БОРИС ГАНУСОВСКИЙ РАССКАЗЫ КАЗАЧЬЕГО ОФИЦЕРА РОА. ВСТРЕЧА С МАРШАЛОМ ТОЛБУХИНЫМ

 

Нет. От меня нельзя требовать хронологической последовательности. Мысли скачут и переносят из одного периода в другой. Иной раз, годы кажутся днями. Иной день подобен вечности. Прошло одиннадцать лет, а мне все еще трудно спокойно, как летописцу, пишущему строки для

потомства, регистрирующему правду для историков, придерживаться каких то правил или, просто, листков календаря.

Я опять перенесся мыслью в Юденбург. Я опять и опять вижу обрывки наших документов и фотографий, с которыми играет ветер, крутя маленькие смерчи из придорожной пыли. Каменистые берега Мура, каменный мост. Полет тела человека избравшего в смерти свободу. Я тысячный раз в жизни переживаю тот момент, когда я почувствовал себя бесповоротно безличной монеткой выплаченной по договору, одним из миллионов серебреников, которыми расплачивались Иуды с Иудами.

...Команды по-английски, непонятные по словам, но все же доходящие до сознания солдата, сменились командами по-русски, пересыпанными самой богомерзкой бранью. Из грузовиков нас выгрузили на площади и провели через во¬рота во двор фабрики. Приказали раздеться до гола. Мой первый обыск в жизни. Жгучий стыд несмотря на то, что кругом только мужчины. От унижения не знал куда смотреть. Солдаты, зубоскаля, сплевывая и ругаясь, обыскивали наши вещи, сложенные перед нашими ногами и забирали себе все, что им хотелось. Вечные перья, компасы, часы, несессеры с бритвенными принадлежностями в первую очередь. И ни о чем не жалели, ни о чем не грустили. Хотелось одного — покрыть свою наготу и укрыться от липких человеческих глаз.

После обыска загнали в огромный цех. Там уже была неисчислимая толпа народа. Домановцы. Люди затиснуты между станками молчащих машин. Целые ряды машин связанных трансмиссиями, проводами, рычагами. Многие станки все еще держат недоделаннные бруски металла. Почему-то мозг работает и невольно проводит параллель:

— Станки... тиски... бруски... болванки... Машины режущие и мелющие сталь, и одновременно другая машина, другие станки и тиски, давящие, режущие, мелющие человека.

Опять ловлю себя на том, что на моем лице застыла идиотская, такая неподходящая улыбка.

Домановцы и наши. Россия не всех народностей. Какие-то «кавказские человеки» с огромными узлами домашнего скарба. Женщины. Дети. Русские и немцы...

Нас отвели в угол. Стали кое-как размещаться. Молча. Стараясь не смотреть друг другу в глаза. Вдруг, какая-то суета, возня. Забегали советские офицеры. Ворота цеха широко распахнулись. Ворвался шум автомобильных моторов, какие-то команды и в помещение вошла большая группа военных.

Впереди шел высокого роста, отягощенный брюшком, генерал, в длинных брюках с широкими лампасами. На кителе широченные золотые погоны с красными звездами. За ним шло еще три генерала и целая свита полковников, майоров, ординарцев. Это был маршал Толбухин, пожелавший взглянуть на казачьих офицеров, о которых ему не раз докладывали.

Не торопясь, все внимательно рассматривая, он прошел через весь цех до нашего угла и остановился недалеко от меня, тогда еще одетого в полную немецкую форму с погонами, орденами и значками, Он рассматривал нас, остановил взгляд на немецком орле нашитом на левой стороне груди кителя и, поморщившись, сказал:

— И как не стыдно носить эту самую штуку.

— Если было не стыдно носить тогда, когда мы побеждали, то не стыдно носить и теперь — побежденным.

— Ого! — сказал маршал, смерив меня с головы до ног и, отвернувшись, шепнул что-то одному из сопровождающих.

Где здесь майор Бондаренко? — громко крикнул тот.

Бондаренко вышел вперед. Маленький, худенький, с симпатичным подвижным лицом, в полной форме и массой орденов на груди. Из бывших безпризорников. Человек легендарной храбрости и военной удачи.

Маршал рассматривал майора с большим вниманием пожевывая губами. Бондаренко смотрел ему прямо в глаза, не мигая.

— Это ты Питомачу брал? — процедил маршал.

