РОССИЯ И ЦАРЬ. Архим. Константин (Зайцев) РПЦЗ // 1942г.
«Величие и
падение Римской Империи», - под таким названием написал когда-то
Монтескье свое знаменитое исследование о причинах гибели величайшего
культурно-политического и государственного образования античного мира.
Под подобным же наименованием можно было бы написать теперь
исследование и о судьбах России – с той разницей, что быть может, еще
большим было величие и, уж наверное, более страшным было падение этого
величайшего, после первого и второго Римов, имперского тела – более
страшным, как в смысле быстроты низвержения, действительно мгновенной,
так и в смысле глубины падения, положительно неизследимой.
Громадность катастрофы тем более потрясает воображение, что, вопреки
нередким суждениям, ни на чем, кроме тягостного неведения и злого
предубеждения, не основанным, катастрофа эта никакими
объективно-вразумительными причинами обусловлена не была. Она возникла в
обстановке такого блистательного расцвета живых сил и среди такого
обилия широко раскрывающихся конкретных возможностей дальнейшего, еще
более блистательного, расцвета этих сил, что всякий, человеческий разум,
руководимый самой, трезвой человеческой волею, должен был бы, исходить
из предположения о всецелой вероятности и дальнейших успехов России,
дальнейшего разрастания ее могущества, дальнейшего экономического и
культурного преуспевания ее...
Ведь, буквально, по всем
статьям под резким углом вздымалась вверх кривая развития России:
хозяйственное благосостояние, гражданственность, политическая мощь,
военная сила, просвещение, наука, технический прогресс, искусство всех
видов – везде Россия ставила рекорды, несравненную степень которых
только сейчас можем оценить мы, озирая умственным оком весь прошедший
путь русской истории. На безбрежных русских просторах расцветал новый
культурный мир, легко и свободно осваивавший все достижения Запада, и
вместе с тем лишенный того слепого преклонения перед материальными
благами... Уверенной, но легкой и свободной поступью выходила Россия на
мировую арену, как некий исполин, который может себе позволить во всем
быть широким и великодушным, вплоть до политики, привычно, даже
поскольку она выходит за пределы торговых интересов, исполненной, в
представлении Запада, национальной корысти и принципиального
макиавеллизма. И другую роскошь могла позволить себе Россия: не
рекламировать себя! Не кричала о себе - о своих достижениях, а
замалчивала себя Россия. Не только не домогалась признания Россия, а
скорее стеснялась слишком громких его проявлений…
И вдруг –
катастрофа, внезапная и оглушительная, начисто и до конца упразднившая
все многочисленные «коэффициенты», которыми так выразительно можно было
измерять «прогресс» на всех поприщах общественной, государственной,
культурной жизни России. Дикое поле! Погорелое место!
Не стало
Великой России. Как марево расплылся ее величественный облик, утратив
самое имя свое и обернувшись нечестивым государственным образованием
мирового же масштаба, но лишенным всякого органического родства с бывшей
Россией и прямой задачей себе ставящим сознательное и последовательное
разрушение богоустановленного порядка на пространстве земной планеты.
Память о подлинной России осталась только в её исконной великолепной
культуре, которая продолжает быть великой и, в конечном счете,
положительной силой, все глубже проникающей в сознание мира.
Не
чудом ли божественной благодати является ее былой рост, о котором два
века тому назад обруселый немец Миних, столь много сделавший для величия
России, мог сказать: - «Русское государство имеет то преимущество перед
другими, что оно управляется самим Богом: иначе невозможно объяснить,
как оно существует»! Не чудом ли Божьей кары является и ее срыв? Пред
зрящим духовным взором Историческая Россия, как некое замкнутое
единство, встает ныне во всем своем величии, во всей своей духовной
особливости, во всей своей культурной целостности. И все чаще
задумывается человек, не утративший мысль о душевном спасении: не
содержит ли в себе некую спасительную тайну этот прекрасный, ни на что
непохожий самобытный мир, открытый теперь наблюдению и размышлению на
всем своем жизненном пути, от начала и… до конца.
