В. Никифоровъ-Волгинъ о былой Россіи...

"Домъ Ѳедота Абрамовича ​Дымова​ построенъ при Николаѣ I. Сложенъ онъ изъ просмоленныхъ кряжистыхъ бревенъ, ставшихъ отъ времени сизыми, съ ​зазеленью​. Три маленькихъ окна со ставнями выходятъ на людную Торговую улицу, застроенную новыми каменными домами. На прожженныхъ солнцемъ ставняхъ — ​вырѣзанныя​ сердечки. Крыльцо опирается на два столбика когда-то крашеныхъ въ синій старообрядческій цвѣтъ. Надъ входомъ прибита мѣдная икона. Ступени крыльца скрипятъ. Если открыть тяжелую дубовую дверь въ сѣни, то на притолокѣ можно увидѣть слѣды давняго русскаго обычая — выжженный огнемъ четверговой свѣчи крестъ, избавляющій домъ отъ вхожденія духа нечиста. Изъ-подъ крыши вылетаютъ ласточки. Надъ домомъ шумятъ высокіе ​разлапистые​ клены. Здѣсь часто пахнетъ хвойнымъ деревенскимъ дымомъ — въ сквозной полумглѣ сѣней разжигается самоваръ сосновыми шишками. На дворѣ крапива, ​задичавшій​ малинникъ, бревенчатый срубъ колодца, сарай, крытый драньемъ. У сарая два пыльныхъ колеса и ​опрокинутые​ сани.

Захолустное строеніе чуть ли не въ центрѣ города вызываетъ насмѣшки и озабочиваетъ городскую управу: домъ не на мѣстѣ и не соотвѣтствуетъ теперешнему стилю.

Сынъ Ѳедота Абрамовича, Артемій, бойкій, идущій въ гору торговецъ, ждетъ не дождется смерти старика — домъ сразу же онъ снесетъ и на его мѣстѣ построитъ доходное каменное зданіе. Артемій не разъ предлагалъ отцу снести столѣтнюю постройку, но тотъ курился и отрывисто возражалъ:

— Никакихъ! Дождись моей смерти, а тамъ какъ знаешь!

Сынъ пробовалъ было намекнуть, что городская управа въ интересахъ строительства города намѣревается такъ и такъ распорядиться о сносѣ дряхлыхъ домовъ, но получалъ еще болѣе упрямый отпоръ:

— Не имѣютъ законнаго права! Моя собственность!

Въ одинъ изъ лѣтнихъ вечеровъ я пошелъ навѣстить Ѳедота Абрамовича. ​Тѣсныя сѣни пахнутъ сухими вѣниками, можжевельникомъ и дымомъ. По утлымъ половицамъ я добрался до двери, обитой войлокомъ. Нащупалъ проволоку, протянутую къ ​колокольцу​, и позвонилъ. ​Колоколецъ​ старый, на Валдайскихъ заводахъ отлитый. Звонъ его замѣчательный. Въ бытность Ѳедота Абрамовича ямщикомъ, онъ былъ украшеніемъ тройки. Когда слушаешь его, то невольно вспоминаешь ​старинныя​ ​русскія​ дороги, по которымъ разсыпалась ​побежчивая​ ​гремь​, русскихъ людей, сидѣвшихъ въ кибиткѣ, то хмельныхъ, то влюбленныхъ, то изступленныхъ, тоскою и буйнымъ весельемъ одержимыхъ... Пушкинъ съ Гоголемъ вспомнится... Версты полосаты, ​дорожныя​ ​подзимки​, горькій дымъ деревень, ​поволье​ вѣтреныхъ полей, морозная ткань на окнахъ постоялаго двора. Многое передумаешь, пока туговатый на ухо Ѳедотъ Абрамовичъ не шелохнется, не зашаркаетъ по липовому полу въ своихъ мягкихъ домовикахъ и не окликнетъ:

— Кого Богъ привелъ?

Онъ распахнулъ дверь, вглядѣлся и съ непередаваемымъ, отживающимъ теперь русскимъ радушіемъ раскинулъ ​ржаныя​ ​крестьянскія​ руки.

— Ба! ​Пачечайный​ гость! Милости просимъ, нерасстанный другъ мой!

Не успѣлъ слова сказать ему, Ѳедотъ Абрамовичъ уже побѣжалъ въ сѣни, ​вытряхаетъ​ самоваръ, льетъ воду, трещитъ лучинками и, по старой своей привычкѣ, напѣваетъ стариннымъ деревенскимъ ладомъ:

Цвѣли въ ​полѣ​ цвѣтики да поблекли.

Любилъ парень дѣвушку да ​спокинулъ​,

Покинулъ, душа моя, не надолго,

На едино ​времячко​, на часочекъ.

