РОЖДЕСТВО НА СОЛОВКАХ БОРИС ШИРЯЕВ (1954 г изд.)
Это было в первый
год моей соловецкой жизни (1922г.). Я томился еще на общих работах,
рубил в лесу укутанные в снежные шубы стройные и строгие ели, очищал их
от сучьев и выволакивал на дорогу. Последнее было самым
трудным: нести вдвоем на плечах десятипудовый балан, пробиваться иногда
по пояс в снегу, то роняя проклятое бревно, то падая вместе с ним, и
совершать в день по двадцать таких переходов длиной в полкилометра
каждый было под силу далеко не всем из лесорубов, а слабым старикам и
непривычным к физическому труду – совсем невозможно. Но мы с моим
партнером, мичманом Г-ским, были молоды, тренированы спортом и службой,
он – во флоте, я – в кавалерии. Мы были здоровы и, научившись владеть
топором, урок выполняли. Страдать нам приходилось только от голода, так
как оба были бедны, как церковные крысы, и от вшей при ночевках на
третьем этаже нар общежития в руинах Преображенского собора.
Но
свет не без добрых людей. Даже на Соловках. Правдами и неправдами нас
перетащили в десятую роту, состоявшую из учрежденцев и спецов. Я попал
шестым постояльцем в просторную келью.
Сожители были славными людьми,
и жили мы дружно, верили друг другу, говорили свободно и единодушно
боролись с тяготами режима, то посильно протестуя, то обходя их, ловчась
и хитря.
Но все мы были различны в своих "вчера" и "сегодня".
Старшим
по камере был Миша Егоров, "Парижанин", здесь и завязалась моя с ним
дружба. Он, как полагалось старшему, занимал стоявший около печки
непомерный и столь же неуклюжий "бегемот" – оставшийся от монахов
широкий деревянный диван. На другом таком же диване – помещался его друг
еще по коммерческому училищу – Вася Овчинников, тоже московский купец,
но с Рогожской старообрядец, воспитанный в строгой, еще хранившей
вековой уклад семье и в столь же строгих правилах древнего русского
благочестия. Приятели любили друг друга, но это не мешало им постоянно
пикироваться...
Третьим был турок Решад-Седад, их сверстник по
годам, но с иным, пестрым и экзотическим даже для Соловков прошлым. Во
время гражданской войны Решад занимался коммерческими, а быть может и
контрабандными операциями между Турцией и Грузией. При захвате Тифлиса
попал к большевикам и разом приспособился к новой обстановке. Он вступил
в партию, куда, как иностранец, был принят в те времена с
распростертыми объятиями, и начал делать карьеру, спекулируя на
самоопределении наций. Сначала всё шло блестяще,
коммерсант-контрабандист Решад-Седад стал ни мало, ни много, как
Наркомом Просвещения автономной Аджарской республики. Но потом стряслось
что-то, о чем Решад говорил коротко:– Очень хорошо жил, как жантильом
жил… только маленькая ошибка вышла…
Политическая безпринципность
Решада происходила от полной чуждости его политике вообще. Он понимал и
расценивал ее только с коммерческой точки зрения. Но это поклонение
мамоне не мешало ему быть в личной жизни вполне порядочным, очень
отзывчивым человеком и добрым, верным товарищем. Малых талантов и умения
ими пользоваться у Решада было хоть отбавляй. Он был и графиком, и
рисовальщиком, умел делать игрушки, музыкальные инструменты, варить сыр и
мыло, коптить рыбу, приготовлять конфеты из картошки… чего только он не
умел! С такими знаниями на Соловках не пропадали: Решад стал заведующим
мастерской экспортных художественно-кустарных игрушек ...
Рядом с
ним спал на едва прикрытом какой-то тоненькой тряпочкой топчане –
старый барон Иоганн-Ульрих Риттер фон Рикперт дер Гельбензандт – его
полная противоположность, который абсолютно ничего не умел делать, даже
сколько-нибудь сносно приспособиться к соловецкому быту. Остзеец,
просидевший всю жизнь в своем рыцарском замке, читая Готский альманах и
лютеранский молитвенник, он был начисто обобран шпаной в дороге, всадил
себе топор в колено в первый же день работы и, лишившись коленной чашки,
как полный инвалид, попал в ночные сторожа какого-то склада. Это и
спасло его от гибели. Земляки-остзейцы, которым уже удалось пробраться к
мизерному каторжному счастью, вытащили старика в привилегированную
роту. Свободный днем, он педантично следил за чистотой и порядком в
келье, работая за своих беспорядочных соседей, а убрав и буквально
выскоблив ее, садился у окна и читал свой молитвенник. Готский альманах
отобрали при выгрузке. Как он ухитрялся проделывать всю процедуру уборки
на своем костыле, – для меня до сих пор непонятно.
