Ангелы Господни Рассказы штабс-кап. Бабкина (часть 1)

 

Свой сахарный завод помещик Басаргин отстоять не сумел. Налетела красная банда, вытащили старика Басаргина и его управляющего из конторы, проволокли по грязной площади. Тут же зарубили, не вняв ни мольбам управляющего, ни крикам Басаргина, что он за советскую власть, что он даже вагон сахара отослал в Москву.
-Мы того вагона не видели, - объявил главарь банды. - А всем буржуям смерть!
Мне рассказал об этом бывший земский чиновник Матюхин, в доме которого я квартировался.
Мешки с дробленым сахаром, ящики с сахарными головами перетаскали на подводы и брички, с какой-то завистью и обидой даже говорил Матюхин. Тоже и банки с халвой, что варил на басаргинском заводе нарочно выписанный татарин. Потом гикнули, крикнули и дальше поскакали. Чаны с патокой они допрежь опрокинули на землю. Паровую машину бомбой взорвали, прямо под котел кинули бомбу. Контору огню предали.
Потекла сладкая патока по землице, смешиваясь с кровью казненных. Огнем от пожара вспузырилась, потом застыла. Два дня была полная тишина. Только гарью сильно тянуло. Трупы кто-то увез. Завод был остановлен, так как некому было больше давать распоряжений. Через два дня заводские работники набежали. Как очнулись от обморока. Расхватали что осталось от басаргинских запасов. Старику-сторожу строго наказали, чтоб молчал. А не то...
За рабочими и обыватель глушковский явился, еще и тем досталось. Кто мешок желатина утащил, кто потерянную сахарную голову, кто железные части от паровой машины отвинтил...
Наш Офицерский батальон вошел в заштатный Глушков в ходе 'маневра'. Так это теперь стали называть по штабам и тылам.
-У них в Харькове банкеты да приветствия, а у нас сплошные маневры, - язвительно выговаривал полковник Волховской.
Деревни вокруг Глушкова были довольно опустошены. Кое-где еще можно было видеть тощих, облезлых коров, однако в любой избе, кроме таганка картошки да миски квашеной капусты, хозяевам нечего было и предложить. От капусты пучило животы.
Сахарный завод располагался в северном предместье городка. Вокруг росли густые кусты. Башибузуки Крестовского проскочили до завода, по-видимому, полагая, что им что-нибудь перепадет. Ага, лови, гимназист, пескарей, после как мужики бредешком все выбрали. Даже жестяные желоба вырезали и утянули по хозяйствам. Мало ли, на что-нибудь пригодится!
-Хорош сторож! - тыкали наши охотники плетками в сторону старика.
Тот же, выставляя два желтых зуба, шамкал:
-Мне все едино, что вы, господа офицеры, что комиссары с красными звездами.
Что тут ответить? Порошков от худоумия до сих пор не придумано.
Разведка повернула коней, чтобы успеть к квартирьерам. Да тут спугнули стайку мальчишек. Оборванные, они копошились в земле, отламывая куски застывшей патоки. Тут же совали в рот и торопливо сосали, пока сторож не видел.
Старик закричал на них, но Вика осадил своего белого жеребца и погрозил сторожу плетью:
-Дед, угомонись.
Ребятишки все-таки разбежались, попрятались по кустам. Никакими уговорами их не удалось выманить оттуда.

Глушков предстал унылым местом. Раньше здесь было рабочее село, но с постройкой железной дороги в семи верстах село приняло обличье городка. Была возведена земская управа, построена больница, а также прогимназия.
Со временем городок разросся, и все-таки налет временности не пропадал. Чувствовалось, что народ здесь пришлый, без устоев и традиций. На станции Дубовой и то больше осмысленного люда было: там были паровозные бригады, были рабочие железно-дорожной мастерской, был телеграфист, были крестьяне, вывозившие на станцию кое-какие съестные продукты для мешочников. Они меняли эти продукты на упряжь, на сапоги, одежду и белье.
Дивизионное начальство долго думало, куда нас отправить, какую брешь нами закрыть. Пока думало, думки их разлетелись. Есть у думок такое свойство. Особенно когда штабисты больше заботятся о 'приветствиях', банкетах, закуске и танцах с барышнями.
