ЭТАПЫ. МОРДОБОЙ. БОРИС ГАНУСОВСКИЙ

...Страшна жизнь в Лагерях. Сегодня, перелистывая свои заметки и записки, я невольно остановился на воспоминании об этапах... Этапы в условиях советских Лагерей — это самое страшное, то, что нормальный человек себе представить не может, что, наверное, не снилось шекспировским мудрецам!
Если бы этапное начальство относилось к «зк» как к скотине — это было бы чудесно. Хозяин заботится о своем скоте. Он не оставит его в дороге, при перегоне или пересылке, без пищи, без крова над головой, без воды. Он не даст ему замерзнуть или, обезсилев, пасть на дороге. Скотина стоит денег. За ней следят, ее лелеют, если хотят ее выгодно продать или использовать в своем хозяйстве.
Не так относятся к людям, которых перегоняют или пересылают с места на место. Обращение с ними можно сравнить разве только с обращением со старым железом, хламом, никому ненужными тряпками.
Некоторые попробуют найти параллель с тем временем, когда англичане поставляли из Африки негров на работу в Америку. Негров тоже захватывали силой. Они работорговцу ничего не стоили. Сдохнет половина — ну и черт с ним. Не жалко! Африка большая! Чернокожих много! Новых найдут!...
Не знаю... возможно, тогда так и было, но это было «тогда». С тех пор человечество шагнуло вперед, прогресс чувствуется во всем. Говорят, что реки не текут вспять, но в СССР они не только потекли обратно, но там перещеголяли самых отъявленных негодяев из «Хижины дяди Тома».
У советских работорговцев железная логика. За смерть этапируемого заключенного никто не отвечает. Составляют акт для очистки совести — и вся недолга! Главное, чтобы акт был составлен по казенному образцу! Отчего протянул ноги «сопровождаемый» — это никого не интересует. От голода ли, от жажды, от холода или тесноты — кому какое до этого дело.
Теснота!
Как в теперешней обстановке неправа наша пословица, говорящая: «В тесноте, да не в обиде!» Люди не знали раньше, что это такое «советская этапная теснота».
На товарных вагонах всего мира стоят надписи: «40 человек или 8 лошадей». Осмелился ли бы кто-нибудь в свободном мире погрузить в такой вагон 10 или 12 лошадей?
Даже в Советском Союзе этого не делают! Лошадь — животное драгоценное. За нее заплачены деньги. Ни одно железнодорожное начальство не согласится на подобное насилие над лошадиной породой! Ответственность-то какая! Но для людей в СССР таких правил не существует. Только людей можно пихать в вагоны столько, что не только пошеве¬литься, но и дышать полной грудью невозможно, а расстояния в России не европейские. Этап путешествует долго, часто безостановочно, без отдыха, больше недели.
Отправление естественных надобностей выростает в огромную проблему и нередко приводит к настоящим драмам.
Сухой паек, выдаваемый на дорогу, обычно состоит из гнилой камсы (благо Черное море изобилует этим продуктом!) или селедки, расползающейся в руках. Про хлеб я уж и не говорю, хлеб известного, советского качества. Воду нельзя получить иной раз по двое-трое суток.
Отправляемый в далекий этап переживает это событие заранее и готовится к нему, как к трудной и опасной операции с неизвестным исходом. Людей, только что прибывших с этапом, можно сразу же заметить. Они бросаются в глаза своим видом. Так выглядели «сыпнотифозные», вставшие прежде времени из постели, так выглядят туберкулезники в последней стадии всеразрушающей болезни.
Даже чекисты, и те дают прибывшим с далеким этапом до двух недель «отдыха». Впрочем, если бы его не давали, т. е. не оставляли бы такого доходягу в Лагере без особой работы, все равно никакой пользы от этих человеческих теней, скелетов обтянутых желтой кожей, ожидать было бы невозможно.
Как былинки, куда дунет ветер, туда идет, шатаясь, такой несчастный заморыш. Идти против ветра у них нет силы. Хорошо еще, если при более сильном порыве они просто не валятся с ног. Это и есть «макаронная походка», о которой я писал.
Образен русский язык. Еще Гоголь восторгался его точностью и меткостью выражений. Теперь же подсоветский раб особенно виртуозен в своих сравнениях, новых словечках, и летят они по всей России от края до края с быстротой молнии.
