Разсказы сестеръ-исповѣдницъ о звѣрѣ багряномъ С. C. С. Р. и ГУЛАГѣ // И. П. Ц.

 

Разсказъ сестры Любови.​

"Во время сов. - ​герм​. войны я скрывалась, боялась, что сошлютъ, пряталась у тетки и у знакомыхъ колхозниковъ, въ Липецкъ уѣзжала. Въ то время въ ​Куймани​-то было уже много вѣрующихъ, колхозниковъ мало осталось, выходили изъ колхоза многіе, хоть и рискованно было. Петръ Ивановичъ, напримѣръ, хотѣлъ выписаться изъ колхоза, подалъ заявленіе о выходѣ, такъ его тутъ же и забрали (не вернулся онъ, разстрѣляли его, по-видимому). Тогда, въ началѣ войны, къ намъ пришло много людей, мужчины ​молодые​ просили принять ихъ. Одинъ пришелъ на порогъ, упалъ на колѣни и молитъ: «Возьмите, Христа ради, чтобъ душа моя спаслась!» А тутъ уже въ Ельцѣ бомбили. Мы выйдемъ изъ избы, поглядимъ — а тамъ гулъ, небо красное. Тогда въ войну и пробралась къ намъ въ общину предательница. И насъ всѣхъ забрали, съ собаками пришли Н. К. В. Д., будто звѣри мы какіе. Какъ же насъ били! Потомъ въ кузовъ забросили и увезли на пяти машинахъ. Человѣкъ 150 гнали по ​Лебедяни​, люди ужасались: «Что такое?» Какъ пригнали, не нашли даже, какъ размѣстить насъ. Потомъ почти всѣхъ отпустили, но Ѳедора Ивановича и Михаила не отпустили. А про насъ сказали: «​Эти​-то ​всѣ​ наши, мы ихъ всегда возьмемъ». И отпустили. Колхозники говорили, что насъ сослать надо подальше. А что дѣлали тогда еще! Погребъ откроютъ, да и столкнутъ туда женщину, она тамъ и погибала. И даже дѣтей кидали туда внизъ…

Насъ-то не отпустили, и когда забирали, я ничего съ собой не успѣла взять. Но мнѣ помогали въ камерѣ, мы вѣдь ​всѣ​ вмѣстѣ сидѣли: Агаѳья, тетка Евгенія и другіе. Агаѳью много допрашивали, обвиняли, что вродѣ она многихъ въ ​вѣру​ привела. Водили насъ на допросъ съ наганомъ, какъ вечеръ, такъ сразу на допросъ ведутъ. Спать не давали, сидишь, качаешься всю ночь, а утромъ спать не разрѣшалось. Не давали спать, не давали хлѣба, супъ какой-то. Это вѣдь война была. Допросы были ровно сорокъ дней, какъ будто Богомъ опредѣлены. Трудно было...

Въ камерѣ только начнешь молиться, сразу же надзиратель врывается и давай бить. Потомъ кого-нибудь заберетъ — и въ карцеръ. Сейчасъ какъ вспомню, такъ голова болитъ… Дали мнѣ десять ​лѣтъ​ и отправили въ Сибирь. Я отсидѣла пять ​лѣтъ​ въ Лагерѣ въ Комсомольскѣ-на-Амурѣ, на пятисотой стройкѣ, и пять ​лѣтъ​ — въ ​Тайшетѣ​. Мы строили желѣзную дорогу: мужчины дѣлали просѣку, вырубали деревья, а пни выкорчевывали женщины. Въ морозъ, въ сорокъ пять градусовъ, насъ не выводили на работу, а въ сорокъ градусовъ мы работали. Въ Комсомольскѣ рядомъ съ нашимъ Лагеремъ былъ Лагерь, гдѣ было около ста священниковъ. Сидѣли ​они​ съ 37-ого года, уже измучены были сидѣніемъ. Оффиціально ихъ уже освободили, а ихъ ​всё​ не отпускали. Раньше въ Лагерѣ убивали священниковъ, такъ отца ​Уара​ убили. Онъ врачомъ работалъ, а «блатной» попросилъ, чтобъ онъ его освободилъ отъ работы. ​Уаръ​-то тоже заключенный, не могъ ему помочь, отказалъ. «Блатной» и ударилъ его. И убилъ…

Сидѣлъ тамъ ​отецъ​ Иванъ, чувашъ, и ​отецъ​ Илья. Отецъ Илья ходилъ на ​общія​ работы, на лѣсоповалъ, а ​отецъ​ Иванъ въ прожаркѣ работалъ и тамъ молился. Отецъ Иванъ попросилъ меня сшить епитрахиль и поручи, я и сшила ихъ изъ платка. Тамъ ни книжекъ, ни писулекъ никакихъ не было, такъ что я ​всё​ наизусть читала, я много знала.