Въ который-то разъ я разсматриваю горенку Ѳедота Абрамовича, и всегда она кажется желанной! Такихъ горенокъ скоро не будетъ. ​Всё​ въ ней отъ прошлаго. Въ переднемъ углу рѣдкая драгоцѣнность русской старинной иконописи — Преподобный Сергій Строитель. На иконѣ ветхое, чуть ли не въ терему вытканное ​полотенце​. Лампада изъ ​толстаго​ багрянаго стекла въ мѣдномъ висячемъ ​кадильце​. Пучокъ поблекшихъ вербъ. На особой подъ иконой полочкѣ ​скляница​ съ ​богоявленской​ водой, огарки свѣчей отъ страстной недѣли, засохшая просфора, завернутый въ бумагу святой пасхальный хлѣбъ — ​артосъ​, кожаный ​сѵнодикъ​ съ именами усопшихъ — первыми записаны императоръ Александръ Второй — Освободитель, ​іеросхимомонахъ​ Амвросій, блаженная Ксенія. Длинный перечень именъ завершается словами: "И всѣхъ сродниковъ отъ ​вѣка​ ​преставшихся​ помяни, Господи". Рядомъ съ иконами рѣдкіе, на русскихъ ярмаркахъ ​купленныя​ литографіи: "Святая гора Аѳонъ", "Возрасты человѣка", "Страшный Судъ", "Сожженіе протопопа Аввакума". На рѣзной дубовой полкѣ книги въ старыхъ кожаныхъ переплетахъ — "Добротолюбіе", "Патерикъ", "Часословъ", "Житіе преп. Александра Свирскаго". Если взять одну изъ нихъ и вдохнуть листы ​ея​, то запахнетъ сушеными яблоками. Вдоль стѣнъ ​длинныя​ ​дубовыя​ скамьи, не​складные​, но прочно ​сбитые​ табуреты съ выжженными ржаными снопами на ​сиденьи​. Въ углу, на дубовыхъ колесикахъ тяжелый сундукъ, окованный желѣзомъ, и въ нѣдрахъ его что ни вещь, то столѣтіе...

Старый домъ вздрагиваетъ отъ проѣзжающихъ мимо автобусовъ и грузовиковъ. Слушаю пугливую его дрожь и думаю: "​Всё​ это прошлое, освященное любовью и молитвеннымъ шепотомъ, перейдетъ къ новому человѣку, торгашу Артемію. Ничего онъ не сбережетъ. Что поцѣннее, какъ напримѣръ, икона Сергія Строителя, продастъ, а остальное пожжетъ или на чердакъ выброситъ".

— Не соотвѣтствуетъ ​вѣку​! — скажетъ онъ любимую свою фразу и тоненько захихикаетъ.

Въ ​раскрытыя​ окна входитъ вечеръ. Клены разсыпаютъ прохладу. На ихъ листьяхъ качается завечерѣвшее ​солнце​. Шумитъ самоваръ, на ​немъ​ отчеканено: "Фабрика въ Тулѣ братьевъ Стрельниковыхъ". Ѳедотъ Абрамовичъ ставитъ ​большія​ синія чашки съ золотой надписью по-​славянски​: "Пріемлю и ничесоже противнаго глаголю". По ободку деревянной тарелки, гдѣ лежитъ хлѣбъ, вьется рѣзная русская пословица: "Хлѣбъ-соль ѣшь, а правду рѣжь". На деревянной чашкѣ съ медомъ ложка монастырской работы, а на ​донце​ ​ея​ мелко-мелко выжжена Троицѣ-​Сергіевская​ Лавра.

Ѳедотъ Абрамовичъ разливаетъ чай. На ​лѣвомъ​ плечѣ у него ​полотенце​. Самъ ​вѣсь​ улыбается — радъ ​почаевничать​ съ ​пачечайнымъ​ гостемъ.

— Вотъ и хорошо, что Господь надоумилъ тебя навѣстить стараго! Кромѣ ​святаго​ Угодника, — киваетъ онъ на икону, — никого у меня! Одинъ, какъ часовня въ ​полѣ​!

— Артемій Федотычъ, поди, заходитъ! — добавилъ я.

Старикъ мотнулъ головою:

— И-и! Третій мѣсяцъ глазъ не кажетъ! ​Некогда​. За наживой гонится, неуемная душа! Эхъ, деньги, деньги, ​сѣмена​ дьявола... Пристаетъ тутъ ко мнѣ ​Артемка​ смолою ​едучей​: сноси-де домъ! Новый построимъ. Въ пять этажей. Подъ кино да ​торговые​ ряды сдавать его будемъ. Дѣло-то, поди, и выгодное, но повѣрь, дружище, не могу со своимъ домомъ разстаться. Какъ подумаю объ этомъ, такъ и затрясусь и ослабну ​вѣсь​. Мы, старики, не умѣемъ иначе жить, чтобъ не ​сростись​ душою и тѣломъ съ привычнымъ, дыханіемъ обогрѣтымъ, мѣстомъ... Пусть подождетъ Артемій. Жить мнѣ осталось немного — во рту ужъ земляная горечь, матушка земля къ себѣ зоветъ!

