Н. Туроверовъ — "Первая любовь. Эссе о Казачьей любви"

“Стараго міра — послѣдній сонъ:

Молодость — Доблесть — Вандея — Донъ.” 

М. Цвѣтаева, 1918 г.

    "Вы помните ​эти​ ​ноябрьскіе​ дни въ Новочеркасскѣ? Это были ​замѣчательные​ дни: ​Корниловъ​ формировалъ Добровольческую армію, ​Калединъ​ взывалъ къ казачеству. Но казаки, вернувшись съ фронта, были глухи къ призыву своего атамана - война имъ надоѣла, - и мы - юнкера, кадеты, гимназисты, разоруживъ пѣхотную бригаду въ ​Хотункѣ подъ Новочеркасскомъ, пошли брать возставшій Ростовъ. Кто-то изъ писателей, кажется Бунинъ, увѣрялъ, что каждый человѣкъ имѣетъ въ своей юности одну необыкновенную весну, которую онъ помнитъ потомъ всю свою жизнь. Такой весны у меня не было, но вотъ эту зиму, очень снѣжную и метельную, ​эти​ дни великолѣпнаго переполоха, когда ​всё​ летѣло къ черту, и не успѣвшимъ попасть на фронтъ, было разрѣшено стрѣлять и совершать подвиги у себя дома, это неповторимое время атамана ​Каледина​ я запомнилъ твердо и навсегда. И теперь, черезъ двадцать ​лѣтъ​, у меня еще захватываетъ духъ, какъ на качеляхъ, даже отъ этого дрянного парижскаго намека на зиму, отъ этого тумана, - кажется: вотъ сейчасъ пойдетъ снѣгъ, исчезнетъ городъ, бахнетъ орудіе и надо будетъ идти въ бѣлую муть, загоняя на ходу въ винтовку обойму.

    Итакъ, мы ѣхали брать Ростовъ. Я былъ взводнымъ портупей-юнкеромъ, и со своимъ взводомъ долженъ былъ нагнать сотню, которая уже ушла подъ Ростовъ. Мы сидѣли на вокзалѣ и ждали. Паровозъ съ однимъ вагономъ долженъ былъ везти насъ въ полночь. ​Пассажирскіе​ поѣзда не ходили; вокзалъ былъ пустъ; но около голой буфетной стойки стоялъ съ салфеткой извѣстный всему городу старикъ лакей - ему некуда было уходить. Юнкера спали на сдвинутыхъ стульяхъ; я дремалъ, облокотясь на столъ. Меня разбудилъ толчокъ въ плечо, Я вскочилъ.

    Передо мной стоялъ въ короткой мѣховой кожаной курткѣ (такіе куртки надѣли тогда ​всѣ​ партизаны) и простой солдатской папахѣ худощавый, невысокій мальчикъ, съ поразительнымъ цвѣтомъ лица и темными черкесскими глазами. - Слушайте, юнкеръ (по голосу я сразу узналъ дѣвушку), - возьмите меня съ собой. - Торопясь и волнуясь, она разсказала, что звать ​её​ Кира, что она институтка, но что теперь не время учиться. Она хочетъ воевать. Запретить ей это никто не можетъ: мать ​ея​ гдѣ-то далеко въ станицѣ, а ​отецъ​ убитъ на войнѣ. Не съ нами, такъ она сама пойдетъ подъ Ростовъ, вотъ только бы ей раздобыть винтовку. - Я стрѣляла дома изъ дробовика. И очень хорошо. Впрочемъ, я не навязываюсь, - закончила она сердито. Вы понимаете это время? Могъ ли я, полный жажды необычайныхъ приключеній, отвѣтить ​чѣмъ​-нибудь другимъ, кромѣ согласія? Щелкнулъ шпорами, представился и попросилъ Киру, во избѣжаніе болтовни среди юнкеровъ, считать меня своимъ кузеномъ. Брать добровольцевъ изъ знакомыхъ намъ, юнкерамъ, разрѣшалось. Черезъ часъ паровозъ, неистово свистя и разбрасывая искры, несъ насъ къ Ростову. 

    Двери товарнаго вагона были открыты, черный вѣтеръ летѣлъ мимо, и мы пѣли пѣсни. А уже на разсвѣтѣ я лежалъ на мерзлой пахотѣ и стрѣлялъ изъ винтовки по мглистой сѣрой громадѣ города. Кира лежала рядомъ. Я ей досталъ карабинъ; онъ здорово отдавалъ, у ​нея​, навѣрное, ломило плечо, но на мой вопросъ она сердито отвѣтила: - Не выдумывайте ерунды; это, навѣрное, у васъ ​нежныя​ плечи. Рѣдко позади насъ стрѣляло наше орудіе, и снарядъ, шепеляво свистя, ухалъ, разрываясь гдѣ-то далеко впереди. Ростовъ отвѣчалъ намъ двумя-тремя пулеметами; пули пѣли надъ нами. Въ полдень предполагалось атаковать городъ. 

    Кира стрѣляла рѣзво, но, конечно, не цѣлясь, хотя и цѣлиться, собственно, было не во что. Загоняя обойму, она прихватила затворомъ палецъ, ноготь сразу посинѣлъ, но она небрежно сказала: - Карабинъ не въ порядкѣ, и вообще я жалѣю, что связалась съ вами: опасности никакой, только скучаешь на вѣтру. Въ это время меня позвали къ командиру сотни. Въ желѣзнодорожной будкѣ полковникъ мнѣ сказалъ: - Надо по два человѣка отъ взвода, всего восемь отъ сотни, въ одну экспедицію. Желательно добровольцевъ. Цѣль экспедиціи будетъ сообщена въ Новочеркасскѣ, куда на паровозѣ ​эти​ восемь человѣкъ должны прибыть сегодня въ полдень. Если хотите, можете ѣхать и вы, но предупреждаю - походъ очень рискованъ. Я согласился и черезъ полчаса привелъ семь добровольцевъ къ ожидающему насъ паровозу; среди нихъ была Кира. Полковникъ поморщился и сказалъ: - Храбрость похвальна въ женщинѣ, но женщина не создана для войны, впрочемъ, валяйте.

    Въ Новочеркасскѣ намъ выдали бомбы и револьверы; мы сняли шпоры, сорвали погоны и чернильнымъ карандашомъ написали на плечахъ шинелей цифру 41; на соборной площади насъ ожидали пять парныхъ тачанокъ и пятнадцать юнкеровъ-артиллеристовъ, тоже съ бомбами и безъ погонъ. Начальникъ нашего отряда, небольшой, ловкій поручикъ Строевъ, весело щурясь, объяснялъ задачу: - Въ Добровольческой арміи нѣтъ ни одного орудія; казаки пушекъ изъ своихъ батарей не даютъ. ​Калединъ​ указалъ ​Корнилову​ на единственный выходъ изъ положенія. Въ селѣ Лежанкѣ, на границѣ Донской области и Ставропольской губерніи, сейчасъ находятся части 39-й пѣхотной дивизіи - головной отрядъ карательной экспедиціи, идущей противъ насъ съ Кавказскаго фронта; съ ними батарея, мы должны ​её​ взять и доставить пушки сюда. Ѣдемъ мы подъ видомъ демобилизованныхъ казаковъ 41-го полка. Понятно? - Такъ точно! - отвѣтили мы, ​сѣли​ въ тачанки и, спустившись по Крещенскому спуску, веселой рысью выѣхали въ степь въ синіе снѣга.