Однажды пришли ​они​ къ намъ, а я чтицей была, читала быстро. А одинъ изъ священниковъ слушалъ-слушалъ и вдругъ какъ заплачетъ: «Я Академію кончилъ, она неграмотная, а ​всё​ знаетъ наизусть. А я вѣдь только по книгамъ читалъ». Отецъ Иванъ сказалъ мнѣ тогда, что неправильно такъ быстро читать: «Это, какъ утка по водѣ проплыла, а слѣда не оставила. Надо читать медленнѣе». <…>

Со смертью Сталина стало легче, сначала разрѣшили переписку, а потомъ махнули на насъ рукой. И мы свободно молились. Монашки насъ предупреждали, когда св. Пасха, мы одѣвали ​всё​ новое, платочекъ чистый повязывали, акаѳисты читали. Хвалиться не буду, но память у меня хорошая была, я три акаѳиста наизусть знала. Меня даже хохлушки «покупали»: имъ посылку пришлютъ, а ​онѣ​ просятъ меня почитать, обѣщая: «За это я тебѣ что-то дамъ». Когда меня освобождали, провожала меня старая монашка, и она подарила мнѣ этотъ платочекъ. Правда, истерся онъ уже…

Разсказъ сестры Натальи ​Гончаровой​ ​

"Въ 1941 году началась война, и насъ эвакуировали. Я пріѣхала домой и хотѣла учиться дальше, но меня къ учебѣ не допустили, а опредѣлили на ​окопныя​ работы. Я сдѣлала себѣ укрытіе и скрывалась въ ​немъ​. Мы всей семьей молились дома, но христіанъ было много, и мы стали собираться въ селѣ ​Панино​. Путеводителемъ у насъ былъ ​Панинъ​ Григорій Михайловичъ. Молились по ночамъ, потому что преслѣдовали насъ, приходилось даже ползти метровъ сто по картофельному ​полю​ до дома молитвы. Окна въ домѣ закрывали ставнями и ставили на улицѣ сторожей, чтобы никто не подошелъ. Учили насъ изъ Писанія, чтобы мы не участвовали въ злыхъ дѣлахъ, не голосовали, не вступали въ колхозы, піонеры, профсоюзы, не брали паспортовъ и пенсій, такъ какъ ​всё​ это относится ко «грѣху». Св. Писаніе говоритъ: «Выйди народъ мой изъ ​нее​, не участвуй въ дѣлахъ ​ея​. ​Этѣ​ дѣла ​всѣ​ ​антихристіанскія​».

Старшихъ «братьевъ» и «сестеръ» забрали, заковали въ наручники, побросали въ машину и увезли. Остались только старики и дѣти, и нѣсколько человѣкъ молодежи, которымъ удалось скрыться. Однажды, въ 1944 году, ночью ​военные​ окружили дома христіанъ, а на утро забрали въ машину, въ ​чёмъ​ ​есть​, и увезли въ Сибирь, въ тайгу. Когда передъ отправленіемъ построили дѣтей у вокзала, то ​всѣ​ шагнули и запѣли «разумѣйте ​языцы​ и покоряйтеся, яко съ нами Богъ». Многіе умерли, не пережили, потому что ихъ бросили на произволъ судьбы. Потомъ, въ 1945 году, арестовали оставшихся «сестеръ» и «братьевъ», а вмѣстѣ съ ними и нашу семью: маму, меня и сестру. Посадили въ районную ​К. П. З​. Молиться не разрѣшали, били пинками. Мнѣ за то, что я читала акаѳисты на память, замкомъ выбили челюсть и исправили съ другой стороны. Паекъ давали не ​исполна​: вмѣсто 400 граммъ давали 300 граммъ, супъ — одинъ разъ въ день, и то крупинка за крупинкой, за что и называли его баландой. Въ баню не водили, вши были въ камерахъ и на насъ.

Здѣсь кончилась война. Просидѣли мы 14 сутокъ, и насъ направили пѣшкомъ въ Рязань. Изъ обуви на ногахъ у всѣхъ были калоши, ​привязанные​ веревочкой, а вели насъ въ началѣ апрѣля, по цѣлинѣ, ​полемъ​. Веревочки порвали калоши, и почти ​босые​ шли мы 60 километровъ до станціи «​Левъ​ Толстой». Шли и всю дорогу молились, прося защиты у Господа, Матери Божіей и всѣхъ Святыхъ. Паекъ въ дорогѣ не дали, «кормили» всю дорогу прикладами, и защиты намъ ни отъ кого не было. Пришли на станцію ночью. Дали намъ камеру, грязную отъ побѣлки и не топленную, и мы сильно промерзли. А утромъ отправили къ вокзалу, чтобы ѣхать въ Рязань.