На мою долю, к сожалению, выпало этих этапов более чем достаточно. Я сам на своей коже испытал сталинскую заботу о человеке. После смерти Сталина мне тоже пришлось поездить «на казенный счет», и я должен сказать, что особенной разницы я не заметил.
О своем первом этапе, когда меня везли из заграницы в СССР, я уже рассказал в одном из первых очерков. Про страшную жару, тесноту и стояние в течение двадцати восьми дней на запасных путях в Галаце.
Не буду повторяться. Мне хочется поделиться с читателями другими мною испытанными «прелестями советского рая». Особенно знаменателен был этап из Одессы в Мариуполь, продолжавшийся, несмотря на короткую дистанцию, целую неделю.
Это был голодный и, после войны, «неблагоустроенный» 1945 год. При отправке из тюрьмы начальство нам сказало: ваши продукты, мужики, сданы конвою. Самим дадим — все сразу как саранча сожрете. Высказывая заботу, мы поручили конвою вести распределение!
В любой стране это было бы логично. Действительно, каждый из нас в один присест съел бы все, что ему дали, и еще попросил, но на практике это получилось совсем по-другому.
В первый день нам дали причитающуюся порцию «панье» (хлеба) и селедок. На второй день порция уменьшилась вдвое. Конечно, никто из нас не осмелился задать вопрос — почему так мало? Мы все уже знали, что вместо ответа получили бы зуботычину и поток брани. Мне лично было совершенно достаточно всех этих поминаний родственников и святых в удивительно длинных, витиеватых, невозможных в своей отвратительности комбинациях.
На третий день мы не получили ничего! И все же мы молчали. Мы видели, почему прекратилось питание. Конвой продал наше довольствие на какой-то очередной станции и купил себе водки. По веселому горланенью, по красным как у кроликов глазам, по смрадному дыханию и обращению с нами, никаких сомнений в этом не могло быть.
Кстати, одна любопытная подробность: водка в СССР всегда находится. Даже тогда, когда люди пухли от голоду. Килограмм хлеба стоил пятьсот рублей, доставали его с большим трудом, а в то же время все государственные магазины были полны водки.
Ведь сколько же грязи было вылито, этими же самыми подлецами на Царское Правительство за то, что оно, якобы, спаивало народ, преследуя цели увеличения государственных доходов... В то время в стране было изобилие продуктов, и топить голод в водке никому в голову не приходило...
Торговля водкой — одна из самых важных статей Советского бюджета. Там, где пахнет выгодой, Советская власть моментально отбрасывает в сторону всякие сентиментальности, говоря о них только в пропагандных речах, направленных через рупор в уши капиталистического мира...
Везде, даже на Крайнем Севере, за Полярным кругом, в самых глухих таежных поселках, где нет ничего, нет нитки и иголки зашить свое рубище, всегда есть водка. Зачастую нет хлеба, месяцами люди не видят картошки, «достать» сахар — как в государственной лотерее главный выигрыш вытянуть, но водка? Водка всегда имеется!
Как только поезд останавливается на какой-нибудь станции, днем ли, ночью ли, конвой сейчас же «развлекался» проверкой целости вагонов. Вооружившись деревянными молотками наподобие тех, которые употребляются для игры в крокет, только покрепче и тяжелее, они обходили весь длинный, вагонов в пятьдесят, состав поезда и выстукивали стенки, пол и потолки вагонов. Не проломали ли, дескать, заключенные где-нибудь дыру, не отбили ли доску, не подготовили ли побег?
Люди, истощенные голодом, истомленные жаждой, теснотой, вонью, страшной усталостью и безсонницей, все вре¬мя находились в состоянии какой-то истомы, полусна-полубодрствования. Многие, считали себя счастливцами, потому что их место было у стенки, и они могли на нее операться спинами, скоро поняли, что и это преимущество только самообман.
Легкий отдых наступал, казалось бы, тогда, когда переставала тряска безрессорных вагонов, когда смолкал стук колес, скрип досок... И вот тогда «счастливчик у стены», прислонившись к ней спиной и головой, тонул в дремоте. И вдруг, снаружи по этой доске наносился страшнейший удар тяжелым молотком. Ощущение боли было сильным, и еще большим был испуг. От подобного удара, равного по силе непосредственному удару по голове, у меня была долгое время шишка на затылке. День-деньской я болею почками — тоже, последствие одного из подобных «вагон-контролей», правда, при немного других обстоятельствах.
