ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПИРРОВУ ПОБЕДОБЕСИЮ
В канун 25-летия Победы маршал
Конев попросил меня помочь ему написать заказную статью для
«Комсомольской правды». Обложившись всевозможной литературой, я быстро
набросал «каркас» ожидаемой «Комсомолкой» победной реляции в духе того
времени и на следующий день пришел к полководцу. По всему было видно:
сегодня он не в духе.
— Читай, — буркнул Конев, а сам нервно заходил по просторному кабинету. Похоже, его терзала мысль о чем-то наболевшем.
Горделиво
приосанившись, я начал с пафосом, надеясь услышать похвалу: «Победа —
это великий праздник. День всенародного торжества и ликования. Это...»
—
Хватит! — сердито оборвал маршал. — Хватит ликовать! Тошно слушать. Ты
лучше скажи, в вашем роду все пришли с войны? Все во здравии вернулись?
—
Нет. Мы недосчитались девятерых человек, из них пятеро пропали без
вести, — пробормотал я, недоумевая, к чему это он клонит. — И еще трое
приковыляли на костылях.
— А сколько сирот осталось? — не унимался он.
— Двадцать пять малолетних детей и шестеро немощных стариков.
— Ну и как им жилось? Государство обезпечило их?
—
Не жили, а прозябали, — признался я. — Да и сейчас не лучше. За без
вести пропавших кормильцев денег не положено... Их матери и вдовы глаза
повыплакали, а все надеются: вдруг хоть кто-нибудь вернется. Совсем
извелись…
— Так какого черта ты ликуешь, когда твои родственники
горюют! Да и могут ли радоваться семьи тридцати миллионов погибших и
сорока миллионов искалеченных и изуродованных солдат? Они мучаются, они
страдают вместе с калеками, получающими гроши от государства...
Я был
ошеломлен. Таким я Конева видел впервые. Позже узнал, что его привела в
ярость реакция Брежнева и Суслова, отказавших маршалу, попытавшемуся
добиться от государства надлежащей заботы о несчастных фронтовиках,
хлопотавшему о пособиях неимущим семьям пропавших без вести...
Иван
Степанович достал из письменного стола докладную записку, видимо, ту
самую, с которой безуспешно ходил к будущему маршалу, четырежды Герою
Советского Союза, кавалеру «Ордена Победы» и трижды идеологу Советского
Союза. Протягивая мне этот документ, он проворчал с укоризной:
— Ознакомься, каково у нас защитникам Родины. И как живется их близким. До ликованья ли ИМ?!
Бумага
с грифом «Совершенно секретно» пестрела цифрами. Чем больше я в них
вникал, тем больнее щемило сердце: «...Ранено 46 миллионов 250 тысяч.
Вернулись домой с разбитыми черепами 775 тысяч фронтовиков. Одноглазых
155 тысяч, слепых 54 тысячи. С изуродованными лицами 501342. С кривыми
шеями 157 565. С разорванными животами 444046. С поврежденными
позвоночниками 143 241. С ранениями в области таза 630 259. С
оторванными половыми органами 28648. Одноруких 3 миллиона 147. Безруких 1
миллион 10 тысяч. Одноногих 3 миллиона 255 тысяч. Безногих 1 миллион
121 тысяча. С частично оторванными руками и ногами 418 905. Так
называемых "самоваров", безруких и безногих — 85 942».
— Ну, а теперь взгляни вот на это, — продолжал просвещать меня Иван Степанович.
«За
три дня, к 25 июня, противник продвинулся вглубь страны на 250
километров. 28 июня взял столицу Белоруссии Минск. Обходным маневром
стремительно приближается к Смоленску. К середине июля из 170 советских
дивизий 28 оказались в полном окружении, а 70 понесли катастрофические
потери. В сентябре этого же 41-го под Вязьмой были окружены 37 дивизий, 9
танковых бригад, 31 артполк Резерва Главного командования и полевые
Управления четырех армий.
— В Брянском котле очутились 27 дивизий, 2 танковые бригады, 19 артполков и полевые Управления трех армий.
Всего
же в 1941-м в окружение попали и не вышли из него 92 из 170 советских
дивизий, 50 артиллерийских полков, 11 танковых бригад и полевые
Управления 7 армий.
В день нападения фашистской Германии на
Советский Союз, 22 июня, Президиум Верховного Совета СССР объявил о
мобилизации военноо- бязанных 13 возрастов — 1905-1918 годов. Мгновенно
мобилизовано было свыше 10 миллионов человек.
