В. А. Никифоровъ-Волгинъ — "ОБЪЯВЛЕНА ВОЙНА" (1941 года)

 

"По всей Руси панихиды служатъ. ​Помянники​ ​всё​ ​гуще​ и ​гуще​ заполняются именами убіенныхъ воиновъ. Душа подвига ищетъ. ​Всё​ свое имущество я раздалъ осиротѣвшимъ. Смотрю сейчасъ на прохладную пустоту своихъ комнатъ и думаю: нѣтъ выше блага, какъ отреченіе отъ ​вещей​. Вѣрно сказано: если кто пріобрѣлъ себѣ одну фарфоровую чашку, то онъ уже не свободенъ.

Не хочется мнѣ и дома своего. Завтра прибудутъ бѣженцы изъ военной полосы. Поселю ихъ у себя, а самъ въ банѣ притулюсь.

Очень остался доволенъ самимъ собою, но потомъ стыдно стало: не​совершенныя​ и ​себялюбивыя​ мы натуры! Не умѣемъ творить добро безъ оглядки, безъ упоенія самимъ собою! Далеко еще намъ до совершеннаго, свѣтоподательного подвига!

* * *

Банька у меня ладная, укромная, изъ свѣжихъ душистыхъ бревенъ. Зимою тепло въ ней будетъ. ​Затеплилъ​ лампаду, и стало такъ ​утѣшно​, словно Самъ Христосъ пришелъ ко мнѣ въ гости и сидитъ на деревенской лавочкѣ.

Пришивалъ я пуговицу къ своей рясѣ и думалъ: хорошо жить подъ низкими потолками! Тишины на ​сердцѣ​ больше!..

Да, опять я доволенъ, опять самообольщаюсь, опять впадаю въ «духовную прелесть». Мало надъ собою работаю.

* * *

Земля волнуется. Народъ тревожится. Вокругъ меня горя — непочатый край. Жмутся ко мнѣ люди. Утѣшенія ищутъ. До ​поздней​ ночи сижу я съ народомъ своимъ и слушаю тревоги ихъ и скорбь. ​Всё​ ​горе​ большое носятъ. «​Вси​ въ житіи крестъ, яко ​яремъ​ ​вземшіи​». Посмотришь на нихъ, сказать что–то хочешь въ утѣшеніе, но вмѣсто словъ опустишь голову и молчишь…

Большое ​горе​ стряслось надъ нами, но ​сердце​ накликаетъ еще что–то грозное и страшное.

Къ какимъ же еще испытаніямъ ведешь Ты, Господи, народъ русскій?

…Наша деревенская коммуна началась съ того, что на ​кладбищѣ​ стали гулянки устраивать, парни сбросили съ колокольни большой колоколъ, а въ моей банькѣ стекла выбили. Алексѣй ​Бахваловъ​ поджегъ часовню при дорогѣ. Кузьма икону Владычицы топоромъ разрубилъ и въ горящую печь бросилъ. По ночамъ стрѣляютъ изъ ружей и пистолетовъ.

Я хожу изъ избы въ избу. Утѣшаю, увѣщеваю, молюсь. Поздно вечеромъ меня подкараулили, напали и тяжко избили. Три дня не выходилъ на улицу. ​Весь​ въ повязкахъ лежалъ.

* * *

…Голодъ. Съ превеликимъ трудомъ доставали горсточку муки для просфоръ. Литургійный хлѣбъ сталъ теперь ржанымъ — почернѣло тѣло Христово…

Служилъ сегодня Литургію. Церковь была переполнена голодными. Матери принесли на рукахъ голодныхъ дѣтей и не могли держать ихъ отъ слабости. ​Онѣ​ укладывали ихъ на полъ, подъ иконы. Глядя на дѣтей, ​всѣ​ плакали. Въ церкви умеръ четырехлѣтній сынокъ кузнеца Матвѣя. Многіе въ Церкви лежали пластомъ — такъ были слабы.

Я причащалъ голодныхъ дѣтей и еле сдерживалъ въ рукѣ чашу Христову… Страшно смотрѣть на голоднаго ребенка. На клиросѣ упалъ съ голодухи псаломщикъ. Діаконъ съ жадностью смотрѣлъ на ​служебныя​ просфоры. Дѣтямъ давали по кусочку просфоры. ​Онѣ​ проглатывали его и тянули ручонки за другимъ: «Дай хлѣбушка, батюшка, дай ради Христа!»

Передъ окончаніемъ литургіи я вышелъ говорить проповѣдь. Взглянулъ на ​этѣ​ ​опухшія​ отъ голода лица, на голодныхъ дѣтушекъ, положенныхъ матерями подъ иконы небесныхъ заступниковъ, и на этого мертвенького младенца, лежащаго на скамейкѣ, — не выдержалъ я, заплакалъ, упалъ передъ народомъ на колѣни и ничего сказать не могъ! Мы только плакали и кричали что ​есть​ силъ: Господи, спаси! Матерь Божія, заступи!

* * *

Въ ночь на 20 ноября замутившіеся души сожгли нашъ Храмъ.

Мнѣ Господь помогъ неврежденно пройти черезъ пламя въ алтарь. Удалось спасти антиминсъ, ​Запасные​ Дары и нѣсколько служебныхъ книгъ. Чашу Господню не могъ спасти. Она была объята пламенемъ.

Друзья мои упреждаютъ: «Бѣги, батюшка, отъ грѣха! Убить тебя хотятъ!» Я никуда не убѣгу. Господь ​Защититель​ живота моего, да не убоюся! Сейчасъ размышляю: гдѣ бы разложить священный антиминсъ и начать совершеніе Святыхъ Христовыхъ Таинъ?

* * *

Въ нашемъ лѣсу стоялъ барскій охотничій теремокъ. Этотъ теремокъ мы превратили въ домъ Божій.