Стараясь быть спокойнымъ, онъ спросилъ меня словно невзначай.

— А правда, ​баютъ​ люди, что законъ такой выходитъ, ​старые​ дома ломать?

— Поговариваютъ, но...

Онъ не далъ мнѣ досказать.

— Ну, что ж. Противъ рожна не попрешь! Да, строится жизнь, шибко строится, а ​лѣтъ​ тридцать тому назадъ на нашей улицѣ рожь росла и жницы пѣсни пѣли... Города нашего не узнать. Тамъ, гдѣ теперь лѣсопильный заводъ, ​кладбище​ было старинное. Дубы росли. На ​синей​ ​горѣ​ стояла церковь Св. Ѳедора Стратилата, а теперь ресторанъ. Вокругъ города ​большіе​ лѣса шумѣли, а теперь ихъ ​повырубили​. Скоро и мы, старики, перестанемъ отсвѣчивать. "Имя наше забудется, — какъ говоритъ премудрый Соломонъ, — никто не вспомнитъ о дѣлахъ нашихъ, и жизнь наша пройдетъ, какъ облако, и разсѣется, какъ туманъ".

— Трудно, поди, благословить вамъ нашу теперешнюю жизнь? — спросилъ я Ѳедота Абрамовича.

— Какъ тебѣ отвѣтить, родной мой? Могъ бы и благословить ​её​, если человѣкъ души своей не утратилъ. Съ новымъ человѣкомъ я разговаривать не могу. Не живой онъ. Тепломъ отъ него не пахнетъ. Не люди, а ​заводныя​ машины какіе-то пошли. Ни одного лица мало-мальски свѣтлаго не встрѣтишь... Наша стариковская жизнь, не спорю, была со ​всячинкой​: сѣрой, дикой и неустроенной, но зато отъ многихъ сіяніе шло, Христосъ по землѣ любилъ ходить...

Заря за окнами затуманилась тучами. Пахло дождемъ. Въ горницѣ потемнѣло. На улицѣ трещало радіо. У ​промчавшегося​ автомобиля лопнула шина. Чернымъ дымомъ дымила фабрика, окутывая синіе купола Собора. Со спортивнаго плаца доносился вой футболистовъ. Въ городскомъ саду оркестръ играютъ модный шлягеръ "Твои ноги, какъ змѣи".

— Экъ ихъ, шумятъ! — мягко ​воркотнулъ​ Ѳедотъ Абрамовичъ, кивнувъ на улицу. — Подъ вечеръ-то хоть отдохнули бы. Мучаетъ себя человѣкъ шумомъ. Поди вѣдь, у всякаго востосковала душа по землѣ Божьей, по тихой поступи... Нуженъ человѣку покой, ой какъ нуженъ! По ​малообразованію​ своему трудно мнѣ изъяснить теперешнее положеніе ​міра​, но чувствую: нескладная и тяжелая у человѣка жизнь!

Но уходѣ отъ Ѳедота Абрамовича я оглянулся на его домъ. Изъ всѣхъ домовъ на этой улицѣ только въ ​немъ​ одномъ всегда теплилась лампада. Древній свѣтъ ​ея​ въ эту ночь казался послѣдней свѣтящейся точкой старости, уходящей въ синіе ​предвѣчныя​ дали".

 

 

Прим.: Василій Акимовичъ ​Никифоровъ​-​Волгинъ​ (1901 - 1941) — одинъ изъ ярчайшихъ писателей русскаго зарубежья 20-хъ — 30-хъ годовъ. Родился въ деревнѣ ​Маркуши​ Калязинскаго уѣзда Тверской губерніи въ семьѣ потомственнаго сапожника. Послѣ революціи жилъ и работалъ въ Эстоніи, гдѣ занимался литературной и журналистской дѣятельностью. Въ 1941 году былъ арестованъ и приговоренъ къ разстрѣлу по пресловутой 58-й статьѣ - за "принадлежность къ различнымъ бѣлогвардейскимъ монархическимъ организаціямъ". Разстрѣлянъ 14 декабря 1941 года.

Любовь В. ​Никифорова​-​Волгина​ – “​лапотная​, странная, богомольная” Святая Русь, неразрывно связанная съ православной Церковью, съ Монархіей, съ древними русскими національными традиціями и обычаями. Писатель не вѣритъ ни въ русскую интеллигенцію, ни въ ​привилегированныя​ сословія императорской Россіи. Именно ​онѣ​ болѣе всего способствовали Революціи, считаетъ онъ. Только остатки старой “кондовой Руси”, къ которымъ относятся и большинство духовенства, и вѣрующая, не забывшая завѣты дѣдовъ часть крестьянства, могутъ еще спасти Россію. Революція для него – страшная, злая и разрушительная сила, жестоко и безпощадно сметающая старый ​міръ​, традиціонную мораль, Церковь, ​Вѣру​, нравы, ​твердые​ устои жизни, даже первобытную русскую природу.

Но главное: большевицкая Революція – это разрушеніе духа.