Из 2-х с половиной
миллионов добровольцев было сформировано 50 ополченческих дивизий и 200
отдельных стрелковых полков, которые были брошены в бой без
обмундирования и практически без надлежащего вооружения. Из двух с
половиной миллионов ополченцев в живых осталось немногим более 150
тысяч».
Говорилось там и о военнопленных. В частности, о том, что в
1941 году попали в гитлеровский плен: под Гродно-Минском — 300 тысяч
советских воинов, в Витебско-Могилёвско-Гомелъском котле — 580 тысяч, в
Киевско-Уманьском — 768 тысяч. Под Черниговом и в районе Мариуполя — еще
250 тысяч. В Брянско-Вяземском котле оказались 663 тысячи, и т.д.
Если
собраться с духом и все это сложить, выходило, что в итоге за годы
Второй мировой войны в фашистском плену умирали от голода, холода и
безнадежности около четырех миллионов Советских бойцов и командиров (на
самом деле 6 млн. - прим.), объявленных Сталиным врагами и дезертирами.
Подобает
вспомнить и тех, кто, отдав жизнь за неблагодарное отечество, не
дождался даже достойного погребения. Ведь по вине того же Сталина
похоронных команд в полках и дивизиях не было — вождь с апломбом
записного хвастуна утверждал, что нам они ни к чему: доблестная Красная
Армия врага разобьет на его территории, сокрушит могучим ударом, сама же
обойдется малой кровью. Расплата за эту самодоволь- ную чушь оказалась
жестокой, но не для генералиссимуса, а для бойцов и командиров, чья
участь так мало его заботила. По лесам, полям и оврагам страны остались
истлевать без погребения кости более двух миллионов героев. В
официальных документах они числились пропавшими без вести — недурная
экономия для государственной казны, если вспомнить, сколько вдов и сирот
остались без пособия.
В том давнем разговоре маршал коснулся и
причин катастрофы, в начале войны постигшей нашу «непобедимую и
легендарную» Красную армию. На позорное отступление и чудовищные потери
ее обрекла предвоенная сталинская чистка рядов Командного состава армии.
В наши дни это знает каждый, кроме неизлечимых почитателей
генералиссимуса (да и те, пожалуй, в курсе, только прикидываются
простачками), а ту эпоху подобное заявление потрясало. И разом на многое
открывало глаза. Чего было ожидать от обезглавленной армии, где ...
опытные кадровые военачальники вплоть до командиров батальона отправлены
в Лагеря или под расстрел, а вместо них назначены молодые, не нюхавшие
пороху лейтенанты и политруки...»
— Хватит! — вздохнул маршал,
отбирая у меня страшный документ, цифры которого не укладывались в
голове. — Теперь понятно, что к чему? Ну, и как ликовать будем? О чем
писать в газету, о какой Победе? Сталинской? А может, Пирровой? Ведь нет
разницы!
— Товарищ маршал, я в полной растерянности. Но, думаю,
писать надо по-советски.., — запнувшись, я уточнил: — по совести. Только
теперь вы сами пишите, вернее, диктуйте, а я буду записывать.
— Пиши, записывай на магнитофон, в другой раз такого уж от меня не услышишь!
И я трясущейся от волнения рукой принялся торопливо строчить:
«Что
такое победа? — говорил Конев. — Наша, сталинская победа? Прежде всего,
это всенародная беда. День скорби Советского народа по великому
множеству погибших. Это реки слез и море крови. Миллионы искалеченных.
Миллионы осиротевших детей и безпомощных стариков. Это миллионы
исковерканных судеб, не состоявшихся семей, не родившихся детей.
Миллионы замученных в фашистских, а затем и в Советских Лагерях
"патриотов Отечества".
Тут ручка-самописка, как живая, выскользнула из моих дрожащих пальцев.
— Товарищ маршал, этого же никто не напечатает! — взмолился я.
—
Ты знай, пиши, сейчас-то нет, зато наши потомки напечатают. Они должны
знать правду, а не сладкую ложь об этой Победе! Об этой кровавой Бойне!
Чтобы в будущем быть бдительными, не позволять прорываться к вершинам
власти дьяволам в человеческом обличье, мастерам разжигать войны.