    Прошлая безсонная ночь и этотъ день мнѣ казались безконечно длинными, а сидящая рядомъ со мной Кира давно знакомой, почти родной. Но разговаривали мы съ ней мало; она, отвернувъ мѣхъ папахи на уши и засунувъ руки въ рукава куртки, на мои попытки завязать разговоръ отвѣчала неохотно, скупо. Кормили лошадей уже поздно вечеромъ въ станицѣ ​Богаевской​. Къ намъ, на постоялый дворъ, пришелъ станичный атаманъ, пришли казаки и старики. Принесли вина. Казаки, зная, что мы - юнкера, пили съ нами вино, кричали "ура" и грозились разнести большевиковъ. Я подошелъ къ дремавшей въ углу Кирѣ со стаканомъ чудесныхъ ​выморозковъ​ и началъ тостъ - что-то насчетъ огненныхъ глазъ, освѣщающихъ намъ путь, - но она меня перебила: - Боже мой, какая ерунда! Оставьте меня въ покоѣ. Я хочу спать.

    Выѣхали изъ станицы передъ разсвѣтомъ, казаки провожали насъ и пѣли пѣсни. Сидѣлъ я опять съ Кирой на задней тачанкѣ. Лошади бѣжали ровной рысью, визжали по накатанному снѣгу колеса. Кира раза два толкнула меня плечомъ; я подвинулся ближе къ ней, робко протянулъ руку и осторожно обнялъ ​её​ за талію. ​Ея​ тѣло, худое и крѣпкое, покорно прижалось ко мнѣ, и голова опустилась на мое плечо. Я губами коснулся ​ея​ папахи, ​ея​ лба, рѣсницъ и потихоньку поцѣловалъ ​закрытые​ глаза; она сонно вздохнула. Я впился въ ​ея​ ротъ; она тихо ахнула, больно укусила меня за нижнюю губу и прошептала (я никогда не забуду этого свистящаго отъ злобы шепота): - Вы хамъ, нахалъ. Если эта гадость еще повторится - я буду стрѣлять. Стало свѣтать. Губа болѣла и распухла - пришлось выдумать, что со сна ударился о винтовку. До слѣдующей остановки на какомъ-то хуторкѣ Кира сидѣла ко мнѣ спиной, а когда поѣхали дальше, то она была уже на другой подводѣ, вмѣстѣ съ поручикомъ Строевымъ. Вы знаете ​задонскія​ степи? Цѣлина, на сорокъ верстъ кругомъ видно, рѣдкіе ​зимовники​, косяки кобылъ да стога ​сѣна​. Зимой же какая-то сплошная бѣлесая муть, - гдѣ небо, гдѣ земля - не разберешь, и кажется, дорога никогда не кончится. Ѣхали мы, ночуя по ​зимовникамъ​, дня три, пока нашъ начальникъ не сдѣлалъ ​дневки​. Хозяинъ богатаго зимовника, гдѣ мы ​задневали​, громадный бородатый старикъ, принялъ насъ, какъ родныхъ. Намъ отвели большой флигель, принесли ​горячей​ воды, и мы, впервые за всю дорогу, помылись, побрились.

    Въ домѣ насъ ждали съ обѣдомъ. Мы высыпали изъ флигеля веселой толпой на широкій смежный дворъ. Вдругъ Кира подошла къ поручику ​Строеву​ и неловко, по-женски, взяла подъ козырекъ: - Господинъ поручикъ! - голосъ ​ея​ сорвался и перешелъ въ крикъ: - Господинъ поручикъ, я прошу вашей защиты! Юнкера клянутся мнѣ въ любви и лѣзутъ цѣловаться. И этотъ, и этотъ, и этотъ... - Кира указала на меня, на трехъ другихъ юнкеровъ. - Господинъ поручикъ, я не хочу заниматься ерундой, я хочу воевать. ​Они​ думаютъ, я не умѣю стрѣлять! Кира выхватила наганъ и выстрѣлила въ сидящую на плетнѣ ворону; ворона каркнула и нехотя полетѣла прочь. Кира выстрѣлила еще разъ ей вслѣдъ и бросила револьверъ въ сугробъ, лицо ​ея​ пылало, по щекамъ текли слезы. - Господа юнкера, - закричалъ поручикъ Строевъ, и голосъ его зазвенѣлъ, какъ труба, - господа ​будущіе​ офицеры, кто изъ васъ не знаетъ, какъ себя ​вести​, того я научу! Будьте увѣрены! А вамъ, партизанъ, я категорически запрещаю плакать. И, круто повернувшись, увелъ за собой юнкеровъ въ домъ. Я поднялъ со снѣга револьверъ и протянулъ его Кирѣ. - Простите меня, - сказалъ я ей - клянусь, никогда больше я не дерзну прикоснуться къ вамъ. Будемъ друзьями. Она кивнула головой. - Хорошо. Но, Боже мой, какой позоръ! Я не попала въ ворону. За столомъ мы сидѣли рядомъ, ​ѣли​ замѣчательно ​вкусные​ вареники и слушали нашего хозяина. Онъ разсказывалъ ​удивительныя​ ​вещи​ о своихъ косякахъ, о маткахъ и жеребцахъ. Въ громадной столовой намъ чудилось ржаніе лошадей. 

