Мемуары Н. Н. Смоленцева-Соболя Часть VII

– У меня отецъ былъ морскимъ офицеромъ. И дѣдъ – морскимъ офицеромъ. Мы вообще свой родъ ведемъ отъ адмирала Ушакова, - разсказывалъ подполковнику Галкину худенькій паренекъ, перебѣжчикъ изъ-подъ Луги. – Но мама запрещала объ этомъ упоминать. Отца забирали въ 25-омъ, потомъ въ 29-омъ. Дали пять лѣтъ пораженія въ правахъ. Въ Питеръ намъ было запрещено возвращаться. Папа устроился механикомъ по дизельнымъ моторамъ въ Островѣ, это въ пятидесяти верстахъ отъ Пскова. Тамъ мы жили. Въ казенной квартирѣ. Оттуда меня мобилизовали въ іюлѣ. Винтовокъ намъ не выдали. Дали топоры, лопаты, ломы и пилы...»

– Счастливчикъ ты, Сашка. Своимъ тебѣ въ спину пальнуть ничего не стоило. Нѣмцы тоже могли подъ сурдинку прикончить...

— Отъ своихъ я прятался въ стожкахъ да сараяхъ. А для нѣмцевъ... заранѣе училъ, господинъ подполковникъ, нѣмецкій языкъ. Мама свободно говорила по-нѣмецки, она изъ прибалтійскихъ, баронесса.

Сашку Ушакова взялъ подъ свою опеку подполковникъ Галкинъ. Держалъ ординарцемъ, поселилъ въ смежной комнатѣ, въ офицерскомъ домикѣ. Чѣмъ-то напоминалъ онъ ему собственнаго сына Игорька.

На Рождество повезъ его домой, въ Берлинъ. Представилъ семьѣ. Любовь Макаровна угощала Сашку печенымъ гусемъ, да крабовымъ салатомъ, да ветчиной, да собственнаго посола огурчиками. Собрались тогда всѣ старые русскіе воины, кто не оказался по дѣламъ службы далеко отъ германской столицы. Пили крѣпкій кальвадосъ, яблочный шнапсъ, разспрашивали Сашку о жизни въ Эссесэріи, а Георгія Васильевича – что онъ думаетъ о нынѣшнихъ красноармейцахъ, о командномъ составѣ, объ ихъ моральномъ и боевомъ духѣ, о техническомъ оснащеніи совѣтскихъ. Подъ Москвой нѣмцы остановились...

Стоятъ, барахтаются, какъ слѣпые кутята. Что тамъ произошло? Или хвалилась синица море зажечь? Черезъ своихъ людей въ высшемъ эшелонѣ Вермахта узналъ Георгій Васильевичъ, что потери подъ Москвой огромны. Блицъ-кригъ лопнулъ... Изъ-за морозовъ. Армія оказалась не готова къ холодамъ... Тысячи замерзшихъ, полковые госпиталя заняты однимъ – рѣжутъ и рѣжутъ ноги и руки. Лазаретные поѣзда забиты обмороженными, съ ампутированными конечностями. По Берлину стали шастать солдаты безъ ушей. Имъ бы не лѣтніе пилотки, а настоящіе ушанки, не шинелишки на рыбьемъ мѣху, а овчинныя полушубки. Да гдѣ столько взять столько ума ихъ хваленому Хитлеру?

— Не любите вы Гитлера, Георгій Васильевичъ?

— Хитлеръ...? Мы его звали Додо. Не помню, кто придумалъ. Но прилипло. Иной разъ зайдетъ ко мнѣ сослуживецъ: айда, Додо послушаемъ! Ну, ладно, пойдемъ къ его радіо, сядемъ, послушаемъ. Потомъ обсудимъ. Что онъ, что Сталинъ, два сапога пара... Оба ненормальные. Сволочь, а не людишки. Своихъ не жалѣли, о другихъ подавно думать не думали. Кто видѣлъ ту войну такъ, какъ я, тотъ всё подтвердитъ. Были у Додо въ началѣ войны талантливые генералы, тотъ же фонъ Браухичъ, фонъ Бокъ, Кессельрингъ, Гальдеръ, Райхенау, Гудеріанъ, Готтъ... И что же? Мѣшалъ ихъ, какъ карты. Того въ отставку, этого въ резервъ, третьяго въ отпускъ, позову, когда сочту нужнымъ. Себя одного видѣлъ геніемъ. Подлюку Розенберга приблизилъ, а я вамъ, скажу, что былъ Розенбергъ послѣдней гадиной...