— Я.

Маршал повернулся к сопровождавшим и громко сказал:

— Разбил мне 32-ую пехотную дивизию. Пришлось из-за него по мадьярским дорогам тащить целый корпус на подмогу, Сами помните, какая горячка была под Балантоном.

Голос у Толбухина, как раз под стать его «маршальской» внешности. Этакий приятный, бархатный, с раскатами басок. Он играл в «полководца». Не то Наполеона, не то Кутузова. Опять повернулся к Бондаренко.

— Молодец! Талант! Воевать умеешь. Нравится. Но вот, почему ты против своих пошел.

— Вы мне не «свой». Я — солдат. Шел с той стороны, которую сердце выбрало...

— Жалко... Жалко, что мы вас раньше в руки не получили. Такой бы я батальон штрафников из вас сделал. Чудеса бы вы у меня творили! Ишь, какие молодцы!

Ответа с нашей стороне не последовало. Маршал нахмурился, но решил играть свою роль справедливого победителя и ни к кому в особенности не обращаясь, громко спросил.

— Вас никто не обижал! Имущество не отбирали? Ну,

там, деньги, часы?

Молчание. Наконец я не выдержал:

— Часы... — начал я.

— Часы у всех отобрали! — подхватило еще два-три голоса.

Маршал был, как бы удивлен. Ясно было, что вопрос был задан только ради формы. Однако, если уж последовал ответ — необходимо было реагировать.

Повернувшись круто на каблуках к свите, Толбухин рокочущим приказывающим басом загремел:

— Что это за безобразие! Кто здесь мародерством разрешил заниматься? Чтобы немедленно, все возвратили! — и не прощаясь с нами, даже не бросив больше взгляда, быстрыми шагами вышел из цеха.

Минут через двадцать, в помещение вошел какой-то рябой капитан. В руках у него была глубокая, вывернутая подкладкой наружу, папаха, наполненная часами.

Он зло посмотрел на нас и сказал: — Смотрите! Может быть и ваши часы здесь! Ишь, солдатам пожалели то, что самим больше не надо!

Я подошел ближе и о чудо. Почти на самом верху, лежали мои часы с такой знакомой цепочкой.

Как по сигналу часы были разобраны. Гипноз страха рассеялся и папаха опустела. Я совершенно не уверен, что все часы попали в руки их настоящих хозяев, но, хозяева опять имели хоть какие-то часы и временно, они ушли из рук мародеров. Временно...

...Под вечер к дверям цеха подъехало несколько штабных, открытых машин. Громадные двери помещения были открыты настежь, для вентиляции спертого воздуха. Отчетливо, на фоне сереющего вечернего неба обрисовались фигуры выходящих из машин. Послышались слова:

— Ну что-ж, можно немного размять ноги!

Говорил советский офицер, один из группы вышедших

из машин. Сжалось больно сердце, когда мы узнали согбенную фигуру генерала П. Н. Краснова, Семена Краснова, в немецкой генеральской форме, и Андрея Григорьевича Шкуро, в черной черкеске с серебряными газырями и кинжалом. На плечах русские генеральские погоны. На голове щегольская каракулевая папаха. Нараспашку едва держась, наброшена немецкая шинель с немецкими генеральскими погонами. Советчики ощетинились и особенно засуетились около знаменитого Шкуро, на груди у которого в четыре ря¬да пестрели орденские ленточки.

Кто то мне уже теперь рассказывал о том, что генерал Шкуро потерял нервы, что он плакал, просил. Это неправда. Мы видели совсем другое.

Андрей Шкуро стоял у машины, небрежно облокотившись на нее рукой. Около него стоял советский капитан, о чем то говоря. Мы прислушались. Разговор определенно шел о Гражданской войне. До нас долетела фраза, громко сказанная А.Г.

— ...Под Касторной? Помню! Как же! Бил вас и под Касторной!

Когда генералов повели через цех в особое помещение, они прошли очень близко милю нас. Узнав меня, бывшего хорошо знакомым по Белграду, и других земляков, Шкуро кивнул головой и сделал жест руками, как бы говоривший: — Все брат, случается! От судьбы не уйдешь!

Через пару минут подъехала еще одна машина и из нее вышел наш любимый командир, генерал Хелмут фон Паннвиц в сопровождении своего верного денщика. Его очень быстро провели в другое помещение.