Б. Ширяевъ, А. Клингеръ — "Поручикъ Тельновъ на Соловкахъ"
"Вотъ, наконецъ, они, страшные Соловки, разсказамъ объ ужасахъ которыхъ мы жадно внимали въ долгіе, тягучіе часы бутырской безсонницы. Вотъ они, проникновенные, молитвенные Соловки, о которыхъ повѣствовала тихоструйная молвь странниковъ, молитвенниковъ и во Христѣ убогихъ Земли Русской. Святой островъ Зосимы и Савватія, монастыря съ созерцателями-монахами и тысячами трудниковъ покаянныхъ, притекавшихъ сюда со всѣхъ концовъ Святой Руси…
И теперь… тянутся сюда новые трудники и тоже со всѣхъ концовъ Руси, но уже не Святой, а поправшей, разметавшей по буйнымъ вѣтрамъ свою святую душу, Руси Совѣтской, низвергнувшей Крестъ и звѣздѣ поклонившейся.
Тяжелый девятидневный путь, отъ Москвы до Кеми, въ спеціальномъ арестантскомъ вагонѣ – позади. Девять дней въ клѣткѣ. Клѣтки – въ три яруса по всей длинѣ вагона; въ каждой клѣткѣ – три человѣка, въ коридоръ – рѣшетчатая дверь на замкѣ, тамъ шагаетъ взадъ и впередъ часовой. Въ клѣткахъ можно было только лежать. Пища – селедка и три кружки воды въ день. Ночью кого-то вынесли изъ вагона; потомъ узнали: мертвеца, чахоточнаго, взятаго изъ тюремной больницы.
Подходимъ къ острову. “Глѣбъ Бокій” далъ уже три сигнальныхъ свистка.
На носу парохода сотни каторжанъ сбились въ плотный, вонючій, вшивый войлокъ. Мы еще не успѣли перезнакомиться, узнать другъ друга. Среди втиснутой въ трюмъ и на палубу тысячи лишь изрѣдка мелькаютъ знакомыя лица. Вотъ мои сотоварищи по лежачему “купе” въ “особомъ” вагонѣ, рядомъ съ ними генеральнаго штаба полковникъ Д., полурусскій, полушведъ, выпрямленный, подтянутый и здѣсь, а около него – ящикъ, самый обыкновенный деревянный ящикъ, но изъ него вверху торчитъ взлохмаченная голова, а съ боковъ – голыя руки. Это шпаненокъ, ухитрившійся на Кемскомъ пересыльномъ пунктѣ проиграть съ себя всё.
Блатной законъ не знаетъ пощады: проигралъ – плати. Не знаетъ пощады и Г. П. У.: остался голый – мерзни. Ноябрь на Соловкахъ – зима. Руки шпаненка посинѣли, ноги отбиваютъ мелкую дробь.
Рядомъ со мной французскій матросъ въ невѣроятно грязномъ полосатомъ тѣльникѣ и берете съ помпономъ. Онъ словоохотливъ, и я уже знаю его исторію: прельстившись “страною свободы”, онъ бѣжалъ, спрыгнувъ черезъ бортъ пришедшаго въ Одессу французскаго корабля, и попалъ… на Соловки. Поеживаясь, поетъ “Мадленъ”, но жизнерадостности не теряетъ.
Ко мнѣ протискивается сидѣвшій въ той же, что и я, камерѣ Бутырокъ бѣлый корниловецъ-первопоходникъ Тельновъ, забытый при отступленіи больнымъ въ Новороссійскѣ. Его лицо безпрерывно подергивается судорогой – старая контузія, память о боѣ подъ Кореновкой.
– Дошли до точки! Дальше что?
Что дальше? Глаза всѣхъ прикованы къ смутнымъ еще очертаніямъ вырисовывающагося въ туманѣ острова. Передъ нами вырастаетъ дивный городъ князя Гвидона на фонѣ темныхъ, еще не заснѣженныхъ елей. Золотыя маковки малыхъ церквей высятся надъ окружающими ихъ многобашенными стѣнами, тѣснятся къ обгорѣлой громадѣ Преображенскаго собора. Онъ обезглавленъ… Надъ усѣченнымъ куполомъ колокольни – шестъ; на немъ – обвисшій красный флагъ.
