«Разговаривая с бойцами в первые месяцы войны, я то испытывал гордость, то доходил до отчаяния.
Конечно, мы были вправе гордиться тем, что советские учителя воспитывали детей и подростков в духе братства.
Но
мы сдавали за городом город, а я не раз слышал от красноармейцев, что
солдат противника пригнали к нам капиталисты и помещики, что, кроме
Германии Гитлера, существует другая Германия, что если рассказать
немецким рабочим и крестьянам правду, то они побросают оружие.
Многие
в это искренне верили, другие охотно к этому прислушивались немцы
стремительно продвигались вперед, а человеку всегда хочется на что-то
надеяться.
Люди, защищавшие Смоленск или Брянск, повторяли то,
что слышали сначала в школе, потом на собраниях, что читали в газетах:
рабочий класс Германии силен, это передовая индустриальная страна,
правда, фашисты, поддерживаемые магнатами Рура и социал-предателями,
захватили власть, но немецкий народ против них, он продолжает бороться.
«Конечно,—
говорили красноармейцы,— офицеры — фашисты, наверное, и среди солдат
попадаются люди, сбитые с толку, но миллионы солдат идут в наступление
только потому, что им грозит расстрел».
Наша армия в первые месяцы не знала подлинной ненависти к немецкой армии.
На
второй день войны меня (Эренбурга) вызвали в П. У. Р. и попросили написать
листовку для немецких солдат, говорили, что фашистская армия держится на
обмане и на железной дисциплине.
Тогда и многие командиры еще возлагали надежды на листовки и громкоговорители.
Листовок было много, казалось бы убедительных, а немцы продолжали продвигаться вперед.
Может быть, и я разделял бы иллюзии многих, если бы в предвоенные годы жил в Москве и слушал доклады о международном положении.
Но
я помнил Берлин 1932 года, рабочих на фашистских собраниях, в Испании я
разговаривал с немецкими летчиками, пробыл полтора месяца в
оккупированном Париже. Я не верил в громкоговорители и листовки.
Редкие
пленные (главным образом танкисты), которых я видел в первые месяцы
войны, держались самоуверенно, считали, что с ними приключилась
неприятность, но что не сегодня завтра их освободят наступающие части.
Один
даже предложил командиру полка сдаться на милость Гитлера: «Я
гарантирую всем нашим солдатам жизнь и хорошее содержание в лагере для
военнопленных.
А к рождеству война кончится, и вы вернетесь домой».
Среди этих военнопленных были рабочие.
Правда,
после неудачи под Москвой я впервые услышал от перепуганных пленных
«Гитлер капут», но летом 1942 года, когда немцы двинулись на Кавказ, они
снова уверовали в свою непобедимость.
На допросах пленные держались осторожно — боялись и русских и своих товарищей.
А
если и попадались солдаты, искренне ругавшие Гитлера, то это были
главным образом крестьяне из глухих деревень Баварии, католики, отцы
семейств.
Настоящий перелом начался только после Сталинграда, да и то
до лета 1944 года сотни миллионов листовок приносили мизерное
количество перебежчиков.
В начале войны у наших бойцов не только не
было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам,
связанное с преклонением перед внешней культурой.
В статье, которую я назвал «Оправдание ненависти» и которая была написана в очень трудное время — летом 1942 года, я говорил:
«Эта война не похожа на прежние войны.
Впервые
перед нашим народом оказались не люди, но злобные и мерзкие существа,
дикари, снабженные всеми достижениями техники, изверги, действующие по
уставу и ссылающиеся на науку, превратившие истребление грудных
младенцев в последнее слово государственной мудрости.
Ненависть не далась нам легко.
Мы ее оплатили городами и областями, сотнями тысяч человеческих жизней.
Но теперь мы поняли, что на одной земле нам с фашистами не жить...
Конечно, среди немцев имеются добрые и злые люди, но дело не в душевных качествах того или иного гитлеровца.
Немецкие
добряки, те, что у себя дома сюсюкают и носят на спине детишек, убивают
русских детей с таким же педантизмом, как и злые.
Они убивают потому, что уверовали, что на земле достойны жить только люди немецкой крови...
Наша ненависть к гитлеровцам продиктована любовью к родине, к человеку, к человечеству...
В этом сила нашей ненависти, в этом и ее оправдание...
***
Впервые я увидел ненависть к врагу, когда наши части при контрнаступлении под Москвой заняли сожженные немцами деревни.
У головешек грелись женщины, лети.
Красноармейцы ругались или злобно молчали.
Один
со мной разговорился, сказал, что ничего не может понять — он считал,
что города бомбят потому, что там начальство, казармы, газеты.
Но зачем немцы жгут избы?
Ведь там бабы, дети.
А на дворе стужа...
В Волоколамске я долго глядел на виселицу, сооруженную фашистами. Глядели на нее и бойцы...
Так рождалось новое чувство, и это предрешило многое...
***
Образцы советской поэзии
***
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!".
Прим.: У нѣмцевъ, въ свою очередь, въ отдѣлахъ пропаганды сидѣли точно такіе же эренбурги-геббельсы и сѣяли всѣ те же плевелы безжалостной ненависти къ противной сторонѣ. Въ Вермахтѣ служило отъ четверти до полумилліона
евреевъ (Гитлер самолично опредѣлялъ кто еврей, а кто истинный аріецъ).
Нынче все повторяется въ брани между жыдоКіевомъ и жыдоМосквой:
"Новороссъ, убей хохла — освободи Донбассъ".
"Русскій, убей жидо-бандеровца!".
Оставить комментарий