<5 ноября 1932>
Сегодня
нас погнали маршировать по улицам, что меня разозлило донельзя, и еще
больше раздражало безсилие, в котором я находилась. Идти по грязной
холодной земле, в сыром тусклом свете осеннего дня, постукивать на
остановках замерзшими ногами и ругать Советскую власть про себя со всеми
ее выдумками и хвастовством перед иностран цами… и морщиться от
разноголосого и нестройного пения. Я твердо решила не идти на демонстрацию, и это отчасти немного успокаивало мое оскорбленное самолюбие.
Поразительное
событие. Сейчас ко мне пришла Ира и никак не могла попросить меня,
чтобы я рассказала ей о том, что случилось у нас первого октября. О,
ребенок! Я отвечала на ее вопросы, пока она не догадалась, и тогда
случилось что-то невообразимое - какое-то другое выражение появилось на
ее лице. Она боялась произнести это слово, хотя для меня оно не
представляло ничего особенного. Да, она была мала еще, чтобы слушать
такие вещи.
О, как мне было смешно смотреть на эту девочку, которая
считает чем-то неприличным говорить об обыске. Когда хлопнула за ней
дверь, я встала на окно и, глядя на тротуар, по которому должна она
пройти, со смехом и иронией шептала: "Она еще мала. Она еще совсем
маленькая". О Бог мой, как могут быть наивны люди, недаром я говорила
это ей перед тем, как сказать, что она мала. Ха-ха! Она не ожидала этого
и, вероятно, с содроганием думает теперь, что ее папу возьмут за то,
что она бывает у меня. У меня! У которой был обыск. Ха-ха!
<12 ноября 1932>
За
последнее время все вошло в свою колею, и совсем нечего писать.
Вчерашний день отличался только похоронами сталинской жены Аллилуевой.
Народу было масса, и немного неприятно становилось при взгляде на
веселую, оживленную толпу любопытных, с веселыми лицами толкающихся
вперед, чтобы взглянуть на гроб. Мальчишки с криками "Ура!" носились по
мостовой, топая ногами.
Я ходила взад и вперед, прислушиваясь к
разговору прохожих, и мне удавалось уловить несколько слов, в которых
звучали удивление и немного ехидная ирония. Мне как-то не жаль было эту
женщину - ведь жена Сталина не может быть мало-мальски хорошей, тем
более что она большевичка. И зачем такой отчет, объявление в газете -
это еще больше восстанавливало против нее. Подумаешь, царица какая!
Вообще,
странно слышать, что у Сталина есть сын и была жена, я никогда не
представляла его личной жизни и их семейных отношений. Вечером, когда
пришли Женя и Ляля, я почему-то на всех немилосердно злилась, так
действовали на нервы их оживленная болтовня, смех и нескончаемые
восхищения катафалком Аллилуевой.
Они начали рассказывать про свой
институт, про рисование, и опять во мне заговорила зависть к ним,
возможно, не зависть, а что-то в этом роде. Они умеют и рисовать, и
петь, играть на рояле, танцевать, мало ли еще других вещей, которых я не
умею и, знаю, никогда не сумею сделать. А чем я хуже их? Остается одно
это несчастное писание, от которого ни пользы, ни проку нет, кроме
пустой траты времени. А время так нужно на все, за что ни возьмись,
нужно время.
<30 июля 1934> ..возвращаемся в Москву.
Москва
приняла до неожиданности плохо, уже с того момента, когда я вышла на
перрон, начала подбираться ко мне знакомая тоска. При входе в вокзал нас
с мамой задержали из-за больших вещей, и, возможно, пришлось бы платить
государству штраф, если б случайно не подоспел носильщик, который и
провел нас благополучно на площадь. Мы с мамой только пересмеивались на
эту жажду наживы и государства, и носильщиков, но мне было обидно и
досадно за свою родину, за то, что приходится жить в такой стране. Мы
стояли около вокзала, когда с перрона раздался ужасно хриплый голос
пьяницы, молодого парня с ужасно обезображенным и слюнявым лицом. Он
матерщинил и старался вырваться из рук милиционера, кажущегося таким
маленьким против него, и в пьяном безумии скинул с себя рубашку и
размахивал мускулистыми здоровыми руками. "Вот это советские граждане", -
думалось мне.