​Пасомые​ мои принесли сюда иконы, лампады повѣсили. Изъ ​свѣжаго​ лѣсного теса сдѣлали иконостасъ, престолъ и жертвенникъ. Сшили мнѣ изъ добротныхъ деревенскихъ мѣшковъ ризу. Столярный искусникъ ​Егорушка​ сдѣлалъ деревянную чашу и даже вырѣзалъ на ней по–​славянски​ слова: «Чашу спасенія пріиму, и имя ​Господне​ призову».

Идетъ народъ, идетъ за многіе десятки верстъ въ Божій нашъ теремокъ за утѣшеніемъ. Мѣста не хватаетъ. Стоятъ подъ небомъ. До ​поздней​ ночи я исповѣдую ихъ, бесѣдую съ ними и утѣшаю. Сейчасъ глубокая морозная ночь. Молодежь революціонная съ пѣснями и руганью проходитъ по деревнѣ. Вотъ ​они​ къ моей банькѣ приближаются. Вотъ остановились. Комомъ снѣга въ окно запустили.

А меня ​всё​ время упреждаютъ: Бѣги, батя, покуда живъ! Злобятся на тебя. Врагомъ народа объявляютъ.

Будь что будетъ.

* * *

Мнѣ сказали, что въ городѣ приказъ подписанъ арестовать меня какъ мятежника и возбудителя народныхъ массъ.

* * *

Пришли ко мнѣ въ метельную ночь.

— ​Сряжайся​, батя, поскорѣе! Ѣдемъ!

Я имъ въ отвѣтъ:

— Не поѣду, други! Совѣсть пастырская не дозволяетъ!

Тутъ ужъ ​они​ силою заставили меня одѣться. Уложили въ ​саквояжикъ​ бѣльишко мое, книги и прочее. ​Всѣ​ мои мольбы были яко сѣяніе зеренъ на камнѣ. Меня не слушали, а только понукали.

Ничего подѣлать съ ними не могъ. Взялъ я антиминсъ съ божницы, дарохранительницу и Евангеліе.

Усадили меня въ деревенскій возокъ и тронули.

* * *

Поселили меня въ маленькомъ рѣчномъ городкѣ въ домикѣ сапожника Саввы Григорьевича ​Ковылина​. Сталъ я обучаться сапожному ремеслу.

Сидимъ мы съ Саввой Григорьевичемъ «на липкахъ» и бесѣдуемъ на тихія ​душевныя​ думы, а по вечерамъ Священное Писаніе читаемъ и молимся. Истовый и ​свѣтлодушный​ онъ старикъ, отъ ​смолевыхъ​ древнерусскихъ истоковъ! Жизнью своею словно икону Спасителя пишетъ. По субботамъ и воскресеньямъ приходятъ къ ​нему​ ​сродственники​ и ​хорошіе​ ​благочестные​ люди. Въ задней ​боковушѣ окномъ на пустырь, совершаемъ богослуженіе. Про меня узнали. ​Потайно​ приносятъ ко мнѣ младенцевъ для крещенія, приходятъ вѣнчаться, каяться и причащаться. До моего прибытія сюда городское духовенство великимъ ​уничиженіямъ​ и гоненіямъ подверглось. 

Однихъ выслали на Соловки, а иныхъ съ большими мученіями предпослали въ Вѣчное ​жилищѣ​. Во время Литургіи у одного изъ священномучениковъ вырвали изъ ​рукъ​ чашу и расплескали по полу Кровь Христову, а священника вывели въ ризахъ на площадь и въ ризѣ же на фонарномъ столбѣ повѣсили. Въ селѣ ​Дубнахъ​ однокашника моего по семинаріи ​священноіерея​ Димитрія штыками ослѣпили.

* * *

Сегодня было у насъ совѣщаніе. Мы рѣшили изъ ​боковуши​ перебраться въ лѣсъ (а лѣса здѣсь ​хорошіе​, ​затаенные​, съ глубокими ​чащобами​). Недавно одному изъ нашихъ посчастливилось найти здѣсь глухую пещеру. Ночью пошли къ этому мѣсту. До ​самаго​ разсвѣта приводили ​её​ въ благолѣпный видъ. Тайкомъ принесли сюда иконы. Будущая Церковь наша сокрыта черными вѣковыми елями — лучшаго мѣста не найти! Условились мы ходить на молитву разными путями и въ одиночку, памятуя слова Христа: «блюдите, ​како​ опасно ходите».

* * *

Первая молитва въ лѣсной пещерной церкви!.. Свѣчей у насъ не было. Горѣла лучина. Послѣ «Хвалите» я запѣлъ величаніе преподобному Сергію, ибо только онъ вспомнился при горящихъ лучинахъ! ​Всѣмъ​ народомъ мы пѣли: «Ублажаемъ, ублажаемъ тя, ​преподобне​ отче ​Сергіе​, и чтимъ святую память твою, ​наставниче​ монаховъ и ​собесѣдниче​ Ангеловъ». По самую ​заночь​ я принималъ исповѣдь собравшихся…

Послѣ ночной молитвы я долго гулялъ по лѣсу. Издали послышался нутряной смертный крикъ и вслѣдъ за нимъ нѣсколько ружейныхъ залповъ… Я присѣлъ на поваленномъ деревѣ.

Какъ малое дитя, спрашивалъ душу свою: почему такъ страшенъ человѣкъ? Развѣ нельзя жить безъ этихъ ночныхъ криковъ и выстрѣловъ?

Шума тревоги больше не слышу. Тихо стало и ​притаенно​. Иконы стали свѣтлыми. Сказываютъ, купола на многихъ церквахъ обновляются! Къ чему сіе? Что значитъ этотъ Господень знакъ?"