, И.А., как-нибудь поместимся. И.А. нацелился было молотить
каблуком в дверь. Но при моих словах его приподнятая было нога мирно
стала на пол.
– Иван Лукьянович! Вот это значит – черт меня раздери.
Неужели, ты? И Борис? А это, как я имею основание полагать, Юра. – Юру
И.А. не видал 15 лет, не мудрено было не узнать.
– Ну, пока там что, давай поцелуемся. Мы по доброму старому российскому обычаю колем друг друга небритыми щетинами.
– Как ты попал сюда? – спрашиваю я.
–
Вот тоже дурацкий вопрос, – огрызается И.А. и на меня. – Как попал?
Обыкновенно, как все попадают. Во всяком случае, попал из-за тебя, черт
тебя дери… Ну, это ты потом мне расскажешь. Глазное – все живы.
Остальное – хрен с ним. Тут у меня полный мешок всякой жратвы. К
папиросы есть.
– Знаешь, И.А., мы пока будем есть, а уж ты рассказывай. Я – за тобой.
Мы принимаемся за еду. И.А. закуривает папиросу и, мотаясь по камере, рассказывает:
–
Ты знаешь, я уже месяцев восемь в Мурманске. В Питере с начальством
разругался вдрызг: они, сукины дети, разворовали больничное белье, а я
эту хреновину должен был в бухгалтерии замазывать. Ну, я плюнул им в
рожу и ушел. Перебрался в Мурманск. Место замечательно паршивое, но
ответственным работникам дают полярный паек, так что в общем жить можно.
Да еще в заливе морские окуни водятся – замечательная рыба! Я даже о
коньках стал подумывать (И.А. был в свое время первоклассным
фигуристом). Словом, живу, работы чертова уйма, и вдруг – ба-бах. Сижу
вечерок дома, ужинаю, пью водку. Являются: разрешите, говорят, обыск у
вас сделать… Ах вы, сукины дети – еще в вежливость играют. Мы, дескать,
не какие-нибудь, мы, дескать, европейцы. «Разрешите». Ну, мне плевать.
Что у меня можно найти, кроме пустых бутылок? Вы мне, говорю, водку
разрешите допить, пока вы тем под кроватями ползать будете… Словом,
обшарили все, водку я допил, поволокли меня в ГПУ, а оттуда со
спецконвоем – двух идиотов приставили – повезли в Питер. Ну, деньги у
меня были, всю дорогу пьянствовали. Я этих идиотов так накачал, что
когда приехали на Николаевский вокзал, прямо деваться некуда, такой дух,
что даже прохожие внюхиваются. Ну, ясно, в ГПУ с таким духом идти
нельзя было, мы заскочили на базарчик, пожевали чесноку, я позвонил
домой сестре…
– Отчего же вы не сбежали? – снаивничал Юра.
– А
какого мне, спрашивается, черта бежать? Куда бежать? И что я такое
сделал, чтобы мне бежать? Единственное, что водку пил. Так за это у нас
сажать еще не придумали. Наоборот: казне доход и о политике меньше
думают. Словом, притащили на Шпалерку и посадили в одиночку. Потом
вызывают на допрос – сидит какая-то толстая сволочь.
– Добротин?
–
А черт его знает. Может и Добротин. Начинается, как обыкновенно мы все о
вас знаем. Очень, говорю, приятно, что знаете. Только, если знаете, так
на какого же черта вы меня посадили? Вы, говорит, обвиняетесь в
организации контрреволюционного сообщества. У вас бывали такие-то и
такие-то, вели такие-то и такие-то разговоры; знаем решительно все – и
кто был, и что говорил. Я уже совсем ничего не понимаю. Водку пьют
везде, и разговоры такие везде разговаривают. Если бы за такие разговоры
сажали, в Питере давно бы ни одной души живой не осталось. Потом
выясняется: и кроме того вы обвиняетесь в пособничестве попытке побега
вашего товарища Солоневича.
Тут я понял, что вы влипли.
И.А. был самого скептического мнения о талантах ГПУ.
–
С такими деньгами и возможностями, какие имеет ГПУ, зачем им мозги.
Берут тем, что четверть Ленинграда у них в шпиках служит. И если вы эту
истину зазубрите у себя на носу, никакое ГПУ вам не страшно. Сажают так,
для цифры, для запугивания. А толковому человеку их провести ни шиша не
стоит. Ну, так в чем же, собственно, дело?
— Я рассказываю, и по мере моего рассказа в лице И.А. появляется выражение чрезвычайного негодования...
– Ну, черт с ними, со всем этим. Главное, что живы, и потом – не падать духом. Ведь, вы же все равно сбежите...
– Разумеется, сбежим.
– И опять за границу?
– Разумеется, за границу. А то, куда же?
– Но за что же меня. в конце концов, выперли? Ведь, не за контрреволюционные разговоры за бутылкой водки?