    На разсвѣтѣ мы выѣхали изъ Великокняжеской, но, не доѣзжая до ​Маныча​, повернули направо и гнали лошадей, не останавливаясь, до какого-то маленькаго зимовника, гдѣ, напугавъ престарѣлую хозяйку, завалились спать и спали двѣнадцать часовъ. Лежанка была въ семи верстахъ. На другой день, рано утромъ, поручикъ Строевъ, взявъ меня за кучера, поѣхалъ на саняхъ въ Лежанку. ​Переодѣтые​ мужиками, мы объѣхали ​село​, прицѣниваясь къ шерсти; пили въ корчмѣ самогонъ съ ​безпогонными​ солдатами, ругали ​Каледина​ и съ трудомъ, наконецъ, на краю ​села​ нашли батарею. Четыре орудія и ​зарядные​ ящики стояли на широкомъ дворѣ за низкимъ плетнемъ; у воротъ уныло стоялъ часовой. Вернулись мы подъ вечеръ, проѣхавъ на зимовникъ черезъ базы. Юнкера сидѣли въ домѣ и томились. Киры съ ними не было. Выйдя во дворъ, я увидѣлъ ​её​ за воротами на дорогѣ въ Лежанку. Она ждала насъ. Я хотѣлъ тихо подойти къ ней, но снѣгъ скрипѣлъ подъ ногами. Она обернулась и увидѣла меня. Лицо ​ея​ стало строгимъ. - Что за манера подкрадываться? Или вы воображаете, что я вышла васъ встрѣчать? Боже мой, какая ерунда! - сказала она съ досадой и быстро прошла мимо меня въ домъ. Для ночного нападенія надо отличное знаніе мѣстности и твердая ​вѣра​ въ успѣхъ - ​всё​ это у насъ было. Батарея стояла особнякомъ на ближайшемъ къ намъ краю ​села​. И въ эту ночь, на Николу Зимняго, разбивъ насъ на группы по три человѣка и давъ каждой группѣ опредѣленную задачу. Строевъ подвелъ насъ къ селу. Ровно въ полночь онъ зажегъ свой электрическій фонарикъ - мы пошли добывать пушки. Часовой у орудія былъ снятъ безъ шума, ворота распахнуты, ​поднятые нами въ сосѣднихъ хатахъ ​ѣздовые​, шатаясь отъ страха, выводили лошадей. 

    Безъ единаго выстрѣла мы до разсвѣта вывели изъ Лежанки четыре орудія въ полной запряжкѣ, съ ѣздовыми, и два зарядныхъ ящика. Когда же взошло огромное, малиновое отъ холода, ​солнце​, мы уже кормили лошадей на какомъ-то зимовникѣ около желѣзной дороги Ростовъ - ​Царицынъ​. Здѣсь Строевъ приказалъ мнѣ ѣхать по желѣзной дорогѣ черезъ Ростовъ въ Новочеркасскъ и передать атаману ​Каледину​ донесеніе о взятіи батареи. Я собирался сказать передъ отъѣздомъ Кирѣ что-то, какъ мнѣ казалось, особенно важное, но такъ ничего и не смогъ сказать, подержалъ только ​ея​ руку и ​сѣлъ​ въ бричку. Лошади уже тронулись, когда Кира, вскочивъ на подножку, перекрестила меня молча и быстро, широкимъ крестомъ, спрыгнула на ходу и пошла, не оборачиваясь, къ топтавшимся около костра ѣздовымъ.Какъ разсказать, какъ вамъ передать чувство любви, нѣжности, какого-то восторженнаго умиленія, охватившаго меня въ этотъ моментъ и не покидавшаго всю дорогу до станціи. Я былъ счастливъ этимъ первымъ молчаливымъ знакомъ вниманія Киры ко мнѣ. Большаго счастья я не ждалъ, да его и не могло быть. До Ростова я ѣхалъ въ случайномъ поѣздѣ (тогда ​всё​ было случайно), ужасая своимъ видомъ какого-то больного старика и даму въ траурѣ; смотрѣлъ въ окно на снѣжную пустыню и слышалъ въ грохотѣ колесъ одно и то же имя: Кира. 

    Вечеромъ я былъ въ Ростовѣ. Городъ былъ уже взятъ нашими. На вокзалѣ я нашелъ нашихъ юнкеровъ, не жалѣя красокъ нарисовалъ картину нашего набѣга на Лежанку, показалъ ​отобранные​ у артиллеристовъ наганы, поразилъ своихъ однокашниковъ конвертомъ съ донесеніемъ ​Каледину​ - "въ ​собственные​ руки". Только утромъ я смогъ на паровозѣ выѣхать въ Новочеркасскъ. Въ Новочеркасскѣ, взявъ извозчика, я ѣздилъ цѣлый день по занесеннымъ снѣгомъ улицамъ и ​всё​ искалъ атамана ​Каледина​ и ​всё​ не могъ его найти: изъ дворца меня послали въ театръ, гдѣ засѣдалъ Кругъ, изъ театра въ какіе-то комиссіи и только уже вечеромъ, вернувшись во дворецъ, я увидѣлъ только что пріѣхавшаго атамана. Сбросивъ въ передней на руки казака пальто, онъ устало поднялся по лѣстницѣ наверхъ. Черезъ десять минутъ я съ бьющимся отъ волненія сердцемъ стучался въ двери его кабинета.

    Я чувствовалъ себя уже въ объятіяхъ атамана,, восхищеннаго нашими подвигами; я видѣлъ уже на своихъ плечахъ погоны прапорщика. Дверь открылъ дежурный полковникъ и, выйдя самъ, пропустилъ меня въ кабинетъ. ​Калединъ​ стоялъ за письменнымъ столомъ, опершись руками на разостланную на столѣ карту, и смотрѣлъ на меня. Въ огромной комнатѣ, освѣщенной низко опущенной надъ столомъ лампой, былъ полумракъ. - Ваше Высокопревосходительство! Портупей-юнкеръ ​Бабаковъ​ съ донесеніемъ отъ поручика ​Строева​ прибылъ! - отчеканилъ я и протянулъ конвертъ. Въ зеркалѣ напротивъ я увидѣлъ свое черное отъ грязи и безсонницы лицо, свою ​безпогонную​ шинель съ торчащими изъ кармановъ наганами, артиллерійскій кинжалъ-​бебутъ​ на поясѣ. Я былъ страшенъ. Атаманъ рѣзко рванулъ конвертъ, вынулъ донесеніе и началъ читать. Я впился глазами въ его твердое, желтоватое лицо, увидѣлъ, какъ ​приподнятыя​ сначала брови срослись вдругъ вмѣстѣ, рука, державшая донесеніе, дрогнула и на мнѣ остановились не​забываемые​ ​гнѣвные​ глаза. - Да какъ вы ​смѣли​? Нападать первыми на воинскую часть! Вы знаете, vro это такое? Вы понимаете, что это значитъ? Позоръ, губятъ ​всё​, мальчишки, молокососы! - загремѣлъ ​Калединъ​, и скомканное донесеніе пролетѣло мимо моего уха. Я ​обмеръ​. - Опять кровь! Опять нареканія! Какія потери? - Никакихъ нѣтъ! Потерь никакихъ, - отвѣтилъ я дрожащимъ голосомъ. - Какъ - никакихъ? Почему? Разсказывайте ​всё​. Вотъ Лежанка, - ​Калединъ​ ткнулъ пальцемъ въ карту. Я, робѣя и волнуясь, коротко доложилъ о нашемъ походѣ, о развѣдкѣ Лежанки, о нашемъ ночномъ налетѣ и, желая доказать, что крови не было (о часовомъ я умолчалъ), добавилъ, что солдаты-​ѣздовые​ сами съ удовольствіемъ (какое тамъ удовольствіе) ​сѣли​ на лошадей и вмѣстѣ съ батареей ѣдутъ сюда. - На кой чертъ! Мало этихъ негодниковъ здѣсь! - опять разсердился ​Калединъ​. Я ​замеръ​, съ ужасомъ уставившись глазами на его громадный шейный Георгій, - смотрѣть ему въ глаза я не ​смѣлъ​. - Я не понимаю, какъ вы не получили моего приказанія прекратить эту экспедицію, посланнаго вслѣдъ вамъ на другой же день послѣ вашего выступленія отсюда? Вы мнѣ своими сумасшествіями портите ​всё​! Орудія-то въ порядкѣ? Сколько снарядовъ? Я ободрился и, похваливъ орудія и лошадей, рѣшилъ порадовать атамана захваченнымъ денежнымъ ящикомъ (я зналъ о денежномъ кризисѣ на Дону), но не успѣлъ я кончить, какъ ​Калединъ​, ударивъ кулакомъ по столу, закричалъ: - Какъ?! Вы взяли и ящикъ? Грабежъ, разбой! Вонъ, сію минуту вонъ!.. Я летѣлъ по лѣстницѣ, прыгая черезъ двѣ ступеньки, и надо мною гремѣлъ, какъ громъ, голосъ выскочившаго изъ кабинета ​Каледина​. Мое состояніе было ужасно. Я бродилъ по Новочеркасску, не узнавая улицъ. Мои мечты казались мнѣ постыдными, а наше дѣло ужаснымъ и разбойничьимъ.

