Какъ поэтъ Серебрянаго вѣка сталъ героемъ Первой міровой войны — Н. Гумилевъ

 

Николай ​Гумилевъ​: храбрый флегматикъ, авантюристъ и чудакъ

Николай ​Гумилевъ​ не писалъ патріотическихъ воззваній и патетическихъ стиховъ, но, въ отличіе отъ многихъ русскихъ литераторовъ, въ ​первые​ дни послѣ начала мобилизаціи записался Добровольцемъ. Едва попавъ на войну, поэтъ немедленно объявилъ ​её​ своимъ лучшимъ приключеніемъ, хотя не прошло и года, какъ онъ вернулся изъ путешествія по Африкѣ.

«Въ общемъ, я могу сказать, что это лучшее время моей жизни <…> Почти каждый день быть подъ выстрѣлами, слышать визгъ шрапнели, ​щелканье​ винтовокъ, направленныхъ на тебя, — я думаю, такое ​наслажденье​ испытываетъ закоренѣлый пьяница передъ бутылкой очень стараго, крѣпкаго коньяка»,

— разсказывалъ онъ въ письмѣ другу-филологу Михаилу ​Лозинскому​.

На войнѣ онъ провелъ два съ половиной года: съ августа 1914 по мартъ 1917 года. Весной ​Гумилевъ​ попросилъ перевода на Салоникскій фронтъ и перебрался въ Русскій экспедиціонный корпусъ въ Парижѣ. Офицеры и ​простые​ солдаты цѣнили ​Гумилева​ какъ спокойнаго и храбраго воина, отмѣчали его озорной нравъ и жажду риска. Самъ онъ никогда не забывалъ объ опытѣ, полученномъ на фронтѣ.

​Гумилевъ​ и поэты

​Гумилевъ​ зналъ, что отправится на фронтъ, какъ только почуялъ надвигающуюся войну. По крайней мѣрѣ, еще за нѣсколько дней до ​ея​ начала онъ говорилъ піанисткѣ Вѣрѣ ​Алперсъ​, которой увлекся на отдыхѣ въ ​Теріоки​ (нынѣ Зеленогорскъ), что поѣдетъ воевать, а она будетъ молиться за него.

Послѣ объявленія ​Австро​-Венгріей войны Сербіи жители Петербурга вышли на манифестаціи. ​Они​ собирались у дипломатическихъ представительствъ ​Австро​-Венгріи и Германіи и выступали противъ имперіалистскихъ дѣйствій этихъ державъ. «Манифестировалъ съ ​Городецкимъ​», — напишетъ объ этихъ дняхъ въ письмѣ Ахматовой ​Гумилевъ​. Поэтъ присутствовалъ и при разгромѣ петербуржцами германскаго посольства.

Объявили всеобщую мобилизацію, и взвился магическій вихрь, какъ передъ послѣднимъ часомъ: городъ преобразился, получивъ другое имя. Война стала главной темой трамвайныхъ разговоровъ, передовицъ газетъ и салоновъ. Перемѣнились и люди, патріотическій пылъ охватилъ тѣхъ, отъ кого это можно было меньше всего ожидать. Александръ Блокъ провожаетъ записавшуюся въ сестры милосердія супругу на фронтъ и начинаетъ «Стихи о Россіи». Акмеистскій журналъ «Аполлонъ» осенью выходитъ съ редакціоннымъ воззваніемъ къ читателямъ: «​Грозные​ настали дни. Духъ Божій проносится надъ нивою жизни и будитъ совѣсть каждаго. Да успокоится же совѣсть Ваша сознаніемъ исполненнаго долга. Помогите братьямъ, сражающимся за Васъ». Авторъ ​самаго​ декадентскаго романа начала ​вѣка​ «Мелкій бѣсъ» Ѳедоръ ​Сологубъ​ сочиняетъ гимнъ съ рефреномъ «Да славится Россія! Великая страна! Да здравствуетъ Россія! Да славится она!». Военно-патріотическими стихами отмѣтились Осипъ Мандельштамъ, Игорь Сѣверянинъ, Георгій Ивановъ, ​Рюрикъ​ ​Ивневъ​, Борисъ ​Садовской​ и другіе.