Привезли въ Рязань, подвели къ дому, написано: «Бюро услугъ», а вошли во дворъ — тамъ внутренняя тюрьма для политзаключенныхъ. Завели внутрь тюрьмы, посадили въ общую камеру. Тамъ камеры насъ удивили: побѣлены до половины подъ краску, койки, матрацы, одѣяла, простыни, подушки ​перовыя​ — ​всё​ это для политзаключенныхъ. Обыскали насъ, сняли кресты, но кресты намъ вернула ​надзорка​, ибо она была христіанка. Тамъ «печатали» пальцы. Мы ​всѣ​ считали это за грѣхъ (не давались имъ), намъ крутили руки, надѣвали наручники и «печатали»… Потомъ вывели насъ на улицу. Стоитъ «воронокъ», стали въ него сажать, а «воронокъ» разбитъ на тумбочки. По два человѣка впихнули, даже ​кости​ захрустѣли. Жара ​непомѣрная​, дышать нечѣмъ… Привезли въ баню, помыли и обратно въ «воронокъ», такъ же набили и на мѣсто доставили.

Теперь развели по камерамъ по четыре человѣка, дали обѣдъ: четыреста граммъ хлѣба и супъ. Устали мы, хотѣлось хоть головой на тумбочки. Стояли у койки и стулья, но только приклонилась — звукъ въ дверь ключами, нельзя спать до отбоя. А отбой былъ въ одиннадцать часовъ ночи. Въ глазкѣ безпрестанно движеніе — подсматривали ​всё​. А только дали отбой, только повалились на койку, открылась дверь, надзиратель показалъ на каждаго пальцемъ и спросилъ: «Фамилія?» Отвѣтила: «​Гончарова​». Руки назадъ, на допросъ ​повели​, на второй этажъ.

Слѣдователь ​Сушилинъ​ держалъ меня всю ночь, а задалъ всего нѣсколько вопросовъ: голосованіе, колхозъ, школа, піонеръ. Я отвѣчала на ​всё​ «грѣхъ». А изъ этого «грѣха» получилось цѣлое дѣло.

Онъ получалъ за часы, а насъ держалъ всю ночь. Онъ можетъ дремать, а намъ — сидѣть прямо. Ну, какой выходъ? Мы безъ сна падаемъ. Узнали: можно искать вшей въ головѣ. Вотъ тогда намъ пришелъ отдыхъ, одна другую обыскивала, и обѣ спали. Утромъ въ 6 часовъ подъемъ, спѣшили помолиться, дальше туалетъ, завтракъ, прогулка, обѣдъ, молитва, ужинъ, а послѣ ужина отбой и допросъ. И такъ шесть мѣсяцевъ. Судила Москва, заочно Особымъ совѣщаніемъ, по статьѣ 58, пункты 10 и 11. Срокъ мнѣ дали четыре года. Послѣ суда направили насъ въ общую тюрьму.

Вѣра ​Сазонова​: ​Тайныя​ службы въ Ленинградѣ

"Весной 48-го г. уѣхалъ сначала батюшка съ крестной, она устроилась на работу въ больницу у Балтійскаго вокзала. Потомъ она написала мнѣ — пріѣзжай, и послѣ меня пріѣхали уже ​всѣ​: Нина, Екатерина ​Шаврова​, монахиня Марія, инокиня Вѣра. Со мной отправили икону Тихвинскую въ багажѣ, большую-большую, была такая Евдокія Михайловна, на ​нее​ и было адресовано. Я пріѣхала, она меня встрѣтила, и мы пошли съ ней багажъ получать. Батюшка находился то у ​нея, то у Александры Еремеевны, то у Ксеніи Петровны — тамъ же и служилъ до ареста, до 51-го г., переходя съ мѣста на мѣсто. Сосуды съ собой возилъ, доска престольная всегда у него была, и гдѣ приходилось ему служить, онъ ставилъ ​её​ въ уголъ, антиминсъ раскладывалъ и служилъ. Потомъ и у насъ въ ​Тайцахъ​ онъ служилъ, и въ Маріенбургѣ — у тетушки, папиной сестры.