Нам это было даже на руку. Меньше приказов сверху, больше размеренности в войсках. Полковник Волховской приводил батальон в порядок. Раненых и хворых устроили в земской больнице, там им было удобно. Медперсоналу Василий Сергеевич сухо наказал:
-Хоть одна жалоба от моих раненых - даже разбираться не буду. Осину видите?
Медперсонал, второй врач, икающий самогонным перегаром, а с ним небритый фельдшер и две фельдшерицы, посмотрели на осину. Она была огромная, с двумя толстыми, крепкими сучьями.
Они перевели глаза на полковника Волховского. В глазах плескался жидкий ужас.
-Все сделаем, как надо, господин начальник! - икнув и поперхнувшись, ответил второй врач, длинный, как жердь.
-Я - командир Офицерского батальона полковник Волховской. Это - мой начальник штаба, штабс-капитан Бабкин. Любые вопросы - ко мне или к Ивану Аристарховичу. Ясно?
-Так точно, господин полковник, - ответил тот же второй врач и снова икнул.
Роты, артдивизион с пулеметными командами и обозные были размещены по домам и квартирам. С домохозяевами особенно не курлыкались. Батальонные квартирьеры заходили, назначали постой, предупреждали, чтобы горячая еда была каждый день. А по вечерам самовар чтоб грелся - без напоминания!
Потянулись дымы к холодному осеннему небу. Чины батальона отскребали грязь, отпаривали мозоли. После баньки да сытных ужинов спали подолгу.
Были наняты прачки, наше обмундирование требовало стирки и починки. Прачкам мы платили. Стоял октябрь, вода на реке свинцово двигалась к зимнему покою. Женщины высыпали на мостки, целыми днями стучали вальками и визгливо перебрасывались бранными словечками.
Еще, конечно, мы полагали, что сможем пополнить роты за счет городского населения. Однако за десять дней постоя, Глушков не дал нам ни одного добровольца. Не сказать, чтобы никого не было. Имелись молодые люди с бумаго-прядильной фабрики, которую отчего-то никто не грабил. Они сидели по чайным да на завалинках, все с дурацкими челками, по революционной моде тех лет. Забросив ногу на ногу, курили махорку, а при виде патруля скрывались в калитки или подворотни.
Были рабочие с сахарного завода. По словам того же Матюхина, числилось там не меньше шестидесяти человек. Еще была городская мельница и мучные лабазы. Лабазы тянулись по двум улочкам. Все на железных запорах. Когда мы сбили замки с запоров, то внутри нас встретили ряды дощатых насыпных ларей, каждый пудов на сто-двести. Лари были пусты. Запах плесени - липок и неприятен.
Все четыре церкви Глушкова были тоже закрыты. Даже по воскресным дням не слышно было колокольного звона, не шел народ к заутренней или обедне. Чем они занимались? Пили самогон, который варили, почитай, в каждом доме.
Чины батальона тоже приобщились было к этому делу. Но полковник Волховской был, как говорится, на-стороже. В третий день вызвал всех ротных, начальников служб и подразделений, устроил разнос, приказал чистить орудия и смазывать пулеметы, начать обучение, усилить боевое охранение, проводить круглосуточные патрульные обходы.
На ежевечернем чаепитии у Василия Сергеевича мы докладывали об обстановке в батальоне.
-Объявил на-завтра сбор 'отцов города', - сообщал подполковник Сергиевский. - Если не пополним роты, господин полковник, то...
'А где взять, когда некого грабить?' - как говaривал хромоногий кузнец, меняя колесо на бричке моего отца.
Наступление стоило нам больших потерь. С июля убыло сто тридцать семь чинов. Кто по ранению, кто по болезни, сорок три души голубиной отошли-отлетели на легких крыльях к Господу нашему.
-Думал устроить сапожную мастерскую, - тем временем докладывал полковник Саввич. - На весь город три сапожника. Один не встает с постели, дочка его уверяет, что старый совсем плох, другой скрылся, кем-то уведомленный, а третий проколол руку шилом...
-У меня батальон наполовину разут, - сказал Василий Сергеевич. - Починка обуви, Даниил Порфирьевич, нам важнее, чем взятие Бастилии.
-Да знаю, знаю я, Василий Сергеевич, - высоким голосом закричал наш добрейший Саввич. - Ума не приложу, где мне сапожников добыть.
-Будут бои, постаскиваем сапоги с красных, - успокоил командир третьей роты Лихонос. - У них обувь еще из царских складов.