    Поздно ночью я зашелъ къ "Самсону" (извѣстный всему городу кавказскій подвалъ-шашлычная) и, не выходя изъ этого вертепа, двое сутокъ пилъ звѣрское кахетинское вино, тоскуя по Кирѣ, ревнуя ​её​ къ ​Строеву​, ко ​всѣмъ​ юнкерамъ, писалъ и рвалъ ​пьяныя​ ​безумныя​ письма къ ней. Я былъ близокъ къ самоубійству. Но вотъ, на третій день, въ снѣжное солнечное утро, я встрѣтилъ поднимающуюся по Крещенскому спуску нашу батарею. Юнкера пѣли пѣсни, колеса пушекъ грохотали по мостовой. Впереди на рыжемъ конѣ ѣхала Кира; она сіяла, и батарейный значокъ реялъ надъ ​ея​ папахой. У собора батарея остановилась.

    Кира спрыгнула съ лошади и, радостно улыбаясь, протянула мнѣ обѣ руки. - Ну вотъ, мы опять вмѣстѣ. Я очень волновалась, то ​есть​ я думала, какъ вы доберетесь сюда съ донесеніемъ. Какая ерунда! Пожалуйста, не воображайте о себѣ Богъ знаетъ что. Ну скажите, что я могъ сказать ей на это? Я молча прижался губами къ ​ея​ рукѣ и, навѣрное, такъ и застылъ бы, если бы за моимъ плечомъ не раздался веселый голосъ ​Строева​: - Что за нѣжности? Стыдитесь, портупей-юнкеръ, а вы, партизанъ, потрудитесь своихъ ​рукъ​ для поцѣлуевъ впредь не давать. Кира была, какъ кумачъ, навѣрное, такимъ былъ и я. Я поторопился разсказать ​Строеву​ о гнѣвѣ атамана ​Каледина​, и, къ моему удивленію. Строевъ не ужаснулся, а весело сказалъ:

    Міончинскій Димитрій Тимоѳеевичъ (1889—1918) , полковникъ – легенда Добровольческой арміи. ​Искусснѣйшій​ артиллеристъ. Погибъ во второмъ Кубанскомъ походѣ Добръ.арміи, погребенъ въ усыпальницѣ Екатерининскаго собора.

— Я уже видѣлъ атамана и знаю ​всё​. Вы очень неудачно попали къ ​нему​. Въ этотъ день атаману былъ брошенъ на Кругѣ упрекъ въ ростовскомъ "кровопролитіи". Но ​всё​ проходитъ, и теперь онъ благодаритъ насъ за лихое дѣло, а васъ за толковый докладъ. Итакъ, если хотите, можете оставаться при батареѣ, такъ какъ теперь о какихъ-либо наукахъ въ ​училищѣ​ говорить не приходится, - юнкера сейчасъ наша главная опора. Я остался при батареѣ, осталась и Кира. Куда ей было дѣваться? Двѣ пушки были отданы въ ростовскую группу, а двѣ мы погрузили на открытую платформу и обложили ихъ мѣшками съ пескомъ. Это былъ первый прообразъ будущихъ бронепоѣздовъ, это была наша первая артиллерія - незабываемая ​Михайло-Константиновская юнкерская батарея, а я съ Кирой - ​ея​ пулеметная команда: нашъ поджарый Кольтъ возвышался на тендерѣ надъ орудійной платформой. Мы метались отъ Ростова къ ​Гуково​, отъ Звѣрева къ Таганрогу, съ налета громили ​безконечные​ эшелоны красной гвардіи, ​ползущіе​ со всѣхъ сторонъ на Донъ. 

    Я плохо уже помню чередъ этихъ стремительныхъ дней и ночей. Мы были въ кольцѣ, выхода у насъ не было; ​всё​ меньше и меньше оставалось рельсъ для нашего бѣшенаго гона; но мы тогда не думали объ этомъ. ​Всё​ такъ же, показывая свои ​голыя​ щиколотки изъ-подъ обмотокъ, командовалъ полковникъ Міончинскій, улыбался есаулъ ​Князевъ​ и балагурилъ поручикъ Строевъ, ​всё​ такъ же были поразительны нападенія нашихъ орудій и безпечно жизнерадостны юнкера, итакъ же сіяла черкесскими глазами Кира, подставляя свое вымазанное углемъ лицо степному морозному вѣтру. Мы были счастливы, и оба знали объ этомъ. Счастливы нашей безшабашной жизнью, этими метелями и боями, постоянной опасностью, о которой не думали, нашей нарастающей любовью, о которой боялись говорить. И когда, какъ-то разъ, въ короткій перерывъ между боями, въ нашемъ ​купѣ​, гдѣ кромѣ меня и Киры помѣщались еще два юнкера, случайно никого не оказалось и я началъ говорить о томъ, о ​чёмъ​ ​всё​ равно, рано или поздно, я долженъ былъ сказать, Кира коротко и твердо остановила меня: - Не надо, я знаю ​всё​, какъ и вы. И начала подчеркнуто озабоченно говорить о неровной подгонкѣ патроновъ въ нашихъ пулеметныхъ лентахъ. Наконецъ, насъ придали отряду ​Чернецова​. Кто въ это время не зналъ его у насъ на Дону? Кто не слышалъ о его легендарномъ ​партизанскомъ​ отрядѣ изъ учащейся молодежи, изъ подростковъ, почти дѣтей, давшихъ родному Дону единственную вооруженную силу? Кто-то хорошо сказалъ, что это былъ дѣтскій крестовый походъ.

    Чернецовъ Василій Михайловичъ (1890-1918). Командиръ казачьяго партизанскаго отряда.