– Я думаю, за разговоры со следователем.
– Может быть. Не мог же я позволить, чтобы всякая сволочь мне в лицо револьвером тыкала.
– А что, И.А., – спрашивает Юра, – вы на самом деле дали бы ему в морду?
И.А. ощетинивается на Юру:
–
А мне что по-вашему оставалось бы делать? Несмотря на годы неистового
пьянства, И.А. остался жилистым, как старая рабочая лошадь и в морду
мог бы дать. Я уверен, что дал бы. А пьянствуют на Руси поистине
неистово, особенно в Питере, где кроме водки почти ничего нельзя купить,
и где население пьет без просыпу. Так, положим, делается во всем мире,
чем глубже нищета и безысходность, тем страшнее пьянство.
– Черт с
ним, – еще раз резюмирует нашу беседу И.А. – В Сибирь, так в Сибирь.
Хуже не будет. Думаю, что везде приблизительно одинаково паршиво.
– Во всяком случае, – сказал Борис, – хоть пьянствовать перестанете.
–
Ну, это уж извините. Что здесь больше делать порядочному человеку?
Воровать? Лизать сталинские пятки? Выслуживаться перед всякой сволочью?
Нет, уж я лучше просто буду честно пьянствовать. Лет на пять меня
хватит, а там – крышка. Все равно, вы ведь должны понимать, Б.Л., жизни
нет. Будь мне тридцать лет – ну, туда-сюда. А мне пятьдесят. Что ж,
семьей обзаводиться? Плодить мясо для сталинских экспериментов? Ведь,
только приедешь домой, сядешь за бутылку, так по крайней мере всего
этого кабака не видишь и не вспоминаешь. Бежать с вами? Что я там буду
делать? Нет, Б.Л., самый простой выход это просто пить...
В числе
остальных видов внутренней эмиграции в СССр есть и такой, пожалуй,
наиболее популярный: уход в пьянство. Хлеба нет, но водка есть везде. В
нашей, например. Салтыковке, где жителей тысяч 10, хлеб можно купить
только в одной лавчонке, а водка продается в шестнадцати, в том числе и
в киосках того типа, в которых при «проклятом Царском режиме» торговали
газированной водой. Водка дешева. Бутылка водки стоит столько же,
сколько стоит два кило хлеба, да и в очереди стоять не нужно. Пьют
везде. Пьет молодняк, пьют девушки, не пьет только мужик, у которого
денег уж совсем нет.
Конечно, никакой статистики алкоголизма в
Советской России не существует. По моим наблюдениям больше всего пьют в
Петрограде, и больше всего пьет средняя интеллигенция и рабочий
молодняк. Уходят в пьянство от принудительной общественности, от
казенного энтузиазма, от каторжной работы, от бесперспективности, от
всяческого гнета, от всяческой тоски со человеческой жизни и от
реальностей жизни советской.
Не все. Конечно, не все. Но по какому-то
таинственному и уже традиционному русскому заскоку в пьяную эмиграцию
уходит очень ценная часть людей. Те, кто как Есенин, не смог, «задрав
штаны, бежать за Комсомолом». Впрочем, Комсомол указывает путь и здесь.
Через несколько дней пришли забрать И.А. на этап.
– Никуда я не пойду. – заявил И.А. – У меня сегодня свидание.
– Какие тут свидания! – заорал дежурный. – Сказано, на этап. Собирай вещи!
– Собирайте сами. А мне вещи должны передать на свидании. Не могу я в таких ботинках зимой в Сибирь ехать.
– Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то вас силой выведут.
– Идите вы к чертовой матери, – вразумительно сказал И.А.
Дежурный исчез и через некоторое время явился с другим каким-то чином повыше.
– Вы что позволяете себе нарушать тюремные правила? – стал орать чин.
–
А вы не орите. – сказал И.А. и жестом опытного фигуриста поднес к лицу
чина свою ногу в старом продранном полуботинке. – Ну, видите? Куда я к
черту без подошв в Сибирь поеду?
– Плевать мне на ваши подошвы. Приказываю вам немедленно собирать вещи и идти.
Небритая щетина на верхней губе И.А. грозно стала дыбом.
– Идите к чертовой матери. – сказал И.А., усаживаясь на койку. – И позовите кого-нибудь поумнее.
Чин постоял в некоторой нерешительности и ушел, сказав угрожающе:
– Ну, сейчас мы вами займемся…
– Знаешь, И.А., – сказал я, – как бы тебе в самом деле не влетело за твою ругань.
–
Хрен с ними. Эта сволочь тащит меня за здорово живешь куда-то к
чертовой матери, таскает по тюрьмам, а я еще перед ним расшаркиваться
буду. Пусть попробуют. Не всем, а уж кому-то морду набью.
Через полчаса пришел какой-то новый надзиратель.
– Гражданин А., на свидание.
И.А. уехал в Сибирь в полном походном обмундировании.
Оставить комментарий