— Доводилось встрѣчаться?

Не разъ. Наиподлѣйшій человѣчишко былъ. Хуже подлюки изъ Г. П. У.! Мы такъ и пришли къ мнѣнію, что нечисто съ этимъ Розенбергомъ. Такъ ненавидѣть русскихъ могъ только гадъ, для котораго Христосъ – врагъ до семижды седьмого колѣна...

– Для армейскаго кадра такіе, какъ Розенбергъ и подобные, были пустымъ мѣстомъ. У армейцевъ свои порядки. А вотъ, генералъ Шенкендорфъ Бѣлымъ русскимъ благоволилъ. Оказалось, что Сережка Паленъ ему какой-то троюродный племянникъ. Ну, а гдѣ родство-кумовство не въ почетѣ? При Царѣ-батюшкѣ такое водилось, чего грѣха таить? И у кайзера въ старой доброй Германіи чудеса творились: изъ юнкеровъ въ полковники, изъ капитановъ - въ генералы. Самъ дядюшка Макс, какъ они стали Шенкендорфа называть, любилъ къ нимъ навѣдаться, поприсутствовать на русскихъ посидѣлкахъ, – какъ не уважить? Поѣсть блиновъ съ икоркой – за ушами трещало. У него штабъ-квартира въ Смоленскѣ размѣщалась. Онъ Сережку назначилъ комендантомъ Шклова, заштатнаго городка. Стали они въ Шкловъ тотъ самый ѣздить: на автомобиль и айда!

Автомобиль у нихъ былъ всѣмъ извѣстный, довоенный американскій Виллисъ. Въ его четыре дверцы броневые листы вставили, болтами прикрутили, моторъ броневой обшивкой затянули. Не напрасно старались – пять разъ партизаны обстрѣливали. Да одинъ разъ сами нѣмцы, со страху-перепугу. Ну, такъ драная ворона и куста боится.

– Партизаны докучали...

– Партизанъ – это первая сволочь. Они въ основномъ не съ нѣмцами воевали. А страхъ на людей старались нагнать. ... Двѣ дѣвчушки-подружки, лѣтъ по двѣнадцать, пошли нарвать въ лѣсу опятъ. Да на ихъ бандитскую стоянку наткнулись. Одна сразу сообразила, какъ дунетъ черезъ кусты. Другая остановилась... Черезъ день крестьяне нашли её, на березкѣ висѣла... Отецъ ея – берданку въ руки, въ лѣсъ ушелъ. Убилъ двухъ. Партизаны въ деревню воротились, сожгли двадцать домовъ... Взрослаго населенія понаказнили – человѣкъ тридцать. Галкинцы тогда въ тотъ районъ выдвинулись. Цѣлой ротой... Отецъ убитой дѣвочки изъ лѣса вышелъ, сталъ въ роту проситься.

— Добрый оказался боецъ, хотя и бывшій красноармеецъ... Командиромъ взвода развѣдки въ Красной арміи былъ. Самъ просился и еще пять бойцовъ привелъ. Сидѣлъ въ избѣ и плакалъ: дочку-то за что? Ну, кому бы она что разсказала про нихъ? Ему - отцу своему? Такъ онъ самъ членъ В. К. П. (б.)...

— А бандитовъ?