Да! До
конца! Нельзя не произнести этого жестокого слова! Ибо не знаем мы, что
готовит нам будущее, в настоящем же мы видим полное нарушение
преемственности с прошлым, уход из действительности того, что мы
привыкли называть Россией.
С отречением Царя, с опустением престола,
с низвержением династии, с мученической гибелью Царской Семьи не стало
России. Отказался русский народ от Православного Царя – и прахом пошли
все »коэффициенты» прогресса, а потом, если и возникли в некоторых
направлениях новые, то уже в существенно ином плане и не на пользу ни
России, ни человечеству, а в прямую им угрозу.
То, что высится ныне
на месте России – не Россия. Россия на русской земле таится в подполье,
Россия живет в Зарубежии, Россия светится в прошлом, Россия грезится в
будущем, Россия в каком то распыленном виде, быть может, зреет и там,
внутри. Но, как национально-государственного целого, в настоящее время –
ее нет.
То, что составляло живую личность России, утратило связь с
национально-государственным ее бытием, Россия испытала то, что бывает с
людьми, страдающими помутнением и угасанием сознания, онемением
свободной воли. Живая душа уходит в некие глубины, а «видимый» человек
делается игралищем обдержащей его чужой и враждебной силы. Такой человек
утратил свою «личность»: в нем живет дух посторонний.
«Личность» свою утратила и Россия! Она избыла свое национальное
самосознание. Эта страшная беда, конечно, зрела издавна, но разразилась
она на наших глазах и формах бурной и внезапной одержимости.
Действительно, вдумайтесь в смысл знаменитого «Февраля», для части
русского общества и посейчас окруженного дымкой светлой лазури, якобы
омраченной лишь в силу позднейшего воздействия темного, отвратительного
большевицкого «Октября». Между тем, именно в образе этого «светлого»
Февраля свершилось то, что, в представлении каждого морально-здорового,
не оторвавшегося от русской почвы, русского человека, независимо от его
настроенности и политического направления, искони было самым страшным,
что только можно было представить: сознательный бунт против Царя – не
против определенного Царя, во имя Царя другого, а против Царской власти
вообще! И что же? Россия восприняла это отталкивающее безчинство в
ликовании праздничном, как весну, как освобождение от злой неволи, как
зарю новой светлой жизни! И это – вся Россия в целом, весь русский народ
во всех общественных группах! Это ли не бесноватость? Это ли не
припадок злой одержимости?
И кончилась на этом Россия.
Покинула ее благодать Божья: за легкомысленно-суетливым,
прекраснодушно-мечтательным «Февралем» пришел, как Немезида,
зловеще-кровавый и сосредоточенно-мрачный Октябрь – и задавил Россию.
Больше
четверти века прошло, а Россия все еще неспособна вернуться к сознанию
своей утраченной личности, ибо неспособна осознать свое окаянство…
Моральная трагедия, обусловленная неспособностью русского образованного
общества уразуметь духовную красоту и нравственную высоту своего Царя и
даже просто объективно-добровольно распознать и оценить его личность,
очень сильно выражена была однажды Еп. Иоанном Шанхайским в слове,
сказанном им перед Богослужением об упокоении душ Царской Семьи. Не
менее сильно истолкован был им большой в этом слове и тот страшный грех
этого убийства, который лег на весь, в целом, русский Народ.
Царь
Мученик, - говорил Владыка, - более всего походил на Царя Алексея
Михайловича, Тишайшего, но превосходил его своей непоколебимой
кротостью… Его внутренний духовно-нравственный облик был так прекрасен,
что даже большевики, желая его опорочить, могут упрекнуть его только в
одном – в набожности.
Да, Царь был уже несовременен России.