​Гумилевъ​ къ этому бряцанію не присоединился. Вмѣсто пѣвца войны онъ сталъ ​ея​ дѣлателемъ. Уже въ августѣ отправился вольноопредѣляющимся въ Армію, и въ серединѣ мѣсяца его зачислили въ 1-й маршевый эскадронъ лейбъ-гвардіи Уланскаго полка. ​

Гумилевъ​ сталъ однимъ изъ немногихъ русскихъ литераторовъ, отправившихся на фронтъ Добровольцемъ. Вольноопредѣляющійся непрофессіональный вояка — въ кавалеріи отношеніе къ такимъ было суровымъ. Вспоминаетъ одинъ изъ сослуживцевъ ​Гумилева​ Н. ​Добрышинъ​: «​Они​ жили вмѣстѣ съ солдатами, питались изъ общаго котла, спали на соломѣ и часто вповалку на землѣ». У ​Гумилева​ была возможность выбрать полкъ съ условіями покомфортнѣе, но онъ сознательно ею не воспользовался. «Своей невзрачной внѣшностью ​Гумилевъ​ рѣзко выдѣлялся среди нашихъ стройныхъ рослыхъ унтеръ-офицеровъ. Позже я убѣдился, что онъ былъ исключительно мужественнымъ и рѣшительнымъ человѣкомъ съ нѣкоторой, впрочемъ, склонностью къ авантюризму», — говоритъ ​Добрышинъ​.

Ю. В. Янишевскій, другой вольноопредѣляющійся, вспоминалъ, что ​Гумилевъ​ былъ отличнымъ стрѣлкомъ, однимъ изъ двухъ лучшихъ въ учебномъ лагерѣ. Ночами поэтъ любилъ разсказывать про свои ​африканскія​ экспедиціи: «Былъ онъ очень хорошій разсказчикъ, и слушать его, много повидавшаго въ своихъ путешествіяхъ, было очень интересно. И особенно мнѣ — у насъ обоихъ была любовь къ природѣ и скитаніямъ». По словамъ Янишевскаго, ​Гумилевъ​ былъ «на рѣдкость спокойнаго характера, почти флегматикъ, спокойно храбрый».

«Повиноваться мнѣ не трудно, особенно при такомъ миломъ ближайшемъ начальствѣ, какъ у меня. Я познакомился со всѣми офицерами своего эскадрона и часто бываю у нихъ. Ça me pose parmi les soldats (это меня выдѣляетъ среди солдатъ. — прим.), хотя ​они​ и такъ относятся ко мнѣ хорошо и уважительно. Если бы только почаще бои, я былъ бы вполнѣ удовлетворенъ судьбой», — писалъ своей супругѣ Аннѣ Ахматовой въ первый годъ войны ​Гумилевъ​.

И умеръ онъ, по легендѣ, какъ воинъ. По легендѣ, въ которую хочется вѣрить, передъ казнью, когда жертвъ уже выстраивали вокругъ рва, чекистъ закричалъ:

«Поэтъ ​Гумилевъ​, выйти изъ строя!» Николай Степановичъ вышелъ, а потомъ показалъ на людей, ​которые​ за нимъ стояли: «А ​они​?» ​Аграновъ​ закричалъ: «Не валяйте дурака!» Николай Степановичъ докурилъ папиросу и снова всталъ въ строй: «Здѣсь нѣтъ поэта ​Гумилева​, здѣсь ​есть​ офицеръ ​Гумилевъ​».

Гдѣ находится его могила, мы не знаемъ. Достовѣрно извѣстно только, что въ лѣсу была вырыта яма, въ которой закопали трупы всѣхъ разстрѣлянныхъ, въ томъ числѣ и Николая ​Гумилева​.

Судьба поэта – произведеніе, которое онъ заранѣе строитъ. И конецъ своей жизни ​Гумилевъ​ предвидѣлъ:

«И умру я не на постели

При нотаріусѣ и врачѣ.

А въ какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей въ густомъ плющѣ».

* * * *

Въ «Запискахъ кавалериста» ​Гумилева​ ​поэтическіе​ наброски, многіе изъ которыхъ похожи на черновики образовъ для будущихъ стихотвореній, сосѣдствуютъ съ описаніями солдатскаго быта и военныхъ маневровъ:

«Иногда мы оставались въ лѣсу на всю ночь. Тогда, лежа на спинѣ, я часами смотрѣлъ на ​безчисленныя​ ​ясныя​ отъ мороза звѣзды и забавлялся, соединяя ихъ въ воображеніи золотыми нитями. Сперва это былъ рядъ геометрическихъ чертежей, похожій на развернутый свитокъ Каббалы. Потомъ я начиналъ различать, какъ на затканномъ золотомъ коврѣ, ​различные​ эмблемы, мечи, кресты, чаши въ непонятныхъ для меня, но полныхъ нечеловѣческаго смысла сочетаніяхъ. Наконецъ явственно вырисовывались небесные звѣри. Я видѣлъ, какъ Большая Медвѣдица, опустивъ морду, принюхивается къ чьему-то слѣду, какъ Скорпіонъ шевелитъ хвостомъ, ища, кого ему ужалить. На ​мгновенье​ меня охватывалъ невыразимый страхъ, что ​они​ посмотрятъ внизъ и замѣтятъ тамъ нашу землю. Вѣдь тогда она сразу обратится въ безобразный кусокъ матово-бѣлаго льда и помчится внѣ всякихъ орбитъ, заражая своимъ ужасомъ другіе ​міры​».