    Съ ​Чернецовымъ​ мы пошли на сѣверъ. Въ станицѣ ​Каменской​ былъ организованъ "казачій революціонный комитетъ", и его предсѣдатель подхорунжій Подтелковъ потребовалъ отъ атамана ​Каледина​ передачи ему власти, грозя пропустить съ ​Миллерово​ въ Новочеркасскъ ​красногвардейскіе​ эшелоны, - но не успѣлъ. Коротко, какъ бы шутя, мы разгромили ночью подъ разъѣздомъ Сѣверо-​Донецъ​ два эшелона красныхъ и 17 января утромъ уже заняли станицу ​Каменскую​. Революціонный комитетъ бѣжалъ въ Глубокую, казаки начали расходиться по домамъ. Мы ихъ не трогали. Я зналъ, что здѣсь, въ станицѣ, мать Киры, видѣлъ, какъ она волновалась. Когда нашъ составъ остановился на ​Каменскомъ​ вокзалѣ, Кира, поговоривъ съ нашимъ полковникомъ, подошла ко мнѣ. - Идемъ. Я хочу, чтобы мама увидѣла васъ. Я хочу, чтобы вы увидѣли меня дома не въ курткѣ, а въ ​платьѣ​. Боже мой, какъ странно: я надѣну ​платье​. Мы цѣлый день - Міончинскій разрѣшилъ - будемъ дома, будемъ въ комнатахъ. Я сейчасъ увижу маму; я боюсь, что расплачусь. Какая ерунда! Мы почти бѣжали по широкимъ станичнымъ улицамъ, и когда остановились передъ низкимъ одноэтажнымъ домомъ съ палисадникомъ и громадными, почти крѣпостными кирпичными воротами, Кира, крикнувъ мнѣ подождать, исчезла въ комнатѣ. Я ждалъ, навѣрное, съ полчаса. Наконецъ, двери дома какъ-то неожиданно распахнулись, и я увидѣлъ въ передней полную сѣдую даму съ черной наколкой на головѣ и рядомъ съ ней Киру, заплаканную, сіяющую, уже переодѣтую въ ​платьѣ​; помню его какъ сейчасъ: ​синее​ съ бѣлыми горошинками. - Мама! Вотъ Никита. Понимаешь, это мой другъ, мой братъ. Цѣлуй же его, мамочка! Если бы ты знала, какъ онъ стрѣляетъ изъ кольта! Ахъ, вѣдь ты не знаешь, что такое кольтъ, ты ничего не понимаешь.

    У матери Киры текли по щекамъ слезы; она, навѣрное, ничего не видѣла. Громадный сенбернаръ радостно лаялъ и билъ насъ хвостомъ по ногамъ. Я впервые за полтора мѣсяца вымылся какъ слѣдуетъ. Мнѣ принесли генеральскій китель. Онъ былъ мнѣ великъ; Кира потащила меня въ кабинетъ и, показавъ портретъ сѣдого, но черноусаго генерала, сказала: - Это мой папа. Какъ бы вы ему понравились, Никита. Онъ такъ любилъ военныхъ. Мы долго сидѣли за обѣденнымъ столомъ, ужасая ​Кирину​ мать своими разсказами о бояхъ и набѣгахъ. Послѣ обѣда Кира играла на старенькомъ піанино такіе же старенькіе вальсы. Не совсѣмъ увѣренно пѣла "Жаворонокъ" ​Глинки​. Помните:

    "Кто-то вспомнитъ про меня И вздохнетъ украдкой". 

    Музыка мнѣ казалась райской, я сидѣлъ на диванѣ и смотрѣлъ на милый, ставшій сразу ​нежнымъ​, дѣвичій ​Киринъ​ затылокъ, на ​крупные​ завитки ​ея​ волосъ. Мы ходили въ садъ, занесенный снѣгомъ: лѣпили снѣжки; сенбернаръ неотлучно слѣдовалъ за нами. Кира была неузнаваема. Она ни на минуту не отходила отъ меня, смѣющаяся, счастливая, безконечно хватала меня за руку и ​всё​ спрашивала: - Ну, какъ? Правда, хорошо дома? Вы довольны, Никита? Подумайте, у насъ еще цѣлый вечеръ впереди! Но, увы, этого блаженнаго вечера мы такъ и не дождались. Какъ только стемнѣло, въ передней зазвонилъ звонокъ и партизанъ передалъ намъ приказаніе немедленно идти на вокзалъ: ​красные​ заняли Лихую, отрѣзавъ насъ отъ Новочеркасска. Черезъ 10 минутъ мы уже спѣшили къ станціи черезъ пустынную, будто вымершую станицу.

    Станковый пулеметъ М1895/1914 «Кольтъ»

    Всю ночь мы съ Кирой, ставшей опять какой-то подчеркнуто холодной, набивали наши ​пулеметныя​ ленты патронами и чистили кольтъ. А холоднымъ мглистымъ утромъ, повернувъ нашу платформу на югъ, двинулись къ Лихой. ​Кирина​ мать пришла насъ проводить, и, когда нашъ составъ медленно двинулся, она перекрестила насъ дрожащимъ крестомъ. Мы стояли съ Кирой на тендерѣ и махали папахами. Можетъ быть потому, что насъ никто никогда не провожалъ, намъ стало какъ-то не по себѣ. Но уже подъ Лихой, когда партизаны высыпали изъ вагоновъ свою жидкую цѣпь и Міончинскій занялъ свое обычное мѣсто около насъ на тендерѣ, привычное острое чувство боя вернулось къ намъ: по-старому засіяли у Киры глаза. Наша цѣпь пошла впередъ, потомъ ахнуло наше орудіе, низкая вѣрная шрапнель повисла розовымъ дымкомъ надъ станицей; на снѣгу стали ясно видны ​густыя​ ​черныя​ цѣпи противника; сначала робко, потомъ нарастая ​всё​ больше и больше, затрещали пулеметы, и рядомъ съ нашимъ тендеромъ, пропѣвъ знакомый мотивъ, задохнулась въ снѣгу граната. Бой начался. Сидѣть около кольта было скучно - стрѣлять было далеко, - и мы съ Кирой пошли по шпаламъ къ нашей цѣпи. Надъ нашими головами; пѣли гранаты Міончинского*; станица лежала въ черномъ дыму разрывовъ. Наша цѣпь шла, не отвѣчая на встрѣчный бѣшеный огонь. Падали, какъ будто спотыкаясь, партизаны. Наконецъ, поручикъ ​Курочкинъ​ весело рванулъ изъ кобуры свой маузеръ и разрядилъ обойму. Наша цѣпь рванулась впередъ, вспыхнуло "ура", и ружейный огонь потонулъ въ тишинѣ рукопашнаго боя. 

