МОНАХ ИСИДОР. РАССКАЗЫ ШТ.КАП. БАБКИНА

 Приняли мы монаха Исидора к себе. Очень по нраву пришелся монах Исидор батальону. Внес в нашу бивачную жизнь что-то такое, о чем мы уже и забывать стали. Вечером, натруженные походом, падаем по лежанкам, по соломенным тюфякам, а он тут как тут:
- Живы-здоровы, оспода офицеры? Туточки мазилку сварил, для мозолев крепко помогает. Ежели у кого натерто али волдырь какой!

И впрямь помогало. Ведал отец Исидор секреты трав и корешков, знал всякие молитовки, а особенно полюбили его офицеры и юнкера за рассказы о старой ещё Царской службе. Как брал он крепость Геок-Тепе, как сардары пленным русским головы рубили и на пики насаживали, что ныне те же большевики творят, как полковник Извольский, попав в плен, бежал голый, как есть, закутавшись в едино одеяло из верблюжьей шерсти, и так шел ажно тыщу верст по пустыни, как отряд их на сто человек, с двумя пушками, громил пять тысяч туркмен, и стояли белым плотным рядом, ощетинившись штыками, на ревущую орду...

- Восемьдесят штыков против пяти тысяч конников?ї - восхищенно-недоверчиво тянул взводный Кулебякин. - Это ты, батюшко, загнул.
- А Господь наш на что? - отзывался тут же отец Исидор. - С верой скажешь горе: перейди, гора, с одного места на другое - и передвинется. А нам, православному Воинству, под покровом Пресвятыя Богородицы, и говорить неча было: разогнали энтих абреков, яко горний ветер кизячный дым разгоняет!

С моим Матвеичем столковались они быстро. Очень зауважал Матвеича, когда заметил, как тот из сундучка своего достает старинное Евангелие, как торжественно садится под образа и начинает читать. На третью же ночь, едва расположились в селе Белесково, пришел к моему Матвеичу, вместе читали, вместе молились...
В этом селе у нас казус вышел. Уже под вечер вошли мы с одной стороны села, не поинтересовавшись, куда подевалась наша разведка. Так и думали, что раз впереди тихо, никто не стреляет, значит, Вика Крестовский проскочил село. Позже пришлет кого-нибудь с донесением. И преспокойненько входим в село, топаем по главному порядку, выбираем на взгляд домишки, где нам встать.

А конная разведка наша в это время свернула чуток влево, ушла на две версты, по большаку попала на пивоваренный завод. Понятно, что заняли этот завод в стратегических целях, о чем батальону решили пока не сообщать. Была такая особенность у наших разведчиков. Им перинки, нам сенники. Им сливки, нам снятое молочко. Им ядрышки от орешков, нам скорлупки. Но война на то и свои законы полагает: кто смел, тот и съел.
Зато и Красные, видать, такие же недотепы. Нет, чтобы хоть разъезд вперед выслать. Нет, сами пехом-самоходом. Ни сном, ни духом, что мы в селе - идут себе с другой стороны, тоже колонной, нам навстречу.

Так и натолкнулись друг на друга. Двумя колоннами. Тут нам военное счастье не изменило. Впереди была пулеметная команда поручика Лепешинского. Глазастые оказались пулеметчики, сразу усмотрели краснюков. Развернули свои коляски да шарабаны, и пока те очухивались, что это за часть в сумерках появилась, врезали по ним из трех пулеметов.

За пулеметной командой тянулась первая рота штабс-капитана Шишкова. Они прямо с подвод и в атаку: не хотели уступать ночлег красным! А там и гаубицы штабс-капитана Соловьева выставили свои доводы. Быстро и слажено снялись с передков. Номера прокричали свою готовность. Как рявкнут посреди деревенской заспанности, да прямо по их основной колонне, позади, так и побежали красные. Оставили нам большую часть обоза, патронные двуколки, два пулемета, до сотни винтовок. Да еще человек семьдесят в плен сдались. У нас только один легко раненый, прапорщик Ручкин. В строю остался.