Его соседом
по койке и соперником по древности рода был шляхтич вольный Стась
Свида-Свидерский, герба Яцута, тоже хранитель феодальных традиций, на
иного порядка. Пан Свидерский был молод, силен, красив и неглуп, но
делом, достойным его древнего, от самого Казимира Великого,
происхождения, он признавая только войну и охоту. Сколь доблестны были
его подвиги на войне, мы знали только по его, заставлявшим вспоминать
пана Заглобу, рассказам, но во всем, что касалось охоты, он был
действительно большой и глубокий знаток. Распознавание следов зверя,
обкладка его дрессировка собак, пристрелка ружей – весь обширны и
сложный комплекс охотничьих наук не имел от него тайн. Право на жизнь в
десятой роте ему давала очень приятная для него и небезвыгодная служба.
Он был егерем Эйхманса и проводил все дни, скитаясь по острову,
выслеживая дичь и тренируя собак. Сожитель он был приятный, веселый,
покладистый и забавный собеседник.
– Пан, спать еще рано, читать не хочется, поври чего-нибудь, – просил его по вечерам безцеремонный и простоватый Овчинников.
–
Лайдак! – беззлобно огрызался Свида – учись гонору. Врут только холопы и
хамы, а шляхтич если и мовит неправо, то фантастикует, – однако тотчас
же начинал красочный рассказ о какой-нибудь необыкновенной охоте или о
роскоши "палаца" князей Любомирских.
Шестым в келье был я. По
странной случайности мы все были не только разных вероисповеданий, но и
религиозного воспитания. Вася Овчинников – истовый старообрядец, Решад –
правоверный мусульманин, барон – умеренный, как и во всем,
добропорядочный лютеранин, пан Стась – фанатичный католик, я –
православный, с налетом тогда деизма, Миша Егоров – полный и убежденный
атеист-эпикуреец.
Однажды, в декабрьский вечер, случилось так, что мы
все шестеро собрались в келью довольно рано. Так бывало редко. Пан
обычно поздно возвращался из леса, я репетировал или выступал в театре,
Миша Егоров засиживался у своих многочисленных приятелей, и лишь барон в
одиночестве перебирал в памяти своих предков – магистров и комтуров –
перед уходом на сторожевку.
– А завтра – шестнадцатое, – в тон ему ответил Овчинников.
– Через десять дней – Рождество, – пояснил Миша, оглядывая всех нас.
– Тебе-то, атеисту, до этого какое дело? – возразил Овчинников, не прощавший безверия другу и однокашнику.
– Как – какое? – искренно изумился Миша, – а елка?
– Елка? А Секирку знаешь? Елки, брат, у вас в Париже устраивают, а социалистическая пенитенциария им другое назначение определила, – кольнули мы Мишу его партийным прошлым.
– А мы и здесь свой Париж организуем! Собственное рю Дарю! Замечательно будет – одушевился Миша.
– После поверки в келью никто не заглянет… Дверь забаррикадируем, окна на третьем этаже… хоть молебен служи!
Идея была заманчива. Вернуться хоть на час в безвозвратно ушедшее, пожить в том, что бережно с любовью хранится у каждого в сокровенном уголке памяти… Даже барон вышел из своего обычного оцепенения и в его тусклых оловянных глазах блеснул какой-то теплый свет.
– Елка? Tannenbaum? Да, это есть очень хорошо. В моем доме я всегда сам заряжал, нет, как это будет по-русски? Надряжал семейную елку… И было много гости.
Мы верили друг другу и знали, что "стукачей" меж нас нет. Предложение Миши было осуществимо, и мы тотчас приступили к выработке плана.
– Елочку, небольшую, конечно, срубишь ты, – говорил мне Миша, – через ворота нести нельзя – возбудит подозрение. Я на угловую башню залезу и бичевку спущу. Ты, возвращаясь, привяжи елку, а я вздерну. В темноте никто не заметит.
– Украшения изготовит, конечно, Решад. Он мастер великий. А свечи?
– Склеим трубочки из бумаги, вставим фитили и топленой ворванью зальем, – отозвался Овчинников. – У нас в моленных фабричных не приемлют. Сами делают, и я мальчишкой делал. Умею.
– Есть, капитан! Но еще вопрос: угощение? Без кутьи какой же сочельник…– Ша, киндер! – властно распорядился Миша. – Это мое дело. Я торгпред! Ручаюсь!
– Но ведь еще надо один священник… Это Рождество, Heilige Nacht… Надо молиться… Я, конечно, могу читать молитвы, но по-немецки. Вам будет, как это? Непонимаемо?