Нам не привыкать, согласно подумал я. Потому еще так яростно дерется Офицерский батальон - нам нужны трофеи. Прежде всего сапоги. Не гребуем и шинелями, и бушлатами, и шапками.
-Что у нас с пополнением огнезапаса? - это уже вопрос мне.
-Из штаба обещали пятьдесят тысяч патрон, господин полковник.
-Тереби их безпрестанно, Иван Аристархович. Банкеты банкетами, а патроны у нас быть должны. Лучше телеграфируй даже не в снабжение, а прямо генералу В-скому.
Что нас неприятно удивило, это закукоженность жителей. После марша на север, после искреннего радостного приема нас Харьковом, после колокольного звона в десятках сел и городков, оказались мы в безприютной и смурной местности. Горожане не то чтобы враждебны, но неразговорчивы, глядят искоса, лица безкровные, угасшие, замкнутые.
-Мертвизна здесь, - закурив папироску, сказал капитан Шишков. - Будто не родные совсем.
Это я заметил тоже. Добровольческая армия вступила на территорию, где большевики царили уже полтора года. В Глушкове, как и повсюду, ими были устроены несколько коммун. Правда, все устроительство их заключалось в доедании прежних запасов, в развешивании лозунгов вроде 'Коммуна - светлый путь в революцию!' и в попойках самогона. Однако что-то сделали они с этими людьми, что-то страшное, в чем не хотелось даже себе признаваться.
-Душу из них вынули, что ли? - вдруг задумчиво спросил капитан Белов, наш начальник команды связи.

Сбор 'отцов города', на который возлагал надежды подполковник Сергиевский, мало что дал. Точнее, не дал ничего. Явилось два десятка обывателей: бывший директор попечительского совета прогимназии, два инженера-технолога, бывший мировой судья, а с ним четыре земца, все четверо буро-зеленоватого цвета, будто только что из морга их извлекли. Пришел также главный врач, маленький, согнутый, морщинистый, похожий на сильно состарившегося Чехова.
Оказалось в наличии трое квартальных, хотя посылали за всеми сорока по списку. Еще владельцы лавок и лабазов. Посмотреть на них - их сторожа, поди, лучше одевались во время оно. В таком тряпье только бродяги покусочные под окнами просят. Начальник пожарной команды тоже прибыл. Сел поодаль, глазками морг-морг, щетинку по сивой щеке трет да трет.
Полковник Волховской взял слово. Говорил он, как всегда, кратко.
Красные сломлены и отступают. Наш Офицерский батальон на своем пути разгромил отборные части латышей, матросов, московских курсантов, банды зеленых, советские полки мобилизованных. Через месяц мы будем в Москве. Имя России, нашей прекрасной, богатой, щедрой, боголюбивой родины, снова воссияет. Мы пришли, чтобы восстановить законную власть. Городская управа, земский суд, казна - все в вашей воле...
Потом выступил подполковник Сергиевский. От его резкого петербургского прононса все насупились и потупились.
-Мы можем объявить мобилизацию, но мы - Добровольная Армия. Этим мы отличаемся от красных мародеров. Офицеры, молодежь, старые кадровые солдаты идут к нам по убеждениям, а не по приказу военных властей. От имени командования обращаюсь к вам, господа, помочь нам доукомплектовать батальон. Каждый доброволец получает разовое денежное воспомоществование, становится на денежное и вещевое довольствие...
Он говорил, а они молчали.
У них не было вопросов. Они пришли сюда, в здание прогимназии, потому что их вызвали. И на постой они нас пустили, потому что как же не пустить? У солдата ружье, у казака - шашка. Попробуй заартачься!
Я смотрел на них со стороны, и неожиданно чувство стыда пронизало всего меня: это были запуганные рабы, холопы. За них мы шли умирать чуть не каждый день. И умирали. Падали под пулеметным огнем. Гибли под снарядами. Метались в тифозном бреду.
Они же... ждали, когда мы умрем. Или уйдем. Они отводили глаза, теребили чеховские бородки, вздыхали, смотрели за окно. Наших слов они не слышали. Они были далеко.
И тряпье на торгашах было маскерадом. Может, таким же образом они комиссаров объегоривали. Но мы-то не комиссары. И путанность в ответных речах - напоказ дуринка. Де, ничего не видим, ничего не знаем, да что с нас взять, с нищих да недоумков?
Вечером я спросил полковника Саввича, как идет заготовка провианта.