    Черезъ полчаса ​всё​ было кончено. Нашъ составъ медленно подошелъ къ станціи, мы грузили въ вагоны ​отбитые​ пулеметы, и поручикъ ​Курочкинъ​ кричалъ въ телефонную трубку, оставшемуся въ ​Каменской​, ​Чернецову​: - Лихая наша, потери велики! Въ этотъ вечеръ въ разбитомъ нашими гранатами пассажирскомъ залѣ, подъ расписаніемъ поѣздовъ (какое тамъ расписаніе, когда платформа и ​всѣ​ пути завалены трупами, а семафоръ, какъ мертвецъ, лежалъ въ сугробѣ), я сказалъ Кирѣ, что люблю ​её​. Сказалъ - и ужаснулся своей дерзости. Но она взяла меня за руку и просто сказала: - Нельзя же здѣсь объясняться, какая ерунда. Давайте выйдемъ. И, крѣпко держа меня за руку, ​повела​ меня черезъ платформу, мимо. уже сложенныхъ кѣмъ-то въ ряды труповъ, куда-то за станцію, остановилась около какого-то палисадника, быстро и крѣпко обняла меня и поцѣловала въ лобъ. И когда я, не помня себя отъ любви и радости, началъ, сбивая съ ​нее​ папаху, цѣловать ​её​ въ щеки, въ глаза, жадно ища губы, она, закрывъ ладонями мой ротъ, оттолкнула меня и серьезно сказала: - Не надо, милый Никита, я такъ счастлива! Всю ночь мы бродили вокругъ станціи, ​завязая​ въ сугробахъ, заходили на вокзалъ, гдѣ партизаны ​ѣли​ найденный въ эшелонѣ красныхъ миндаль и пѣли новый куплетъ нашего чернецовского "Журавля": "Подъ Лихой лихое дѣло Всю Россію облетѣло"

    Опять выходили на снѣгъ, въ ночь и непрестанно говорили, держа другъ друга за руки. Потомъ Кира спала на моемъ мѣстѣ въ нашемъ ​купѣ​, я смотрѣлъ на ​ея​ тонкіе, точно углемъ ​вычерченныя​ брови, на ​ея​ ​чудесныя​ рѣсницы, слушалъ ​ея​ ровное легкое дыханіе и не зналъ, что же мнѣ дѣлать съ собой отъ переполняющаго меня счастья. На разсвѣтѣ вышелъ изъ вагона и ходилъ вдоль эшелона, что-то бормоча себѣ подъ носъ и размахивая руками, и, встрѣтивъ нашего сожителя по ​купѣ​ юнкера-артиллериста, снялъ свои часы-браслетъ и уговорилъ его принять ихъ отъ меня въ подарокъ. Въ полдень нашъ эшелонъ былъ вызванъ въ ​Каменскую​. Чернецовъ былъ произведенъ атаманомъ ​Калединымъ​ въ полковники и рѣшилъ брать Глубокую, но не въ лобъ, а, сдѣлавъ обходное движеніе по степи, съ тыла. Уйти намъ съ Кирой къ ней домой такъ и не удалось: ​вѣсь​ вечеръ и всю ночь готовились къ походу - сгружали наше орудіе съ платформы, искали лошадей, подгоняли хомуты, устанавливали пулеметы на дроги мобилизованныхъ нами станичныхъ ​дрогалей​. Чернецовъ сидѣлъ въ такъ называемой дамской комнатѣ вокзала въ своемъ крытомъ синимъ сукномъ полушубкѣ, безъ погонъ, въ фуражкѣ мирнаго времени и необычайно бодро и весело отдавалъ приказанія приходившимъ къ ​нему​ офицерамъ и юнкерамъ. Выступили мы - человѣкъ 80 партизанъ при трехъ пулеметахъ и одной пушкѣ - часовъ въ шесть утра. На дворѣ стояла та ужасная погода степной зимы, когда, послѣ крѣпкаго мороза, наступаетъ оттепель и густой туманъ сразу съѣдаетъ снѣгъ. Объ этомъ самомъ отважномъ ​чернецовскомъ​ налетѣ - его лебединой пѣснѣ - много говорилось, много писалось въ свое время, теперь же рѣдко кто вспоминаетъ тѣ ​великолѣпные​ ​январскіе​ дни. Мы опоздали, блуждая въ степи, атаковали Глубокую уже вечеромъ, ворвались съ налета на станцію, но насъ не поддержали со стороны ​Каменской​, и, ​уставшіе​ отъ безсонныхъ ночей, отъ непрерывныхъ боевъ, партизаны отошли въ исходное положеніе къ буграмъ, что къ сѣверо-востоку отъ Глубокой. Здѣсь, дрожа отъ холода, не смѣя развести костровъ, мы провели ночь, - какую уже ночь, - безъ сна. 

    Утромъ двинулись обратно въ ​Каменскую​, но посреди дороги, около хутора ​Гусева​, насъ встрѣтилъ ​Голубовъ​ съ двумя полками казаковъ, перешедшихъ на сторону "военно-революціоннаго комитета", въ упоръ разгромилъ нашу жалкую цѣпь изъ своихъ четырехъ орудій и загналъ насъ въ оврагъ. Казаки пошли на насъ въ атаку; наше орудіе было подбито; пулеметы заклинило, патроновъ для винтовокъ уже не было. Чернецовъ упалъ, раненный въ ногу, и вынулъ бѣлый носовой платокъ. Мы сдались. Полковникъ Міончинскій съ четырьмя-пятью юнкерами, будучи верхомъ, прорвались и ускакали; насъ же осталось въ живыхъ человѣкъ 30. Казаки окружили насъ и погнали къ красногвардейцамъ въ Глубокую. Я былъ раненъ въ руку. Кира, разорвавъ на убитомъ партизанѣ рубаху, ловко и крѣпко перевязала мою руку. Казаки сняли съ меня сапоги. Послѣ оттепели ударилъ морозъ, въ степи была гололедица; шелъ я босикомъ рядомъ съ Кирой; у меня за пазухой былъ наганъ, и я прошепталъ Кирѣ: - Красноармейцамъ живьемъ не дадимся; я убью тебя, а потомъ себя, согласна? - Она кивнула головой: - Отлично, только я скажу, когда. ​Чернецова​ посадили на какую-то клячу, и онъ ѣхалъ рядомъ съ ​Голубовымъ​; казаки подгоняли ​поотбившихся​, отстающихъ партизанъ. Потомъ гдѣ-то недалеко ахнула пушка, къ ​Голубову​ подскакалъ откуда-то со стороны желѣзной дороги казакъ. ​Голубовъ​, оставивъ съ нами человѣкъ 20 казаковъ, съ остальными на рысяхъ пошелъ къ югу. Наши партизаны ​повели​ наступленіе отъ ​Каменской​; насъ торопили; къ намъ подъѣхалъ самъ Подтелковъ, въ кожаной курткѣ, бинокль болтался на его груди; выхвативъ изъ ноженъ шашку, онъ закричалъ: - Живо шевелись, всѣхъ ​порубаю​! Мы почти побѣжали. Я, нащупавъ свой наганъ, прошепталъ Кирѣ: - Пора!