Несмотря на успех боя, подполковник Волховской устроил разнос Вике. Вызвал через ординарца, и когда тот явился, обрушился на него:
- Вам что, капитан Крестовский, приказ командира - любовная записочка от институтки?
Обычно наш подполковник выдержан. Редко на кого голос поднимет. Но тут просто изничтожил Крестовского цуком и сарказмом. Мы, командиры рот да батарей, помалкиваем да в рукава попрыскиваем. Что помалкиваем, так потому как Вика один из самых уважаемых в Офицерском батальоне. А что попрыскиваем, так потому что бой-то за нами остался. В-третьих же, приказ командира - все-таки не любовная записочка.

- Вам, Крестовский, серьезное предупреждение. Повторится такое еще раз, отстраню от командования!
Вика вскинулся. Разведку в батальоне он создавал, собирал охотников, отбирал лучших из лучших, не всякий казак или кавалерист мог попасть к нему. Это тебе не Академия Генштаба. Протекции сановных дядюшек не помогут. У них в разведке особый быт и традиции. Они дышали одним вздохом, в бою друг за друга жизнь отдать - как крестом себя осенить. Держались все вместе, просто не подходи. Сам же Василий Сергеевич иной раз благодушно отмечал: пора вводить в обиход “орден Крестовского”!

Однако и батальонный наш был совершенно прав. Прокопошись Лепешинский, прожди добровольцы шишковской роты у подвод, пока взводные сообразят что делать, замешкайся Соловьев с первыми выстрелами - так против нас, как сообщили пленные, тысячесильный полк шел. Он бы нас в порошок стер.
- Разрешите идти, господин подполковник? - только и обронил Крестовский.
Потом резко повернулся и вышел.

Как бы там ни было, а в эту ночь мы разместились в добротных домах селян. Завечерний бой их перепугал, не без этого, конечно. Однако и наша победа воодушевила. И потому доставали хозяйки съестное из погребов да из печей, стелили нам постели мягкие, а кое-кому и пуховые перины взбивали.
Мы же с Матвеичем в ту ночь разместились у дьяконессы-вдовы, женщины пожилой, одинокой. После миски наваристого украинского борща и ломтя свежего ситного мне ничего так не хотелось, как лечь в постель и заснуть. Но вдруг раздался стук в дверь. Хозяйка отворила, вошел наш монах Исидор, перекрестился на Образа, поприветствовал хозяйку, от борща отказался, зато мне сказал:
- Дозвольте, ваш-бла-родие, с вашим денщиком перетолковать...

Я их толковище из-за перегородки слышал. Точно два брата встретились после долгой разлуки. До глубокой ночи лилась их тихая беседа. Говорили о людях, которых я никогда не знал. О богомольях, куда кто ходил. Где лучше на Афоне остановиться и у какого монаха просить благоловения. Какие цветы растут в Гефсиманском саду и какие сны посещают паломников под Мамврийским Дубом. О встречах на пути в Оптину Пустынь и старцах ея. О Казанской Божьей Матери и кто исцелялся, прикоснувшись или даже только увидев ея. Об юродивом Варфоломеюшке, что из камня “слезки жал”, да губернатору провозвестил, что будет он убит “бонбой”.

Губернатор тот приказал Варфоломеюшку оделить нарядом, во все новое одели юродивого, дали денег ему, в церкви пели ему “многая лета”. Как губернатор из церкви выходил, террорист бросил ему бомбу под ноги... И плакал губернатор слезами счастия.
- Рад отдать жизнь за Государя Императора, - говорил. - Варфоломеюшку не оставьте, заботой окружите...

О других случаях чудесных, кто каким стал свидетелем или слышал о том, говорили два старика. Об исцелениях, о мучениях и крепости в вере христианской в самых древнейших времен.

