КАК БОЛЬШЕВИКИ АРЕСТОВАЛИ ИСТОРИКА
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
1918 год. Весна.
Стук в дверь. Редкий гость. Брат Андрей, о котором никогда ничего не
знаю, ни жизни, ни окружения, ни горестей, ни радостей, ни даже адреса,
ничего, кроме того, что он нас, полуродных сестер, любит несравненно
больше, чем родную, и если кого-нибудь на свете любит — то нас.
«Марина!
У тебя еще живет этот жилец — как его?» — «Икс? Живет». — «Так ты уж,
пожалуйста, устрой, чтобы выпустили деда». — «Как — выпустили?» — «Ну,
да, сидит в ЧК уже неделю». — «За что?» — «За убеждения. Пришли и
арестовали. Совершенно неприлично». — «А сколько ему сейчас лет?» — «А
Бог его… Около ста, должно быть». — «Ну-у?» — «Во всяком случае
девяносто». — «Хорошо, я попытаюсь».
Поздно вечером сторожу у
тогда еще звонившего телефона своего квартиранта Икса. Топ-топ — по
лестнице. Открываю. «Генрих Бернардович!» — «Да?» — «Нечего сказать,
хороши ваши большевики, — столетних стариков арестовывают!» — «Каких еще
стариков?» — «Моего деда Иловайского». — «Иловайский — ваш дед??» —
«Да». — «Историк?» — «Ну да, конечно». — «Но я думал, что он давно
умер». — «Совершенно нет». — «Но сколько же ему лет?» — «Сто». — «Что?»
Я, сбавляя: «98, честное слово, он еще помнит Пушкина». — «Пом-нит
Пуш-кина?! — И вдруг, заливаясь судорожным, истерическим смехом: — Но
эт-то же — анекдот… Чтобы я… я… знаменитого Иловайского!! Ведь я же по
его учебникам учился, единицы получал…» — «Он не виноват. Но вы
понимаете, что это неприлично, что смешно как-то — то же самое, что
арестовать какого-нибудь бородинского ветерана». — «Да — это-то —
действительно не то… Позвольте, я сейчас позвоню… — Из деликатности
отхожу и уже на лестнице слышу имя Ф. Дзержинского - друга моего Икса. —
Товарищ… недоразумение… Иловайского… да, да, тот самый… представьте
себе, еще жив…»
Неделю мой скромный Генрих гонял по иловайскому
делу. Неделю я ничего не спрашивала. И на седьмой день в тот же ночной
час — топ-топ — стук-стук-стук: «Марина Ивановна!» — «Да». — «Могу вас
поздравить! Выпустили вашего дедушку. — Сияет, но лицо злое, то же
сияние и злоба в голосе. — Но зззнаете — не легко далось!» Я, робко:
«Спасибо, я не нахожу слов, чтобы…» — «Совсем не надо, я с
удовольствием, собственно без всякого удовольствия, я бы вообще не, но…
Ему правда, 98 лет?» Я, чтобы хоть чем-нибудь отблагодарить: «Девяносто
восемь». — «А выглядит — шестьдесят. И голос бодрый. Да. Вы говорите —
Наполеона помнит?» — «Всё, что угодно! А главное — Пушкина». Генрих, на
секунду полузакрыв глаза: «Замечательно!» Я, пользуясь секундой: «А за
что его арестовали?» Икс, открывая настежь: «За германскую ориентацию». Я
в полном чистосердечии изумления: «Но он же казак, даже станица есть
„Иловайская“». — «Я не говорю: за германское происхождение — для нас
происхождение не играет роли, мы же Интер-на-ци-о-нал, я вам говорю: „
за ориентацию“». Я многозначительно: «А-а-а…» — «Он очень, очень бодр
для своих лет. И даже не для своих». — «Он еще недавно на велосипеде
катался. И в рог трубил».
На следующее утро явление брата Андрея.
«Ну, Марина, молодец твой сосед! Выпустил деда». — «Знаю». — «Три
недели просидел. Ругается!» — «А ты сказал, через кого?» — «Да что ты!» —
«Напрасно, непременно передай, что освободил его из плена еврей
Генрих». — «Да что ты, матушка, он, если узнает — обратно запросится!»
+ + + +
Иловайский
умер в 1919 году, 91 году от роду, кáк — не знаю и навряд ли узнаю, ибо
единственный, кто мог бы мне сказать: его единственный внук и мой
единственный брат Андрей в апреле 1933 года сам сошел в могилу, от того
же старопименовского наследственного недуга, на четырнадцать всего лет
пережив своего древнего деда.
И, чтобы кончить о Д. И. Знаю только, что умер он у Старого Пимена и что работал до последнего дня.
* * *
Которая
зима? Все они сливаются в одну, безсрочную. Так вот, этой зимой
прыгунчиков захожу с ныне покойной Т. Ф. Скрябиной к одним ее
музыкальным друзьям и попадаю прямо на слова:
«Необыкновенный старик!
Твердокаменный!
Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть
ли не на голову со шкафа — пять томов судебного уложения. И когда я ей:
„Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!“ — он —
мне: „Не безпокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и
подавно — я их за свою жизнь побольше написал“. Начинается допрос.
Товарищ N сразу быка за рога:
--„Каковы ваши политические убеждения?“
Подсудимый, в растяжку: „Мои по-ли-ти-че-ски-е у-беж-де-ни-я?“ ...
Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще:
--„Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?“ ...
Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял, или, может быть, глухой?
И вдруг, с совершенным равнодушием: „К Ле-ни-ну и Троц-ко-му?
Не слыхал“.
Тут
уж N из себя вышел: „Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да
кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет, октябрист?“ А тот,
наставительно: „А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам
сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый небось? Ну, а мне
девяносто первый. На десятом десятке, сударь мой, не меняются“. Тут мы
все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!»
— Историк Иловайский?
— Он самый. Как вы могли догадаться?
— А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?
—
Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, я — нет.
Такой у него огонь в глазах загорелся, когда он это произносил.
Совершенно синий!
Рассказчица (бывшая следовательница ЧК),
сраженная безстрашием деда и многих других подсудимых, менее древних,
следовательница эта, постепенно осознавшая, что и Белые — люди, вскоре
оказалась уже служащей кустарного музея, отдел игрушек. Мужа убили Белые
в Сибири на войне.
Оставить комментарий