    Но она, почти со злобой, меня перебила: - Не выдумывай ерунды, еще рано. Подтелковъ, поднимая на дыбы своего могучаго ​рыжаго​ жеребца, гарцевалъ рядомъ съ ​Чернецовымъ​, вертя шашкой и ругаясь. Глубокая лежала въ сумеркахъ передъ вами, близко горѣли ​ея​ ​станціонные​ огни. - Кира, - шепталъ я, - пора, ей-богу пора. Но она, сжимая мою руку, опять просила: - Ну подожди еще немного, десять минутъ подожди. Со стороны станціи къ намъ подъѣзжали ​трое​ конныхъ. Подтелковъ спросилъ ихъ, но Чернецовъ, не дожидаясь отвѣта, звонко и весело крякнулъ: - Это наши - ура! Ударилъ наотмашь ​Подтелкова​ по лицу, круто повернулъ свою клячу и поскакалъ прочь. Подтелковъ вывалился изъ сѣдла; конвой наметомъ сталъ уходить отъ насъ, а мы, бѣшено крича: "Ура! Бей ихъ!", бѣжали вразсыпную по ​синей​ вечерней степи. Какъ передать это чувство неожиданной свободы, ощущеніе жизни, которое мы испытывали въ это мгновеніе!

    Мы съ Кирой перебѣжали черезъ желѣзнодорожное полотно, перелѣзли черезъ плетень какой-то ​левады​ и залѣзли въ тернъ. Сзади уже раздавались крики ​опомнившагося​ конвоя, крики пойманныхъ партизанъ и глухіе удары шашекъ. Мы лежали въ густомъ тернѣ, на обледенѣлой землѣ, боясь громко дышать, - ахъ, какъ колотились тогда наши сердца, - пока совсѣмъ не стемнѣло, и надъ нами, въ прутьяхъ ​левадныхъ​ вербъ, не повисъ тонкій, точно изъ жести, лунный серпъ. Въ степи уже стояла тишина: рѣдко кричалъ въ Глубокой паровозъ. Мы поднялись и пошли на югъ, къ ​Каменской​. Переходили, проламывая тонкій ледъ, какую-то рѣчку, обходили хутора, замирая на мѣстѣ отъ собачьяго лая, шли по степи, по крѣпкой ледяной землѣ. Кира держала и гладила мою раненую руку, отобравъ у меня мой наганъ и гордясь своей выдержкой. Она была возбуждена, зимніе звѣзды сіяли въ ​ея​ глазахъ. Я же, пройдя верстъ 10, почувствовалъ сразу мертвецкую усталость и, молча, какъ куль, повалился на землю и оставался лежать пластомъ, не чувствуя своихъ сбитыхъ по гололедицѣ ногъ. Кира ​сѣла​ рядомъ, посидѣла немного, кутая полами своей куртки мои ноги, потомъ встала и сказала: - Ну, пойдемъ, возьми себя въ руки. Но я уже засыпалъ внезапнымъ сномъ, и мнѣ казалось, что Подтелковъ скачетъ на меня - шашка блестѣла въ его рукахъ. Проснувшись, я ничего не могъ понять. Кира стояла надо мной и кричала:                                                                                       

— Ты - жалкая баба! Какой позоръ! Ты - хуже бабы! Если ты не встанешь, я разлюблю тебя. Я уже не люблю тебя. Я ухожу. Прощайте, Никита!

    Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, потомъ вернулась ко мнѣ; сняла свою куртку, оторвала рукава, натянула ихъ мнѣ на ноги и, разстегнувъ свою солдатскую рубаху, спрятала, отогрѣвая, на груди, мою раненую руку. - Ну, вотъ, немного отдохнешь, и пойдемъ потихоньку. До ​Каменской​ осталось два шага, мы будемъ дома, ты будешь лежать на папиномъ диванѣ, а я буду сидѣть рядомъ. И, слушая ​ея​ ​нежный​ дрожащій голосъ, борясь съ невѣроятной усталостью, я поднялся и, опираясь на ​Кирино​ плечо, медленно зашагалъ. Мы шли безконечно долго. Кира, подбадривая меня, болтала о веселыхъ пустякахъ своей институтской жизни и даже вполголоса запѣла пѣсенку. Ночью, въ степи, это звучало, какъ бредъ. Своихъ ногъ и раненой руки я не чувствовалъ. Наконецъ, во мглѣ ​начинающагося​ разсвѣта, какъ-то сразу мы увидѣли желѣзнодорожный мостъ черезъ ​Донецъ​: ​Каменская​ была передъ нами. На мосту насъ встрѣтилъ офицерскій патруль. Отъ него мы узнали, что кромѣ насъ добрались до ​Каменской​ только пять партизанъ. ​Чернецова​ не было. На вокзалѣ мнѣ сдѣлали перевязку, дали сапоги, и Кира, подведя меня къ огромному - отъ пола до потолка - станціонному образу Николая Угодника, сказала: - Давай, помолимся, - развѣ наше спасеніе не чудо? Но вдругъ, неожиданно согнувшись, закрыла ладонью свой ротъ. Между ​ея​ пальцами текла страшная черная кровь. Кира зашаталась. Я поддержалъ ​её​, отведя отъ рта ​ея​ руку. Кровь текла по подбородку, стекая за воротъ рубахи, капала на грязный асфальтовый полъ вокзала. Лицо Киры стало восковымъ, глаза были закрыты, и подъ ними лежали синіе круги. Я уложилъ ​её​ на скамейку и побѣжалъ за докторомъ. Когда мы съ нимъ пришли, Кира лежала и расширившимися глазами смотрѣла на свои ​окровавленныя​ руки. Кровь изо рта уже больше не шла, и на щекахъ пылалъ яркій румянецъ. Докторъ пожалъ плечами и сказалъ: - Что я могу здѣсь сдѣлать, надо въ госпиталь. - Я знаю, - отвѣтила Кира и, обратясь ко мнѣ, сказала, - ищи извозчика, поѣдемъ домой; только мамѣ ни слова - это наша родовая болѣзнь. Въ ​Кириномъ​ домѣ мы пробыли только сутки. ​Красные​ нажимали. О ​Чернецовѣ​ ничего не было извѣстно (позже мы узнали, что его зарубилъ Подтелковъ, разыскавъ его въ родительскомъ домѣ, въ станицѣ Усть-Белокалитвенской), а безъ ​Чернецова​ его отрядъ уже не могъ быть прежнимъ - ​чернецовскимъ​.
​