-Худо, Иван Аристархович, - ответил тот. - Овес для лошадей и тот невозможно укупить. Жалуются, дескать, нет ничего. Да цены дерут, ох!..
Через день я отдал распоряжение по ротам: допустимо самоснабжение, но без эксцессов. За продовольствие платить твердую цену. Жалобы от населения принимаю лично я, командира батальона не беспокоить.
На следующее утро перед домом Матюхина, где я остановился, была толпа человек в сто.
-Грабят! Бочонок масла забрал ваш охфицер, - дребезжал старик в купеческой поддевке.
-Двум курям головы свернули... - это уже мужичок лет сорока.
-Порося закололи. А я разве им позволяла? - верещала какая-то бабенка в цветастом платке. - Господин офицер, да что это делается?
Среди толпы я заметил давешних 'отцов города'. Углядел двух земцев, одного технолога, худого, с орлиным носом, еще нескольких торгашей. Тряпье их было сменено на добротное полукафтанье. Дурости в лицах никакой, как рукой сняло. Глазки недобро сощурены. Друг на друга посматривают, под бока локтями подталкивают.
Что ж, я был готов к такому повороту дела. Посмотрим, сказал я себе, готовы ли они?
С высокого крылечка я громко обратился к ним:
-Сукины дети!
Они опешили.
-Значит, за матушку-Расею, офицер, иди-умирай, - рявкал я, будто командуя в строю, - а куска свинины тебе не полагается?
Одновременно с началом моего спича, во двор быстро, по команде стали вбегать чины третьего взвода третьей роты. Штабс-капитан Кулебякин был предупрежден еще с вечера. Офицеры и юнкера рассредоточились цепью полукругом, винтовки о примкнутых штыках, лица серьезные, непроницаемые.
-Значит, сгорай юнкер в тифу, а мне, глушковскому купчишке, моих простыней жалко? - продолжал я. - Вашего сахарозаводчика красные шашками порубили. Не посмотрели, что он им сахар вагонами отсылал. Кто из вас хотя бы помолился за его душу? Никто. Пошли грабить, что еще недограблено.
Появление офицеров, их слаженные действия, а пуще всего их молчание и суровая готовность на толпу подействовало, наверное, не меньше, чем мои слова. Правда, слов я больше не подбирал.
-Шкуры, о себе, о своих желудках забота превыше всего, так что ли? Никак по нраву вам советская власть, что нас вы встретили, как сычи на навозной куче?
Позади толпы, привлеченные событием, подъехали наши казаки. Их лохматые папахи, их справные кони, шашки в ножнах, карабины за плечами, нагайки в руках - все заставило толпу содрогнуться. Холопы! Только власть силы вам понятна!
Толпа поникла. Опустили головы. Нет, они не понимали больше нас. Но они боялись. Их приучили к страху, и это всего за полтора года!
-Как начальник штаба батальона, я распорядился платить твердую цену за продукты. Но вы сочли, что цены дешевы. Сейчас вам все будет доплачено, - продолжал я четко и громко. - Вот ты, старик, говори цену своим курам.
-Да я что? Я ничего, ваше благородие... я это так...
-Назови цену. Недоплаченное получишь плетями. Сколько рублей, столько плетей! Давай свою цену!
Старик побледнел, враз осунулся, нижняя губа отвисла, глазки в испуге забегали. Быть поротым на старости лет да еще перед всем честным народом?
-Ты... Ты!.. И ты! - указывал я пальцем. - Называйте вашу цену.
Первой заголосила баба, у которой закололи порося. Повалилась в ноги:
-Господи, Боже! Прости нас, отец родной!
Толпа подалась сначала назад, потом вперед, потом вся опустилась на колени.
Это меня взорвало.
-Я вам что, сукино отребье, алтарь в церкви? Всем подняться.
Толпа тихо выла, в страхе, ожидая расправы. Мужики ломали картузы и мяли шапки, кто-то крестился. Я перехватил взгляд Кулебякина. В нем было презрение. С таким презрением мы ходили в штыковые атаки.

На десятый день нам уведомление из штаба соседей: они грузятся в эшелоны и направляются неизвестно куда.
-Иван Аристархович, пошли за Крестовским. Не нравится мне это амбре, - сказал полковник Волховской свою знаменитую фразу.