Каменная яма - Москва жила и волновалась, и жизнь ее,
так непохожая на ту, что осталась за 280 верст отсюда, была противна и
чужда мне. И люди, городские изящные люди, чисто одетые, с белыми
холеными лицами и руками, были так же противны мне. Из маленького
ресторанчика доносились пьяные песни и звуки фокстрота. Я глядела на
женщин в ярких, сильно декольтированных платьях, на их намазанные лица и
крашеные волосы, и мне вспоминались другие женщины, которые целыми
днями работают из-за куска хлеба, грязные, оборванные, с грубыми, но
такими симпатичными лицами.
Я начинаю
резко меняться, пожалуй, уже изменилась, пропали те интересы, которые
только год назад были такими дорогими и необходимыми. Школу люблю, а вот
в выходной скучаю, потому что заниматься и даже читать не могу и не
хочу, а пойти, чтоб побузить, просто некуда. Весь день сегодня старалась
сдержать нарастающую хандру, и не сдержала: пришли мысли - пришла и
она. Глянула жизнь на меня невеселыми, скупыми глазами. Усталая, больная
и вечно работающая мама. Постоянное отсутствие денег и нужда! А еще
скуднее, еще беднее моя внутренняя жизнь и мои идеалы. В школе жизнь
захватывает и не думаешь, а дома… от однообразия и безделья придут они,
злые черные мысли, сверлят и сверлят. А взяться не за что, ничего не
нравится, все противно и постыло. Хочу жить, хочу безрассудно
веселиться, а этого нельзя! Книги уже не увлекают, почитаешь что-то и
опять… думаешь и тоскуешь. Я, вероятно, чтоб уйти от моей тоски, запью
когда-нибудь…
Текст особо выделенный красным карандашом следователя:
"А папа сидит в
Бутырках. Сидит со своей дикой и безпомощной ненавистью, со своей
энергией и больными глазами. Сегодня я была в Политическом Красном
Кресте и подала заявление. Любопытное учреждение, которое много кричит о
себе и ровно ничего не делает. Я слышала от окружающих, что они ходят
по нескольку лет, не добиваясь никакого толку. Народу много, помещение
отвратительное, похожее на закуток, посетителям очень мало отвечают…"
Вот дневниковая запись декабря 34-го года:
"После
убийства Кирова в Смольном… Прошло уже много дней. Много передовиц в
газетах кричало об этом происшествии, и много докладчиков-попугаев и
советских шкурников с пафосом, потрясая кулаками, кричало над головами
рабочих "Добить гадюку!", "Расстрелять предателя, который трусливым
выстрелом вырвал из наших рядов" и т. д. И много так называемых
советских граждан, потерявших всякое представление о человеческом
сознании и достоинстве, по-скотски поднимали за расстрел руки. И трудно
поверить, что в двадцатом веке в Европе есть такой уголок, где
поселились средневековые варвары, где с наукой, искусством и культурой
так странно уживаются дикие, первобытные понятия. До начала следствия,
когда еще не знали ни о какой организации, было убито уже сто с лишним
человек, белогвардейцев, только за то, что они, белогвардейцы, имели
несчастье находиться на территории С. С. С. Р. Почему сейчас никто не скажет
прямо и откровенно, что большевики - мерзавцы? И какое право имеют эти
большевики так жестоко, так своевольно расправляться со страной и
людьми, так нахально объявлять от имени народа безобразные законы, так
лгать и прикрываться потерявшими теперь значение громкими словами
"социализм" и "коммунизм"…"
Оставить комментарий