Красный флагъ, свергнувшій Крестъ, сталъ на горнее мѣсто надъ сожженнымъ храмомъ Преображенія. Но кругомъ еще Русь, древняя, истовая, святая. Она въ нерушимой крѣпости сложенныхъ изъ непомѣрныхъ валуновъ кремлевскихъ стѣнъ; она устремляется къ небу куполами уцѣлѣвшихъ монастырскихъ церквей, она зоветъ къ тайнѣ темнѣющей за монастыремъ дебри.
Но вотъ къ пристани приближается отрядъ вооруженныхъ охранниковъ въ сѣрыхъ шинеляхъ и остроконечныхъ шлемахъ. Соловки, видимо, готовы къ пріему насъ.
– Выходи по одному съ вещами! Не толпись у сходней! Стройся въ двѣ шеренги!
Казалось бы, куда и зачѣмъ торопиться? У каждаго впереди долгіе годы на островѣ. Но привычка беретъ свое: на сходняхъ давка, чей-то мѣшокъ шлепается въ воду, у кого-то выхватили изъ рукъ сумку и онъ истошно оретъ. Толчея и на берегу. Наконецъ, построены, хотя, вмѣсто шеренги, причудливо извиваются какіе-то зигзаги.
Пріемка начинается. Передъ рядами “пополненія” появляется начальникъ, вѣрнѣе владыка острова – товарищъ Ногтевъ. Этому человѣку предстояло въ теченіе всего перваго года нашего пребыванія на Соловкахъ играть особую, исключительную роль въ жизни каждаго изъ насъ. Отъ него, вѣрнѣе отъ изломовъ его то похмельной, то пьяной психостенической фантазіи зависѣлъ не только каждый нашъ шагъ, но и сама жизнь. Но тогда, въ первые дни по прибытіи на островъ, мы еще не знали этого. И онъ, какъ и его помощникъ Васьковъ, были для насъ просто чекистами, одними изъ многихъ, въ лапахъ которыхъ мы уже побывали и принуждены были оставаться еще долгіе годы.
– Здорово, грачи! – привѣтствуетъ насъ начальство. Оно, видимо, въ сильномъ подпитіи и настроено иронически-благодушно. Руки Ногтева засунуты въ карманы франтовской куртки изъ тюленьей кожи – высшій соловецкій шикъ; какъ мы узнали потомъ. Фуражка надвинута на глаза. Нѣкоторое время онъ скептически озираетъ нашъ сомнительный строй, перекачивается съ носковъ на пятки, потомъ начинаетъ привѣтственную рѣчь.
– Вотъ, надо вамъ знать, что у насъ здѣсь власть не совѣтская (пауза, въ рядахъ – изумленіе), а соловецкая! (Эта формула теперь широко растеклась по всѣмъ концлагерямъ). То-то! Обо всѣхъ законахъ надо теперь позабыть! У насъ – свой законъ, – далѣе дается поясненіе этого закона въ выраженіяхъ мало понятныхъ, но очень нецензурныхъ, не обѣщающихъ намъ, однако, ничего пріятнаго.
– Ну, а теперь, – заканчиваетъ свою рѣчь Ногтевъ, – которые тутъ есть порядочные, – выходи! Три шага впередъ, маршъ!
Въ рядахъ – полное недоумѣніе. Кто же изъ насъ можетъ претендовать на порядочность съ точки зрѣнія соловецкаго чекиста? Молчимъ и стоимъ на мѣстѣ.
– Вотъ дураки! Непонятно, что ли? Значитъ, которые не шпана, по мѣшкамъ не шастаютъ, ну, тамъ, попы, шпіоны, контра и такіе-прочіе… Выходи!
Теперь соловецкій критерій порядочности для насъ ясенъ. Парадоксально, но фактъ. Вырванные изъ совѣтской жизни, какъ враги ея основъ, осужденные и заклейменные на материкѣ множествомъ позорныхъ кличекъ, здѣсь, на островѣ-каторгѣ мы становимся “порядочными”. Но что сулитъ намъ эта “порядочность”?