Разъезды охотников были высланы на пятнадцать-двадцать верст вокруг городка. Капитан Белов постоянно был у аппарата на станции. Телеграфом он связывался со штабом дивизии. Раза два-три это ему удалось. Штабные убеждали нас, что причин для беспокойства нет. Что даже возможно подкрепление. Ага, ворожила бабка на кофейной гуще!..
Между Беловым и нами каждый час телефонный разговор. Соседи, батальон белозерцев с гаубичной батареей, погрузились и уехали. Движение по железной дороге замерло. Ни туда, ни оттуда, ни в четверг по заутрени. Это был дурной признак.
К полудню от Белова вызов к телефону. Его встревоженный голос: красный бронепоезд на подходе!
-Передайте связистам приказ: незамедлительно назад, в город, - сказал полковник Волховской. - По батальону - тревога. Обоз высылаем вдоль реки, к броду у деревни Боровухи. Роты походным маршем за ним. Больных и раненых не оставлять. Прикрытием арьегард из трех взводов, взять одно орудие и две тачанки.
Выскочил наш горнист-трубач Жора Федонин на высокое штабное крылечко. Заиграл: 'Слушай!'. Затем: 'Сбор!' Отозвались ему свистки да крики ротных и взводных.
Что мы научились делать за войну, это сниматься с места. Батальон легок на подъем. Не проходит и получаса, а обоз наш вытягивается по проселочной дороге. Катят кашевары и санитары, бредет стадо нашего порционного скота, коноводы ведут лошадей, в бричках, на двуколках и тарантасах увозится наше хозяйство, мешки с крупой и овсом, бочата с маслом и медом, тюки с одеждой, патронные ящики, личное имущество офицеров. Чаще это кованые металлом рундучки, в них сменная пара белья, парадные сапоги, награды - кроме Георгиевских крестов и медалей. Георгиевские крестики положено носить постоянно.
Полковник Саввич дает распоряжения из легкой двуколки. Он опытен, наш добрый старик. Когда мы в наступлении, обоз почти всегда рядом, как он говорит, 'репьем на хвосте'. Если же мы 'маневрируем', то обоз всегда впереди.
Разъезды казаков и охотников возвращаются. Их донесения не радуют. Похоже, что красные прорвали фронт и ринулись в прореху. Видели издалека их крупные разъезды. За двенадцать верст от Глушкова. Но что такое для кавалерии двенадцать верст? А вместе с бронепоездом к станции подошел эшелон с красной пехотой.
Роты, выделив по взводу для прикрытия, быстро строятся. Походным порядком идут по улицам городка. Штаб батальона, собственно говоря, уже отправлен, как и лазаретные фуры. Сняты телефоны, погружены на телеги и тарантасы вся канцелярия и наши жалкие пожитки. Вместе с обозом и порционным скотом укатили наши писаря, деньщики, ординарцы, связисты.
Полковнику Волховскому подводят его Соню. Это небольшая, но послушная и выносливая степная кобыла. Он садится в седло, фуражка глубоко надета на голову, глаза из-под козырька белой сталью.
-Виктор Георгиевич, - обращается он к Крестовскому. - Фланговым рейдом попридержи красных. Не азартничай только. Наша задача - уйти за реку. Мы на той стороне артиллерией их остановим.
-Слушаюсь, господин полковник.
Крестовский с двумя десятками башибузуков уносится прочь. Он знает свое дело. Ему с полусотней остановить кавалерийский полк ничего не стоит.
-Иван Аристархович, присмотри за арьегардом. Догоняй нас!
-Хорошо, Василий Сергеевич.
Слышен треск пулеметов. Тэк-с, отмечаю я, вступила в дело команда Лунина. У него два пулемета и достаточно патронов. За пулеметами бухают поочередно пушки: бум! бум! Это Соловьев, наш 'генерал-бомбардир', как мы его в шутку величаем.
Потом все затихает. Значит, красные откатились или залегли. Помирать им не хочется. Воюют они плохо. Однако отряды огневой завесы - вот что их подстегивает. Стоят позади боевых частей, как только красные стрелки драпнули - свои же по ним из пулеметов. Выбирай, красный стрелок, чью пулю тебе получить!
Несколько мещан испуганно наблюдают за нами. Они укрыты кирпичной кладкой подворотен. Им хочется, чтобы мы поскорее оставили город, так как в противном случае красные будут бить по нему из артиллерии. Дуроплясы! Мы-то оставим, да как у вас потом с этим отребьем сложится?