– Да, священика надо, – раздумчиво согласился Миша, – мне-то, конечно, это безразлично, но у нас всегда в сочельник священика звали… Без него как-то куцо будет. Не то!..
– Вопрос в том – какого? Мы-то, как на подбор, все разноверцы.
– Россия есть православный Империя, – барон строго обвел всех своими оловянными глазами и для убедительности даже поднял вверх высохший, как у скелета, указательный палец, – Россия имеет православный религион. Мой батюшка ходил в русски Kirche на Пасх, на Рождество и на каждый Царский день. Он был российски генерал!
– Ты, пан, как полагаешь? Ты, адамант истинный?
– Пан ксендз Иероним, конечно, не сможет. Он будет занят… Пусть служит русский.
– Далековато от нас Рогожское-то, – улыбнулся Вася Овчинников, – пожалуй, не поспеем оттуда нашего привезти!
– Решено. Вопрос лишь, кого из священников, – резюмировал я. – Никодима Утешителя?
– Ясно, его! По всем статьям – отозвался Миша. – Во-первых, он замечательный отец, а, во-вторых, голодный. Подкормим его для праздника! "Замечательному отцу", Никодиму было уже лет под восемьдесят и его знали все заговорщики, и кандидатура была принята единогласно.
Подготовка к запрещенной тогда и на материке и на Соловках рождественской елке прошла, как по маслу.
– Всё будет, как первый сорт, – твердил Решад в ответ на вопросы, – живой товар! Я всё знает, что тэбэ нада… Всякий хурда-мурда! И рыбка, и ангел…
– А у вас, у басурманов, разве Ангелы есть? – с сомнением спросил Вася.
– Совсэм ишак ты! – возмутился турок. – Как мошет Аллах быть без ангел? Один Бог, один Ангел всех! И фамилия та же самая: Габариил, Исмаил, Азараил… Совсем одинаково!..
В сочельник я срубил елочку и, отстав от возвращавшихся лесорубов, привязал ее к бичеве в условленном месте, дернул, и деревцо поползло вверх по заснеженной стене.
Когда, обогнув кремль и сдав топор дежурному, я вошел в свою келью, елочку уже обряжали. Хлопотали все. Решад стоял в позе триумфатора, вынимая из мешка рыбок, домики, хлопушки, слонов… Он действительно превзошел себя и в мастерстве и в изобретательности. Непостижимо, как он смог изготовить всё это, но его триумф был полным. Каждую вещь встречали то шепотом, то кликами восторга. Трогательную новогоднюю детскую сказку рассказывали нам его изделия…
Теснились к елке, к мешку, толкались, спорили. Миша, стремившийся всегда к модернизму, упорно хотел одеть в бумажную юбочку пляшущего слона, уверяя, что в Париже это произвело бы шумный эффект.
– Дура ты монпарнасская, – вразумлял его степенный Овчинников, – зеленые слоны еще бывают, допиваются до них некоторые, но до слона в юбке и допиться никому не удавалось… хотя бы и в Париже!
На вершине елки сиял… нет; конечно, не советская звезда, а венец творчества Решада – сусальный вызолоченный Ангел.
Украсив елку, мы привели в порядок себя, оделись во всё лучшее, что у нас было, выбрились, вымылись. Трудновато пришлось с бароном, имевшим лишь нечто, покрытое латками всех цветов, бывшее когда-то пиджаком, но Миша пришел на помощь, вытащив из своего чемодана яркий до ослепительности клетчатый пиджак.
– Облачайтесь, барон! Последний крик моды! Даже не Париж, а Лондон… Модель!
Рукава были несколько коротки, в плечах жало, но барон сиял и даже как будто перестал хромать на лишенную чашечки ногу.
– Сервируем стол, – провозгласил Миша, и теперь настал час его торжества. – Становись конвейером!
Сам он поместился около своего необъятного дивана и из скрытого под ним ящика начали появляться и возноситься в Мишиных руках унаследованные от монахов приземистые оловянные мисы и деревянные блюда.
– Salade des pommes de terre. Etoile du Nord – торжественно, как заправский метр-д-отель, объявлял Егоров. – Saute de тюленья печенка, чорт ее знает, как она по-французски будет!
– Ну, это брат, сам лопай, – буркнул Овчинников.
– Действительно ты – адамант рогожский! Столп и только! Дубина! Я пробовал, лучше телячьей! Поверь! Ragou sovietique. Пальчики оближете! Frit de селедка avec луком! Riz russe… кутья… Вот что даже достал! С изюмом!
– Подлинно изобилие плодов земных и благорастворение воздухов!
Оставить комментарий