В общем, каждый день по три-четыре раза устраивалась проверка. А так как наш поезд, как и все эшелоны с заключенными, двигался только тогда, когда путь был свободен, то наш конвой имел возможность развлекать себя так долго, как ему это нравилось.
В действительности, никакой нужды, как я уже сказал, в этих проверках не было. Вагоны были перегружены людьми и им было не до побега. Все доски были целы. Двери снаружи запирались на тяжелый висячий замок. Через каждые два вагона на площадке, устроенной на буферах, стоял часовой. Весь поезд по бокам был освещен всю ночь сильными прожекторами, получавшими ток от специальной электростанции, установленной в одном из вагонов. Но, очевидно, работа молотками вносила оживление в нудную жизнь конвоиров. Винные пары усиливали охоту «размахнуться рукой». Несдержанный стон ударенного заключенного всегда вызывал взрывы радостного смеха.
— Чай лопнула у него башка, як зрилый кавун! — реготали пьяные чекистские псы.
...Вспоминаю один день. Поезд остановился на каком-то полустанке. Видимо надолго. Паровоз отцепили, и он куда- то у шел. Значит опять, как здесь выражаются, присохнем.
...Тихо ...Дремлем. Но вот слышны голоса. Скрипит галька под ногами. Идут. Мы уже знаем, что это значит. Все встрепенулись. Спящих расталкивают. Берегись, мол, не налегай на стены вагона. Разговоры смолкли. Все напряженно ждут проверки. Невольно охватывает мелкая, нервная дрожь.
— ...Собаки! — шепчет мой сосед. Я не отвечаю. Если будет «счет и проверка», нужно быть особенно ловким, быстрым в движениях, чтобы избежать удара по голове или почкам здоровенным деревянным молотком, насаженным на длинную, в метр, рукоятку.
...Вот загремел замок. Слышно, как смеются конвоиры. По звуку их голосов стараемся угадать, в каком они настроении и состоянии. Пьяны? Будут ли опять издеваться, или на этот раз обойдется?
С грохотом откатила дверь вагона. Один из краснопогонных солдат, с красной пьяной рожей, зажав молот в руках, стоит впереди остальных. Двое с автоматами стоят немного дальше, шагах в пяти. Это, так сказать, официальные лица. А остальные, «при сем присутствующие», ротозеи, пришедшие от нечего делать позабавиться чужими муками.
Сержант с молотом в руках чувствует себя героем. Сейчас он выдумает что-нибудь новое и интересное.
— Слышь! — рычит он, — все на левую сторону.
Мы, как стадо баранов, бросаемся влево, сбиваемся в кучу и лезем друг на друга. Стараемся занять как можно меньше места, прикрыть себя телами других людей.
В этом вагоне нас 62 человека. Места хватает только сидеть на корточках. Ноги протянуть невозможно. Но тут мы умудряемся так спрессоваться, что почти две трети вагона остаются свободными.
Но на этот раз, слава Богу, все кончилось благополучно. Посмотрев на нас тупыми, пьяными глазами, сержант плюнул и не сказав ни слова удалился.
Но этим все не закончилось. Вскоре мы услышали песни и ругань. Через щели вагона мы увидели толпу пьяных матросов. Узнав, что везут заключенных, матросы вдруг рассвирепели и начали бить нашего чекиста-часового...
Слышим, как громко, по-бабьи всхлипывая, плачет часовой, стараясь сквозь разбитые зубы «обложить» матросов. Выстрел уже привлек начальника караула. Слышим хруст гальки под ногами многих, бегущих к нашему вагону людей. Появился офицер, и начались «дипломатические» переговоры.
— Братцы! — вопим мы. — Братцы-моряки! Эта сволочь нас голодом морит. Пить не дают! Уже третьи сутки росинки во рту не имели! Наш паек продали и деньги на водку отдали!... Нас бьют молотками! Они убивают!...
На перроне появляется морской офицер. Ему еще не совсем ясна картина, и он требует от матросов разойтись! Ясно, что еще минута, и настанет буквальный погром чекистов.