​Гумилевъ​ и война

Поэтъ въ письмахъ ​Лозинскому​ и Ахматовой сравнивалъ войну со своимъ африканскимъ путешествіемъ. «Вообще война мнѣ очень напоминаетъ мои ​абиссинскія​ путешествія. Аналогія почти полная: недостатокъ экзотичности покрывается болѣе сильными ощущеньями», — писалъ онъ ​женѣ​.

Однимъ изъ послѣднихъ его свидѣтельствъ съ войны стало письмо революціонеркѣ Ларисѣ ​Рейснеръ​: «Но въ первый же день послѣ пріѣзда я очутился въ окопахъ, стрѣлялъ въ нѣмцевъ изъ пулемета, ​они​ стрѣляли въ меня, и такъ прошло двѣ недѣли. Изъ окоповъ писать можетъ только графоманъ, настолько тамъ ​всё​ не напоминаетъ окопа: стульевъ нѣтъ, съ потолка течетъ, на столѣ сидитъ нѣсколько огромныхъ крысъ, ​которые​ сердито ворчатъ, если къ нимъ подходишь. И я ​цѣлые​ дни валялся въ снѣгу, смотрѣлъ на звѣзды и, мысленно проводя между ними линіи, рисовалъ себѣ Ваше лицо, смотрящее на меня съ небесъ».

За два съ половиной года военной службы ​Гумилевъ​ нѣсколько разъ пріѣзжалъ въ Петроградъ. Одинъ изъ первыхъ визитовъ поэта съ фронта вспоминаетъ писатель Александръ ​Кондратьевъ​ въ письмѣ Борису ​Садовскому​: «Въ Петербургѣ побывалъ ​Гумилевъ​. Его видѣли на вернисажѣ въ рубашкѣ, порванной австрійскимъ штыкомъ и запачканной кровью (нарочно не зашитой и не вымытой)».

Какъ на самомъ дѣлѣ относился ​Гумилевъ​ къ своему участію въ войнѣ, установить трудно. Оно у него колебалось отъ представленія о бояхъ какъ о торжественномъ и мистическомъ дѣлѣ до рядовой, мужской работы. Вотъ какъ онъ описывалъ это въ письмѣ Михаилу ​Лозинскому​:

«Въ жизни пока у меня три заслуги — мои стихи, мои путешествія и эта война. Изъ нихъ послѣднюю, которую я цѣню менѣе всего, съ досадной настойчивостью муссируютъ ​всё​, что ​есть​ лучшаго въ Петербургѣ. Я не говорю о стихахъ, ​они​ не очень ​хорошіе​, и меня хвалятъ за нихъ больше, ​чѣмъ​ я заслуживаю, мнѣ досадно за Африку <…> ​Всё​ это гораздо значительнѣе тѣхъ работъ по ассенизаціи Европы, которыми сейчасъ заняты милліоны рядовыхъ обывателей, и я въ томъ числѣ». Очарованная поэтомъ Вѣра ​Алперсъ​ вспоминала въ своемъ дневникѣ его слова о томъ, что «надо самому творить свою жизнь, и что тогда она станетъ чудесной».

Судьба воина его плѣняла не меньше, ​чѣмъ​ судьба поэта, которымъ онъ оставался, по собственному признанію, и въ битвѣ. Его пониманіе войны было далеко отъ толстовскаго народничества, ​Гумилевъ​ полагалъ, что ходъ войны направляютъ завоеватели, къ которымъ относилъ и себя.

Даже въ расцвѣтѣ своего поэтическаго мастерства поэтъ не оставлялъ воинскихъ амбицій. Такъ, по воспоминаніямъ поэтессы Ирины Одоевцевой, онъ предрекалъ вторую войну съ Германіей: «Я, конечно, приму въ ней ​участье​, ​непремѣнно​ пойду воевать. Сколько бы вы меня ни удерживали, пойду. Снова надѣну военную форму, крякну и сяду на коня, только меня и видѣли. И на этотъ разъ мы побьемъ нѣмцевъ! Побьемъ и раздавимъ!»