— Банду «Кречета» галкинцы по лѣсамъ и болотамъ гоняли, пока всѣхъ не перебили. Послѣднихъ въ болотѣ кончали. Пулю въ башку – и буль-буль!.. Потомъ уже, въ Дорогобуже, одинъ перебѣжчикъ, раскрылъ настоящее имя «Кречета», оно было Асмусъ Зиновій Боруховичъ. Былъ онъ полковымъ Комиссаромъ, засланнымъ черезъ фронтъ. Вотъ тѣ и лапти-армяки, свинская собака!.. Чекистомъ былъ Зиновій Боруховичъ, а по-русски сказать, каратель и бандитъ.

Линія фронта рваная была. То бишь дырявая, какъ старая рыбачья сѣть. Диверсанты большими группами спокойно проходили. Туда-сюда, сюда-туда... Ихъ, конечно, чистили. Устраивали операціи. Они тогда разсыпались. Своихъ, какихъ рангомъ помельче раненыхъ, тамъ рядовыхъ али сержантовъ, пристрѣливали, а большихъ шишекъ, офицеровъ назадъ вытаскивали. Имъ на авіонахъ продовольствіе и оружіе сбрасывали. Да мѣстное населеніе они грабили нещадно. Народъ бѣжалъ въ германскія комендатуры за защитой. Тутъ-то, конечно, русскіе галкинцы при дѣлѣ оказались...

Въ февралѣ 42-го партизаны, усиленные строевыми частями, вплоть до цѣлой кавалерійской бригады, захватили Дорогобужъ. Это былъ ближній тылъ нѣмцевъ. Только тогда въ штабахъ зашевелились. Стали въ своихъ германскихъ рѣпахъ чесать. Это какъ же такъ, вродѣ бы почти Москву взяли, а тутъ цѣлый городъ въ тылу потеряли.

Батальонъ Левина былъ почти въ полномъ составѣ переброшенъ за Смоленскъ, къ востоку. Ему были приданы мѣстные отряды русской самообороны. Роты расквартировали по нѣсколькимъ селамъ, сразу стали создавать полицейскія службы. Провели нѣсколько рейдовъ по лѣсамъ. Партизаны заметались, что тѣ крысы въ мучномъ ларѣ.

Туда, гдѣ были размѣщены русскіе Батальоны и роты, они соваться боялись. Знали, что будутъ биты. Зато въ Дорогобуже полютовали. Двадцать два "предателя родины" были ими повѣшены на телеграфныхъ столбахъ. Снимать повѣшенныхъ партизаны запретили. Попытался братъ одного изъ нихъ, писаря городского управы, ночью снять тѣло, - схватили его. Ночь напролетъ избивали, а утромъ повѣсили рядомъ съ братомъ.

Мать обоихъ казненныхъ пошла въ деревню Шапкино, гдѣ стояли русскіе. Попала къ подполковнику Галкину.

– Висятъ мои сыночки, вѣтромъ ихъ качаетъ, снѣжкомъ присыпаетъ, вороны глазыньки клюютъ, - безслезно плакала старуха. За что, господинъ вохвицеръ, за что мѣнѣ такое? Господа нашего убили, на Хрестѣ распявъ, и то Матере Его, Заступницѣ нашей, пресвятой Богородицѣ, позволили Тѣло Его снять, слезами материнскими ноги Его обмыть. А мнѣ, господинъ вохвицеръ, и того не даютъ... Ужъ я просила-молила, то жъ дитятки мои, мной рождены, выкормлены... А тамъ бандюги кругомъ стоятъ, грозятся и насмѣхаются: и тебя, старуха, повѣсимъ!.. Такъ повѣсьте, повѣсьте, ироды Царя Небеснаго...

– Подполковникъ Галкинъ со стула поднялся, опираясь на палочку, къ старухѣ приблизился, обнялъ её одной рукой за хрупкіе костлявыя плечи:

– Вы, мама, не плачьте, сыны ваши за Русь и Христа нашего пали. Слава имъ будетъ въ горнихъ обителяхъ... Сашокъ, распорядись-ко, чтобъ покормили женщину.