Большая половина прибывшихъ шагаетъ впередъ и снова смыкается въ двѣ шеренги. На этотъ разъ линія фронта значительно ровнѣе. Чувствуется, что въ строю много привыкшихъ къ нему.
Ногтевъ снова критически осматриваетъ насъ. Онъ, видимо, доволенъ быстрымъ выполненіемъ команды и находитъ нужнымъ пошутить.
– Эй, опіумъ, – кричитъ онъ сѣдобородому священнику московской дворцовой церкви, – подай бороду впередъ...
Привѣтствіе окончено. Наступаетъ дѣловая часть – пріемка партіи. Ногтевъ вразвалку отходитъ къ концу пристани и исчезаетъ за дверью сторожевой будки, изъ окна которой тотчасъ же показывается его голова.
Передъ нами нач. адм. части Соловецкихъ лагерей особаго назначенія Васьковъ, человѣкъ-горилла, безъ лба и шеи, съ огромной, давно небритой тяжелой нижней челюстью и отвисшей губой. Эта горилла жирна, жирна, какъ боровъ. Красныя, лоснящіеся щеки подпираютъ заплывшіе, подслѣповатые глаза и свисаютъ на воротникъ. Въ рукахъ Васькова списки, по которымъ онъ вызываетъ заключенныхъ, оглядываетъ ихъ и ставитъ какіе-то помѣтки. Сначала идетъ перекличка духовенства.
Наблюденіе за проходомъ духовенства, видимо, доставляетъ Ногтеву большое удовольствіе. – Какой срокъ? – спрашиваетъ онъ сѣдого, какъ лунь, епископа, съ большимъ трудомъ ковыляющаго противъ вѣтра, путаясь въ полахъ рясы.
– Десять лѣтъ.
– Смотри, доживай, не помри досрочно! А то совѣтская власть изъ рая за бороду вытянетъ!
Подсчетъ духовенства законченъ. Наступаетъ очередь каэровъ.
– Даллеръ!
Генеральнаго штаба полковникъ Даллеръ размѣреннымъ броскомъ закидываетъ мѣшокъ за плечо и столь же размѣреннымъ четкимъ шагомъ идетъ къ будкѣ Ногтева. Вѣроятно такъ же спокойно и вмѣстѣ съ тѣмъ сдержанно и увѣренно входилъ онъ прежде въ кабинетъ военнаго министра. Онъ доходитъ почти до окна и вдругъ падаетъ ничкомъ. Мѣшокъ откатывается въ сторону, сѣрая барашковая папаха, на которой еще видны полосы отъ споротыхъ галуновъ, – въ другую.
Выстрѣла мы сначала не услышали и поняли происшедшее, лишь увидѣвъ карабинъ въ рукахъ Ногтева.
Два стоявшихъ за будкой шпаненка, очевидно, заранѣе подготовленныхъ, подбѣжали и потащили тѣло за ноги. Лысая голова Даллера подпрыгивала на замерзшихъ кочкахъ дороги. Трупъ оттащили за будку, одинъ изъ шпанятъ выбѣжалъ снова, подобралъ мѣшокъ, шапку отряхнулъ о колѣно и, воровато оглянувшись, сунулъ въ карманъ.
Перекличка продолжалась.
– Тельновъ!
Я сидѣлъ съ нимъ въ одной камерѣ Бутырокъ и слушалъ его сбивчивые, нѣсколько путаные, но полные яркихъ подробностей разсказы о Ледовомъ походѣ. Поручикъ Тельновъ не лгалъ, онъ не разъ видѣлъ смерть въ глаза. Трудно испугать угрозою смерти того, кто уже проходилъ страшную грань отрѣшенія отъ надежды на жизнь. Но теперь онъ блѣднѣетъ и на минуту замираетъ на мѣстѣ, устремивъ глаза на торчащее изъ окна будки дуло карабина. Потомъ быстро, размашисто крестится и словно прыгаетъ съ разбѣга въ холодную воду. Пригнувшись, втянувъ голову въ плечи, онъ почти пробѣгаетъ двадцать шаговъ, отдѣляющихъ строй отъ будки. Пройдя её, распрямляется и снова размашисто крестится.