— И
вот еще чего не забудь, — продолжал Конев. — Какими хамскими кличками в
послевоенном обиходе наградили всех инвалидов! Особенно в соцособесах и
медицинских учреждениях. Калек с надорванными нервами и нарушенной
психикой там не жаловали. С трибун ораторы кричали, что народ не забудет
подвига своих сынов, а в этих учреждениях бывших воинов с
изуродованными лицами прозвали «квазимодами» («Эй, Нина, пришел твой
квазимода!» — без стеснения перекликались тетки из персонала),
одноглазых — «камбалами», инвалидов с поврежденным позвоночником —
«паралитиками», с ранениями в область таза — «кривобокими». Одноногих на
костылях именовали «кенгуру». Безруких величали «безкрылыми», а
безногих на роликовых самодельных тележках — «самокатами». Тем же, у
кого были частично оторваны конечности, досталось прозвище «черепахи». В
голове не укладывается! — с каждым словом Иван Степанович распалялся
все сильнее.
— Что за тупой цинизм? До этих людей, похоже, не
доходило, кого они обижают! Проклятая война выплеснула в народ
гигантскую волну изуродованных фронтовиков, государство обязано было
создать им хотя бы сносные условия жизни, окружить вниманием и заботой,
обеспечить медицинским обслуживанием и денежным содержанием. Вместо
этого послевоенное правительство, возглавляемое Сталиным, назначив
несчастным грошовые пособия, обрекло их на самое жалкое прозябание. Да
еще с целью экономии бюджетных средств подвергало калек систематическим
унизительным переосвидетельствованиям во ВТЭКах (врачебно-трудовых
экспертных комиссиях): мол, проверим, не отросли ли у бедолаги
оторванные руки или ноги?! Все норовили перевести пострадавшего
защитника родины, и без того нищего, на новую группу инвалидности, лишь
бы урезать пенсионное пособие...
О многом говорил в тот день маршал.
И о том, что бедность и основате- льно подорванное здоровье,
сопряженные с убогими жилищными условиями, порождали безысходность,
пьянство, упреки измученных жен, скандалы и нестерпимую обстановку в
семьях. В конечном счете, это приводило к исходу физически ущербных
фронтовиков из дома на улицы, площади, вокзалы и рынки, где они зачастую
докатывались до попрошайничества и разнузданного поведения. Доведенные
до отчаяния герои мало-помалу оказывались на дне, но не их надо за это
винить.
К концу сороковых годов в поисках лучшей жизни в Москву
хлынул поток обездоленных военных инвалидов с периферии. Столица
переполнилась этими теперь уже никому не нужными людьми. В напрасном
чаянии защиты и справедливости они стали митинговать, досаждать властям
напоминаниями о своих заслугах, требовать, безпокоить. Это, разумеется,
не пришлось по душе чиновникам столичных и правительственных учреждений.
Государственные мужи принялись ломать голову, как бы избавиться от
докучной обузы...
И вот летом 49-го Москва стала готовиться к
празднованию юбилея обожаемого Вождя. Столица ждала гостей из зарубежья:
чистилась, мылась. А тут эти фронтовики — костыльники, колясочники,
ползуны, всякие там «черепахи» — до того «обнаглели», что перед самым
Кремлем устроили демонстрацию. Страшно не понравилось это Вождю народов.
И он изрек: «Очистить Москву от "мусора"!»
Власть предержащие только
того и ждали. Началась массовая облава на надоедливых, «портящих вид
столицы» инвалидов. Охотясь, как за бездомными собаками,
правоохранительные органы, конвойные войска, партийные и беспартийные
активисты в считанные дни выловили на улицах, рынках, вокзалах и даже на
кладбищах и вывезли из Москвы перед юбилеем «дорогого и любимого
Сталина» выброшенных на свалку истории искалеченных защитников этой
самой праздничной Москвы.
И ссыльные солдаты "победоносной армии"
стали умирать. То была скоротечная гибель: не от ран — от обиды, кровью
закипавшей в сердцах, с вопросом, рвущимся сквозь стиснутые зубы: «За
что, товарищ Сталин?»
Так вот мудро и запросто решили, казалось бы,
неразрешимую проблему с воинами-победителями, пролившими свою кровь «За
Родину! За Сталина!».
— Да уж, что-что, а эти дела наш Вождь
мастерски проделывал. Тут ему было не занимать решимости - даже целые
народы выселял, — с горечью заключил прославленный полководец Иван
Конев.
Источник публикации: Игорь Гарин «Другая правда о Второй мировой ч. 1. Документы»
Оставить комментарий