По даннымъ развѣдки, въ Дорогобуже было до пяти тысячъ парашютистовъ-диверсантовъ, партизанъ, окруженцевъ и энкаведистовъ-особистовъ. Каратели совершали конные рейды и налеты на деревни. Они были хорошо подготовлены, организованы и вооружены. Причемъ не только легкимъ стрѣлковымъ оружіемъ, но и минометами и артиллеріей. Связь съ Красной арміей держали лазутчиками и по радіо.

– Нѣмцы опупѣли до того, что у нихъ въ тылу собрались силы, почитай, на двѣ дивизіи, - не очень уставно докладывалъ подполковникъ Галкинъ командиру Батальона. Что, не такъ, Игорь?

– Такъ-то оно такъ. Я уже подалъ рапортъ дядюшкѣ Максу. Должны принять рѣшеніе если не съ фронта снять части, то хотя бы проходные батальоны пустили черезъ нашу дислокацію.

– Когда жъ они примутъ рѣшеніе?

– Кто знаетъ, господинъ подполковникъ?

– Ахъ, вотъ какъ!..

Пока судъ да дѣло, поднялъ подполковникъ Галкинъ свою роту. Посадилъ однихъ на сани, другихъ поставилъ на лыжи. И айда по партизанскимъ тыламъ! Вы по намъ, а мы по вамъ, всѣмъ потѣха будетъ. Михаилъ Карпачевъ былъ не изъ плѣнныхъ красноармейцевъ. Его отецъ, поручикъ военнаго времени Карпачевъ, дрался на Перекопѣ, сидѣлъ въ Галлиполи, потомъ тесалъ доски на фабрикѣ въ Ганноверѣ. Тамъ Мишка и родился въ 1922 году. Мать его была стопроцентная нѣмка, а онъ стопроцентный русскій. Отецъ выучилъ его столярному дѣлу, играть на гитарѣ, пѣть старинные романсы и любить Россію, которой онъ никогда не видѣлъ.

Онъ всего два дня, какъ пріѣхалъ на фронтъ. И сразу напросился въ походъ. У деревни Синявки принялъ, какъ говорится, боевое крещеніе. Партизаны, предупрежденные кѣмъ-то, устроили засаду. Но такъ и подполковникъ Галкинъ кое-что кумекалъ въ партизанской войнѣ. Недаромъ ходилъ по тайгѣ да по сопкамъ кружилъ. Онъ эту засаду высчиталъ по двухверсткѣ самъ бы въ томъ ложкѣ подождалъ противника. Да ударилъ бы въ спину.

Сидя въ легкомъ возкѣ, далъ приказъ: взводу лыжниковъ углубиться въ лѣсъ, сдѣлать полукругъ и къ ложку подобраться со стороны кустовъ. Если тамъ кто-то сидитъ, забросать гранатами, не спрашивая, кто и почему.

Черезъ полчаса загрохотали взрывы. Никакъ не ожидали партизаны, что возникнутъ позади ихъ фигуры въ бѣлыхъ масхалатахъ. Закричатъ по-русски: Получайте, подлюки! И станетъ ложокъ имъ безвѣстной могилой, всѣмъ тридцати двумъ головорѣзамъ. У нашихъ всего два легкораненыхъ, одинъ изъ нихъ Михаилъ Карпачевъ.

— Ахъ, какъ просилъ онъ командира, чтобы тотъ его въ госпиталь не отправлялъ. Потому какъ у нѣмцевъ порядокъ во всёмъ былъ: получилъ раненіе въ госпиталь. Залѣчилъ рану въ санаторій, общее здоровье поправлять. А мальчикъ этотъ, Миша Карпачевъ, всю жизнь однимъ только жилъ домой, въ Россію, драться противъ красныхъ.

На его счастье, раненіе было несильное, осколкомъ гранаты слегка бокъ поцарапало. Полушубокъ на немъ былъ, толстый, двойной. Если бъ не онъ, могъ оказаться это послѣдній бой для Миши. Такъ остался онъ въ Батальонѣ".