    Каменская​ была наканунѣ сдачи; съ послѣднимъ поѣздомъ мы эвакуировались въ Новочеркасскъ. Мы лежали въ областной больницѣ, въ одной палатѣ, рядомъ. Я видѣлъ, ужасаясь, какъ на моихъ глазахъ таяла Кира. Кровь горломъ шла у ​нее​ ежедневно, ​всё​ такая же черная, страшная, ​всё​ съ такимъ же ​нѣмымъ​ ужасомъ смотрѣла Кира, какъ вода въ подставленномъ тазу изъ ​нежно​-розовой становилась красной, рубиновой. Моя же рана оказалась пустяковой - въ мякоть. Рука и ​отмороженныя​ ноги заживали легко. Кира почти ничего не говорила, на мои попытки ​её​ успокоить, подбодрить, на мои увѣренія въ скоромъ ​ея​ выздоровленіи она коротко отвѣчала: - Не надо, Никита, я знаю. И только разъ, уже наканунѣ смерти, она повѣрила, что будетъ жить. Въ этотъ день - неожиданно солнечный, ​отчего​ у насъ въ мрачной палатѣ стало какъ-то по-праздничному свѣтло, - Кира проснулась поздно и, открывъ глаза, улыбнулась и поманила меня къ себѣ своей слабой восковой рукой.

— Мнѣ снился сейчасъ мой папа; онъ увѣрялъ меня, что я не умру. Понимаешь, Никита, я себя отлично чувствую, вотъ только слабость небольшая. И дѣйствительно, въ этотъ день кровь горломъ у ​нее​ не шла. Я былъ близокъ къ безумію отъ радости. Въ полдень меня вызвали по телефону изъ Войскового штаба и поздравили с. произведеніемъ въ хорунжій. Это еще болѣе увѣрило Киру въ ​ея​ радостномъ снѣ. Она отправила меня покупать погоны. Жуткіе слухи носились по городу. ​Красные​ были уже въ двадцати верстахъ. На моемъ родномъ Новочеркасскѣ лежала печать обреченности. Съ трудомъ нашелъ ​офицерскіе​ погоны, - какіе тамъ погоны, когда былъ слышенъ уже , въ городѣ гулъ орудій. Кира ждала меня, полулежа на грудѣ подушекъ, причесанная по-новому, уже женской прической, одѣтая въ голубое ​платьѣ​, которое она выпросила у сестры милосердія. На ​ея​ щекахъ пылалъ яркій румянецъ, восторженно сіяли ​ея​ ​громадные​ глаза. Она обняла меня своими слабыми руками, усадила къ себѣ на кровать и, любуясь купленными погонами, какъ бы извиняясь, сказала: - Я забыла тебя попросить купить два обручальныхъ кольца. Мы должны обручиться. Тогда я совсѣмъ поправлюсь. Купи ихъ; завтра, а сейчасъ переломи пополамъ мой натѣльный крестъ: мы будемъ носить половинки. Я переломилъ ​ея​ золотой крестикъ и началъ разсказывать о городскихъ слухахъ про ​неизбѣжный​ походъ - онъ мнѣ рисовался необычайнымъ, - куда-то за Кавказъ, въ Персію. Я говорилъ - о вѣчнозеленыхъ деревьяхъ, голубомъ небѣ, о плоскихъ кровляхъ. Наша будущая блаженная жизнь, гдѣ-нибудь въ Тегеранѣ, казалась мнѣ близкой и неоспоримой. Вѣрила и Кира, задыхаясь отъ счастья. - Ты поступишь офицеромъ къ шаху и будешь ѣздить на настоящемъ арабскомъ конѣ. Правда, Никита? А потомъ мы выпишемъ маму. Я уже началъ говорить о ятаганахъ, персидскихъ сѣдлахъ въ бирюзѣ и золотѣ, но Кира, ​всё​ еще держа мою руку, сказала: - Я немного засну, я такъ устала, - какой сегодня счастливый день.

    Она сразу и крѣпко заснула въ чужомъ голубомъ ​платьѣ​ - и больше не проснулась. Умерла во снѣ. Главный врачъ мнѣ объяснилъ, что это феерическій (такъ и сказалъ: феерическій) расцвѣтъ скоротечной чахотки. Вы говорите - счастливая смерть? А, по-моему, вообще, счастливой смерти не можетъ быть. Хоронили Киру ​все​ въ томъ же голубомъ ​платьѣ​ въ одинъ день съ застрѣлившимся атаманомъ ​Калединымъ​. Плакалъ" ли я? Нѣтъ, не могъ, не умѣлъ. Но, навѣрное, отъ ​слезъ​ было бы легче. Какъ и два мѣсяца назадъ, когда ожидалъ Киру съ батареей, . я опять пилъ у "Самсона", не помню уже сколько дней, а потомъ, получивъ въ подарокъ отъ какого-то коннозаводчика (​всё​ равно ​всё​ пропадаетъ) отличную кобылу, я уѣхалъ на ней въ походъ. Конечно, это былъ не персидскій, а недалекій походъ по ​Сальскимъ​ степямъ, который потомъ назвали Степнымъ. Въ этомъ походѣ мы, кажется, съ вами и познакомились? Кобылу я назвалъ "Ерундой". Вы помните ​её​ - гнѣдая, рѣдкой породы. 

    ​Всё​ это мнѣ разсказалъ Никита ​Бабаковъ​, ​герой​ гражданской войны, любимецъ казаковъ, отличный другъ и рубаха-парень, служащій теперь шоферомъ у знаменитаго адвоката. Мы пили съ нимъ залпомъ аперитивы, позабывъ о содовой водѣ, и монументальная хозяйка кафе смотрѣла на насъ съ ужасомъ и восхищеніемъ. - Вотъ ​всё​, что осталось отъ моей первой любви, - сказалъ ​Бабаковъ​, распахивая свое великолѣпное кожаное пальто и разстегивая рубаху. На его могучей груди я увидѣлъ половину ​золотого​ крестика. - Вотъ ​всё​, что я вывезъ изъ Россіи, - повторилъ онъ. - Но здѣсь, въ Парижѣ, со мной случилась страшная исторія: хозяйка моего патрона оказалась похожей на Киру. Понимаете, абсолютное сходство въ лицѣ, фигурѣ, въ голосѣ, даже въ манерахъ, только не понимаетъ по-русски. Она - двойникъ Киры, и это становится невыносимо. Сейчасъ она выйдетъ, обратите вниманіе. Мы вышли. Минутъ черезъ пять изъ особняка напротивъ вышла дама. ​Бабаковъ​ распахнулъ дверцу автомобиля и снялъ фуражку. Дама быстро и легко ​сѣла​ въ машину. Я успѣлъ замѣтить- только ​черкесскіе​ тонкіе брови, ​громадные​ глаза да ​великолѣпные​ мѣха. ​Бабаковъ​ ​сѣлъ​ за руль. Огромный ​сорокасильный​ "Паккардъ" неслышно ушелъ въ туманъ.

    Примъ.: Талантливѣйшій писатель казакъ повѣствуетъ о своей первой любви и о первыхъ бояхъ противъ красной сволочи... убившей Россію.