- А вот святой Мамант был приведен на допрос к игемону, - подхватывал монах. - Но исповедовал свою веру без страха, говоря: ни устами, ни делами, ни сердцем не отрекусь от Господа моего и Царя моего Иисуса Христа. Жестоким истязаниям подверг юношу игемон. Улыбался только святой Мамант, оставался невредим. Тогда приказал игемон бросить его в цирк, к диким зверям страшным. Но и звери не вредили ему, леопард облизывал пот с рук и чела его, мырлыча, аки кошка в избе. Устрашился игемон. Приказал избить до смерти святого. Стали побивать его камнями, и один идолопоклонник ударил Маманта трезубцем в самое чрево. Выпали внутренности мученика. Тогда подхватил святой Мамант свои внутренности, возблагодарив Бога, что дал ему пасть за Него, и пошел за стены городские. Мучители же его, в ужасе от силы такой, не препятствовали ему. И пошел он в пещеру, где жил и Богу допрежь молился. И в пещере же предал Господу душу свою - с радостью... “Ах, Ты, Господи, слава Тебе в пецялех и скорбех наших...”

Странное дело, сон как рукой сняло. Не тревога, напротив - какое-то растворенное в воздухе спокойствие охватило меня.
Меняли друг друга старики в своей беседе. То один, то другой что-то рассказывал, но виделась мне наша судьба. Второй год бьемся, кровью истекаем, тиф косит, тает наш Офицерский батальон, снова силой наполняется, опять тает, гибнут офицеры, гибнут юнкера, гибнут мальчики-гимназисты, гибнут молодые парни, рабочие с шахт, крестьянские дети. Но духом только крепнем, вот же какое чудо...

И может быть завтра буду сбит и я красной пулей. Или разорвет меня снарядом из большевицкой шестидюймовки. Так что ж? Надо готовым быть.
Потянуло меня на письмо. Сел у подоконника, вздув семилинейную керосиновую лампу, начал свою беседу с Варенькой, моей ненаглядной.

Рассказал ей, что за окном теплая летняя ночь, квакают лягушки, сверчки стрекочут в темноте, а в соседнем закуте сидят двое, читают Евангелие, и чудится мне, что в эту самую минуту и она, душа моя, думает обо мне, чает нашей встречи, а может, тоже пишет мне...
На следующий день капитан Сергиевский проводил “смотр добру”, как он это называл. Бывших пленных красноармейцев муштровал, затем заставлял показывать, как они знают рукопашный бой. Встанет перед солдатом, сильное неуловимое тело словно на шарнирах так и ходит, так и ходит. Команда: “Комиссара – коли!”

Потом окрик: “Плохо! Повторить. Комиссара - коли!” Сам в роли Комиссара, неуловимым движением обходит выброшенный вперед штык. Промахнулся боец - получи оплеуху. И опять: “Комиссара – коли!”
И опять сыпались оплеухи новообращенным добровольцам. Потом резкий окрик Сергиевского на весь двор:
- Я тебе опущу винтовку, обрубок!

Монах Исидор стоял возле меня. Ветерок развевал его бороду. Скуфейку свою он нашлепнул поглубже. Было видно, что учения солдат - его стихия. Он похмыкивал, покряхтывал, бубнил что-то, а то вдруг плечом поводил. Но всякий раз чувствовалось, что штыковой бой ему очень знаком. Когда же добровольцы стали набегать группами на “противника”, на соломенные чучела, обтянутые старым тряпьем, он даже закричал, не выдержав:
- Удара нет, едрена вошь! Удар, удар должон быть! Пятеро против двадцати ударом беруть!

Сергиевский, жестко сверкнув глазами, посмотрел назад. Увидел, кто автор этой ремарки. Покрутил недовольно головой. В руках у него была деревянная палка. Ею он помахивал, норовя задеть добровольца, если тот не успевал отклониться. Капитан еще раз оценивающе вглянул на то, как набегали солдаты на чучела. Закричал:
- Вам что, слово отца святого не в урок? Единым порывом, единым ударом! Комиссаров – бей!
И вспотевшие, покрасневшие хлопцы снова и снова разбегались, били чучела штыками, уворачивались от оглобельки капитана Сергиевского, снова били чучело.
О! - Уже лучше!