Всѣ мы глубоко, облегченно вздыхаемъ и чувствуемъ, какъ обмякаютъ наши, напряженные до судорогъ, мускулы.
– Слѣдующій!.. – выкрикиваетъ мою фамилію Васьковъ.
Меня! Кровь отливаетъ отъ сердца и чугуннымъ грузомъ падаетъ въ ноги. Онѣ не повинуются, но я знаю, что нужно итти. Стоять на мѣстѣ нельзя.
– Да воскреснетъ Богъ, и да расточатся враги Его! – шепчу я беззвучно.
Дуло карабина продолжаетъ торчать изъ окна. Между мною и имъ какая-то незримая, но неразрывная связь. Я не могу оторвать глазъ отъ него и держащей его волосатой красной руки съ толстымъ указательнымъ пальцемъ лежащимъ на спускѣ. Эту руку я разсмотрѣлъ тогда до малѣйшей складки на сгибахъ короткихъ пальцевъ, до рыжеватаго пуха, уходящаго подъ обшлагъ тюленьей куртки. Её я не забуду всю жизнь.
Но я иду. Дуло всё ближе и ближе… Вотъ поднимается… нѣтъ… показалось. Ничего нѣтъ въ мірѣ, кромѣ этого дула, лежащаго на подоконникѣ.
Осталось десять шаговъ… восемь… шесть… пять…
Красная волосатая рука заслонила весь міръ.Она огромна. Въ ней – жизнь и смерть. Каждая секунда – вѣчность. Четыре шага…
Зажмуриваюсь и прыгаю впередъ. Бѣгу.
Должно быть, роковая черта уже пройдена. Открываю глаза.
– Да!
Рядомъ со мною Тельновъ. Окно будки позади. Изъ него по-прежнему торчитъ карабинъ. Васьковъ выкрикиваетъ новую фамилію, не мою, теперь не мою!
Было страшно? Страшнѣе урагана нѣмецкой шрапнели? Страшнѣе рѣзки проволоки подъ пулеметнымъ дождемъ?
Былъ не только страхъ смерти, но отвращеніе, ужасъ передъ гнусностью этой смерти отъ руки полупьянаго палачу смерти безвѣстной, жалкой, собачьей… Ощущеніе безсилья, порабощенности, плѣна ни на секунду не покидало глубинъ сознанія и дѣлало этотъ страхъ нестерпимымъ.
Но, кончено! Я живъ! – Радость жизни наполняетъ всего меня. Она разливается по жиламъ, пьянитъ, заставляетъ ликовать, животно, по-дикарски… Живъ! Живъ! Я не знаю, что будетъ завтра, черезъ часъ, черезъ минуту, но сейчасъ я живъ. Дуло карабина и держащая его рука – позади.
Больше выстрѣловъ не было. Позже мы узнали, что то же самое происходило на пріемкахъ почти каждой партіи. Ногтевъ лично убивалъ одного или двухъ прибывшихъ по собственному выбору. Онъ дѣлалъ это не въ силу личной жестокости, нѣтъ, онъ бывалъ скорѣе добродушенъ во хмелю. Но этими выстрѣлами онъ стремился разомъ нагнать страхъ на новоприбывшихъ, внѣдрить въ нихъ сознаніе полной безправности, безвыходности, пресѣчь въ корнѣ возможность попытки протеста, сковать ихъ волю, установить полное автоматическое подчиненіе “закону соловецкому”.
Чаще всего онъ убивалъ офицеровъ, но случалось погибать и священникамъ и уголовникамъ, случайно привлекшимъ чѣмъ-нибудь его вниманіе.
Москва не могла не знать объ этихъ беззаконныхъ даже съ точки зрѣнія Г. П. У. разстрѣлахъ (многіе изъ заключенныхъ продолжали оставаться подъ слѣдствіемъ и въ ссылкѣ), но молчаливо одобряла административный методъ Ногтева: онъ былъ и ея методомъ. Вся Россія жила подъ страхомъ такой же безсмысленной на первый взглядъ, но дьявольски продуманной системы подавленія воли при помощи слѣпого, безпощаднаго, непонятнаго часто для его жертвъ террора. Когда нужда въ Ногтевѣ миновала, онъ самъ былъ разстрѣлянъ, и однимъ изъ пунктовъ обвиненія были эти самочинные разстрѣлы.