Царь, действительно, продолжал быть человеком одного духа с царем
Феодором Иоанновичем, которого, кстати сказать, ближайшие потомки готовы
были ублажать как святого. Он, правда, был в отличие от немощного сына
Грозного, блестящим, так сказать, профессионалом Царского ремесла,
достойным преемником своих великих предков и верным продолжателем их
традиций. Но не «профессия» высшего государственного управления была
смыслом его жизни, а нечто большее и высшее – то именно, что и роднило
его с последним венценосным Рюриковичем: принадлежность его к Церкви и
сознание тех обязанностей, которые отсюда вытекали. Это живое чувство
всецелой принадлежности к Церкви должно было делать для него «профессию»
Царя иногда тягостной, в условиях отхода общества от Церкви. Как легко
отказался бы он от нее». Кажется, иногда он и мечтал об этом. Но это же
чувство принадлежности к Церкви исключало для него возможность не только
«дезертирства», но даже простой неверности своему высокому сану. Царь
не просто умно и талантливо выполнял обязанности Царя, он нес
«послушание» своего звания – тем более трудное, чем резче и яснее для
него обозначались руки, тянущиеся к его венцу, и чем явственнее
обнаруживалась неспособность русского Общества одуматься, очухаться от
лихорадки гражданского самомнения, которая его охватила и которая делала
его безразличным к вопросу охраны Царского венца от этих кощунственных
рук.
Первая встреча с народом, когда с внешней наглядностью
обнаружилось одиночество Царя, его покинутость народом, его ненужность
для него, произошла в момент созыва первой Думы, Что там ни говорить –
народ прислал своих представителей в Думу, и она выражала мнения и
настроения народа. Вот как описывает торжественный прием в Зимнем Дворце
(27 апр. – 10 мая 1906 г.) народного представительства гр. Олсуфьев:
«Государь
поразил меня своим видом: цвет лица у него, был необычайный: какой то
мертвенно-желтый; глаза неподвижно устремлены вперед и несколько кверху;
видно было, что он внутренне страдает. Длительная церковная служба
постепенно разогрела присутствующих членов Думы. Начали молиться. При
многолетии чувство глубокое охватило многих.
«По окончании
службы Государь и Царица приложились к кресту. Духовенство и Царская
семья прошли вперед и стали на назначенных местах около трона. Среди
общего движения сначала не заметили, где же был он. Между тем Государь
остался один на прежнем месте между эстрадами. Когда все расставились
около трона, взоры зала направились на него, стоявшего одиноко.
Напряжение чувств достигло высшей степени. С полминуты он продолжал
стоять, неподвижно, бледный, по-прежнему страдальчески сосредоточенный.
Наконец, он пошел замедленным шагом по направлению к трону, неторопливо
поднялся по ступеням, повернулся лицом к присутствующим и, торжественно
подчеркивая медленностью движений, символическое значение
совершающегося, «воссел на трон». С полминуты он сидел неподвижно в
молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла. Зала замерла в
ожидании… Министр Двора подошел к Государю и подал ему лист бумаги.
Государь поднялся и начал читать…
«Государь как бы усиливался
читать сдержанно, не давая выхода волновавшим его чувствам. Легким
повышением голоса были отмечены слова «лучшие люди», «буду непоколебимо
охранять дарованные мною учреждения», «дорогое моему сердцу
крестьянство». Как-то особенно осталось у меня в памяти упоминание о
малолетнем Наследнике… Наконец, прозвучали последние слова,
произнесенные с расстановкой –
Бог в помощь Мне и вам.
«И
торжество закончилось. Громкое ура охватило зал, сливаясь со звуками
народного Гимна, который исполнял оркестр на хорах. Государь, в
сопровождении Царской семьи и Двора, шествовал обратно, отвечая легким
наклонением головы, на приветствия справа и... слева».
Когда
возникла Вторая Революция, встречи Царя с «народом» уже не произошло. К
этому времени Царь оказался одиноким даже пред лицом своих ближайших
соратников! Трудно вообразить, что ни будь более трагичное, чем
положение Царя непосредственно перед Революцией и в первые ее дни.
Оставить комментарий