На службы собиралось и по сорокъ человѣкъ, иногда даже и по шестьдесятъ. Вотъ у Ксеніи Петровны, монахини Алексіи, и ​ея​ сестры Маріи Петровны большая была комната, ​Иверская​ икона у ​нея​ какая была! Я запомнила, какъ пѣли тропарь, негромко пѣли, но могли и въ голосъ пѣть — тамъ ​толстыя​ стѣны были, не то, что въ новыхъ домахъ, какъ бумага. Домъ ихъ стоялъ неподалеку отъ храма Воскресенія на Крови, отъ ​Невскаго​ по лѣвой сторонѣ канала, длинный-длинный коридоръ, много комнатъ въ квартирѣ было. Тамъ же у ихъ сестры Александры Петровны была тоже комната поменьше, но входъ прямо съ кухни, а у Ксеніи Петровны — съ другой стороны.

Отецъ Тихонъ, чтобы въ туалетъ выйти, надѣвалъ большой женскій платокъ и, наклонивъ голову, такъ шелъ. ​Всѣ​ сосѣди думали, что у Ксеніи Петровны старенькая больная родственница живетъ.

Служили тамъ по полному чину, съ вечера Всенощную, — потомъ кто уходилъ, а кто оставался. Меня обычно оставляли ночевать, на полу подъ столомъ. Кроватка для батюшки была за шкафомъ. Отецъ Тихонъ рано вставалъ, на проскомидію у него уходило нѣсколько часовъ. Тетрадка у него толстая была съ именами, всѣхъ поминалъ, — такъ и въ Латвіи было. Онъ вставалъ часа въ четыре утра, проскомидію служилъ, потомъ насъ будилъ. «​Вста​-​вай​-тѣ!» — тихонько-тихонько говорилъ. — «​Вста​-​вай​-тѣ!» Дальше уже, какъ полагается, часы читали, и начиналась Божественная Литургія. Служилъ часто… Какъ оказалось потомъ, слѣдили за нами. И даже съ крышъ сосѣдняго дома, сидѣли тамъ и фотографировали. И ​всё​ потомъ было преподнесено…".

Разсказъ сестры Вѣры ​Торгашевой ​

"По окончаніи школы я поступила въ ​фельдшерско​-акушерскую школу, окончила ​её​ въ 45-мъ г. и стала работать въ больницѣ. Въ 46-мъ г. Василій Степановичъ подтвердилъ, что въ оффиціальной Церкви благодати нѣтъ, что эта Церковь не истинная. Молились по воскресеньямъ и въ праздники, читали акаѳисты, пѣли стихи. Дѣдушка Яковъ и бабушка Варвара предоставили для моленій свой большой домъ, и ​всѣ​ собирались тамъ, много вѣрующихъ приходило, духовно подкрѣпляли другъ друга, акаѳисты читали. Былъ голодъ, карточки, а ​они​ привѣтливы, ​чѣмъ​-нибудь да угостятъ. Тогда строго было, могли посадить даже за чтеніе Псалтыря надъ покойнымъ.

Попалъ къ намъ въ домъ священникъ-​іуда​, св. Пасху онъ съ нами встрѣтилъ и всѣхъ переписалъ. Только зиму мы вмѣстѣ и молились, а послѣ Пасхи 47-ого г. стали забирать нашихъ, сразу пятнадцать человѣкъ арестовали.

Первыхъ-то нашихъ взяли въ Казани, а я переживала ​всё​: «Господи, да что жъ это мы-то остались? Когда же насъ-то заберутъ?» Къ ​лѣту​ 47-ого забрали много нашихъ сестеръ и братьевъ, уже никого почти не осталось. А мы съ мамой ​всё​ на свободѣ были. Какъ-то подъ Троицу морковь съ ней пололи, я ей и говорю: «Что жъ дѣлать-то теперь, ходили, читали, такъ было радостно. Какъ теперь жить? Такъ скучно на душѣ, не къ кому пойти, почитать и поговорить, такъ грустно. Что жъ меня-то не взяли? Я бъ ихъ хоть тамъ увидѣла». А она мнѣ: «Такъ вѣдь тюрьма, тамъ вѣдь плохо, морятъ голодомъ». А я ей искренне: «Такъ вѣдь Господь ​всё​ видитъ, сверхъ мѣры испытаній не допуститъ. Развѣ онъ не поможетъ?»