Матросы дисциплинированны. Они слушают своего офицера, но сдавать позиции не хотят.
— ...А чего они, товарищ командир, людей голодом морят и жаждой мучают! Чего их молотками бьют?... Разве не обидно?
Чекистский офицер бросается к моряку и пробует объяснить, что в эшалоне находятся «враги народа», «предатели», власовцы...
Матросы взвиваются от злобы. Слышим чей-то взвинченный голос:
— Враги народа — это вы, милиционеры проклятые!
— Не было бы вас, не было бы и власовцев! — кричит другой.
— Где вы, сволочи лягавые, были во время войны? — как из бочки басит третий.
— Да что с ними разговаривать! Бей в морду! — слышится еще один голос.
Слышим, как умоляют матросов разойтись наши поработители. Из всех пятидесяти вагонов нашего эшелона раздаются вопли жалоб на конвой. К нам, в переплеты проволоки, в окна летят спички, папиросы, махорка, газетная бумага для «козьих ножек» и даже куски хлеба.
Часовые больше не пробуют запрещать. Они согнаны в стадо и стоят бледные, сжимая винтовки. Но между морским и чекистским начальством достигнуто соглашение. Матросы лезут в свои вагоны, откуда внимательно следят за исполнением «соглашений». Чекисты начинают поить нас водой. Матросы требуют, чтобы нас поили «до отказу».
Когда в наш вагон подали первое ведро воды, произошла жуткая сцена. Человек пятнадцать одновременно бросились к воде. Кружек и котелков ни у кого не было. Все было отобрано еще в Одесской тюрьме. Лезли головами в ведро. Отпихивали друг друга и дрались, вцеплялись в волосы, оттягивая, душа. Каждый боялся, что воды не хватит, что чекисты больше не принесут.
Я и сегодня вижу искаженные лица, с высунутыми, как у животных, вспухшими языками. Вижу эти безумные, вытаращенные глаза. Слышу хрип и стоны...
Кому-то выбили зубы краем ведра, но он продолжает не отрываясь пить, окрашивая воду своей кровью, вцепившись окровавленными же пальцами (и ногти сорваны!) в сосуд со спасительной влагой,
Чекисты послушно, как ягнята, ежась под взглядами матросов, тащат ведро за ведром, лица их не обещают ничего хорошего, но водопой продолжается. Многие уже пили по второму и третьему разу.
Сдерживая себя, я и еще несколько человек не полезли в эту страшную кашу. Ждали, пока утихнет в человеке зверь и пили последними, спокойно, не отрываясь. Пили, сколько хотели. Какое это было блаженство! Прохладная вода наполняла весь желудок, казалось уже булькала в горле, но перестать пить не было сил. Страх перед жаждой затмевал веление разума...
Наш вагон выпил 12 ведер воды... Чекистам пришлось поработать.
...Ушел в своем направлении матросский эшелон. Уходя в вагоны, матросы махали нам руками и фуражками и кричали бодрящие слова. Вскоре и мы двинулись. Забавно вспомнить, что с чекистов слетела вся их занозистость. Мы ожидали, что они нам будут мстить за происшедшее, но этого не случилось. Они были напуганы и сбиты с толку. Ведь это не шутка! Они, дети всесильного МВД, войска Особого Назначения, перед которыми трепещет вся Россия, и вдруг им набили публично морды, изругали напропалую и заставили до безконечности таскать ведра воды проклятым «контрикам».
Перед напористостью, силой, насмешками и сплоченностью матросов они спасовали и почувствовали, что на просторах России, оторванные от своих казарм, от «матери- МВД», они не так уж всесильны, как им это внушали, и как они думали сами.
Поучительно это было и для нас, фактически, все еще новичков. Мы поняли, что для русского народа мы вовсе не были врагами. Что русский народ, как таковой, не утерял своих изумительных качеств сострадания, любви к ближнему, справедливости и прирожденного влечения к защите слабого. Для матросов мы были несчастными, замученными русскими людьми, рабами всеми ненавидимых чекистов...

 -----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

В те уже далекие времена люди ещё старались думать и о других, а не только о себе... Могли не задумываясь о последствиях для себя набить морду всесильным чекистам...