Мы ​всё​ съ мамой ждали, когда же насъ заберутъ, не боялись и не прятались. У насъ въ домѣ было много книгъ: «Евангеліе», «свят. Иванъ Златоустъ», письма, фотографіи, бабушкинъ старый молитвенникъ — мы ​всё​ прятали въ ​сѣнѣ​, чтобъ не отобрали при обыскѣ. Передъ самымъ арестомъ мы съ мамой ночевали въ ​полѣ​, и мнѣ приснился сонъ, будто къ намъ подбираются два огромныхъ волка, глаза въ темнотѣ свѣтятся. Я въ страхѣ закричала и проснулась. Вотъ вѣдь какіе волки были на самомъ дѣлѣ… А тридцать перваго мая къ намъ пришли, мы только-только выложили книги, чтобъ подъ Троицу почитать съ пришедшей Валентиной акаѳистъ. Пришли два слѣдователя и женщина-надзиратель, она меня обыскивала. Одинъ изъ нихъ руководилъ обыскомъ, взяли ​божественныя​ книги, письма изъ Лагерей отъ заключенныхъ и ихъ фотографіи, тетрадь со стихами и такую яркую ​иконочку​.

А я страшно переживала, лишь объ одномъ думала: «Господи, кого заберутъ? Меня или маму? Хоть бы меня взяли, а маму оставили бы». И когда слѣдователь мой ​Ларичевъ​ подошелъ ко мнѣ и сказалъ: ​Торгашева​ Вѣра Ѳедоровна, ты арестована!» — съ моего сердца свалился камень, такъ я была рада, что меня взяли, а не маму.

Братикъ Витя двѣнадцати ​лѣтъ​, глупенькій, попросилъ у мамы кушать, показавъ на ротъ, онъ ​нѣмой​ былъ, мама налила ему въ блюдо щей, а онъ отодвинулъ всѣхъ, подошелъ къ иконамъ, положилъ три земныхъ поклона, помолился и ​сѣлъ​ за столъ кушать. Слѣдователи смотрятъ съ удивленіемъ: «Даже глупаго научили Богу молиться». Потомъ послѣ личнаго обыска увезли меня, везли мимо института, куда я поступила учиться, гдѣ лежалъ мой дипломъ. Потомъ маму ​всё​ равно арестовали и въ Лагерь отправили. При допросахъ меня склоняли дать расписку, что отказываюсь отъ ​вѣры​, чтобы вернуться домой. Я отвѣчала, что хочу быть со Христомъ, а не Іудой, что хочу молиться Богу о прощеніи грѣховъ и быть христіанкой и славить Бога. Сидѣла въ темной камерѣ мѣсяцъ, затѣмъ перевели въ камеру съ окошкомъ, тамъ два мѣсяца и каждую ночь вызывали на допросъ. Затѣмъ ​повели​ насъ подъ конвоемъ на судъ по улицѣ, люди смотрѣли на насъ, какъ на ​звѣрей​, «враги народа», такъ называли насъ, невинныхъ людей. Верховнымъ судомъ въ Казани послѣ трехъ дней осудили насъ, а послѣ приговора увезли въ Лагерь въ городъ Глазовъ въ Удмуртіи.

Туда согнали «​указниковъ​» и воровъ, и насъ среди преступниковъ. Кормили плохо, но я никогда не ощущала голода, была довольна пайкой, какую давали. И я благодарила Бога за ​всё​, за то, что мнѣ достался такой жизненный путь, ​всё​ увидѣть, ​всё​ испытать, ​есть​ что вспомнить. Мы тамъ видали всѣхъ своихъ «сестеръ»-христіанокъ: и тамбовскихъ сестеръ, и рязанскихъ, и воронежскихъ, и казанскихъ. И всѣхъ нашихъ «братьевъ» — ​они​ вѣдь очень много привели съ собой христіанъ, потому и ополчились власти на нашу Церковь. Потомъ слѣдователи говорили намъ: «Беремъ-беремъ, сажаемъ-сажаемъ, а ихъ опять полно. Какъ грибы растутъ».

Зиму мы тамъ отработали, а весной насъ съ Александрой ​Самариной​ привезли въ Лагерь въ городѣ ​Потьма​ въ Мордовіи, гдѣ я отбывала ​всѣ​ шесть ​лѣтъ​. ​Первые​ дни мы выходили на работу, а пришелъ праздникъ, и мы молились Богу. Насъ выгнали за зону, мы простояли ​весь​ день, не работали, ​всѣ​ молитвы перечитали. А въ зону привезли и на десять сутокъ въ карцеръ посадили. Тогда мы совсѣмъ отказались отъ работы, намъ еще добавили, а затѣмъ насъ перевели въ зону за частоколъ, гдѣ было около ста христіанъ. Когда мы были на 13-м Лагпунктѣ, тамъ было насъ человѣкъ двадцать вѣрующихъ старушекъ, ​они​ не выходили на повѣрку на улицу".