Черезъ 15 лѣтъ такъ же расплатился за свою кровавую работу всесоюзный палачъ Ягода. Вслѣдъ за нимъ – Ежовъ. Участь “мавровъ, дѣлающихъ свое дѣло”, въ С. С. С. Р. предрѣшена.
"СОЛОВЕЦКАЯ КАТОРГА" воспоминанія А.Клингера
Иванъ Гавриловичъ Тельновъ, бывшій офицеръ, былъ присланъ на Соловки, какъ активный участникъ антибольшевицкого движенія (онъ служилъ въ Арміи генерала Деникина). Перипетіи гражданской войны создали изъ него, такъ сказать, любителя сильныхъ ощущеній не безъ налета авантюризма. Очень интересный какъ мужчина, онъ завоевалъ сердце госпожи Александровской, жены чекиста Александровского, въ то время еще имѣвшаго вліяніе на соловецкія дѣла. Благодаря протекціи высокопоставленной дамы въ собственной ловкости, Тельновъ скоро сталъ старостой Соловецкаго Лагеря.
Этой должности Тельновъ спеціализировался, главнымъ образомъ, на преслѣдованіи т. и. "политическихъ и партійныхъ", которыхъ онъ ненавидѣлъ больше, чѣмъ самихъ коммунистовъ, и «шпаны», всемѣрно защищая въ то же время интересы «контрреволюціонеровъ». Снискавъ полное къ себѣ довѣріе мѣстныхъ властей, Тельновъ устраивалъ такъ, что ни одна жалоба на него со стороны заключенныхъ соціалистовъ не доходила въ Москву.
Одновременно Тельновъ подготовлялъ побѣгъ. О послѣднемъ узнали, Тельнову грозилъ разстрѣлъ. Опять таки благодаря защитѣ Александровской и собственному умѣнію лавировать, Тельновъ не только остался живъ, но и не понесъ никакого наказанія. Желая «замазать» дѣло, Соловецкая администрація послала его на Поповъ островъ на должность лагернаго старосты.
На Поповомъ островъ Иванъ Гавриловичъ Тельновъ — «каэры» называли его въ своемъ кругу "нашъ Ванька" — снова повелъ ту же тонкую и опасную игру. Съ одной стороны онъ вовлекалъ въ пьяные кутежи, взяточничество и развратъ верхушку кемской администраціи, съ другой посильно помогалъ «каэрамъ» и гнулъ, что называется, въ бараній рогъ низшую администрацію лагеря. Идя ва-банкъ, Тельновъ, на стѣсняясь, билъ нещадно уголовныхъ за малѣйшій проступокъ или ропотъ и сажалъ въ карцеръ рядовыхъ чекистовъ.
Однажды Тельновъ узналъ, что на него пишется чекистами жалоба въ Москву. Объ этомъ было сообщено тогдашнему коменданту кемскаго Лагеря Кирилловскому, всецѣло подпавшему подъ вліяніе энергичнаго и безстрашнаго Бѣлаго офицера. Кирилловскій, по совѣту и настоянію Тельнова, вызвалъ къ себѣ доносчиковъ, жестоко избилъ ихъ и посадилъ на мѣсяцъ въ "строгій изоляторъ". Когда чекистовъ вели въ карцеръ, Тельновъ крикнулъ имъ:
"Еще одна жалоба и я васъ, сволочи, всѣхъ разстрѣляю…" Незамѣтно для самихъ себя, всѣ главные чекисты на Поповомъ островѣ оказались въ рукахъ у Тельнова, сдѣлались его сообщниками. Постепенно привлекая ихъ къ ближайшему участію въ дебошахъ, вымогательствахъ, подлогахъ и взяткахъ, ловкій староста не только заинтересовалъ ихъ денежно, во и купилъ ихъ молчаніе и покровительство тѣмъ соображеніемъ, что если бы и нашелся среди нихъ человѣкъ, захотѣвшій погубить Тельнова, этимъ самымъ онъ погубилъ бы и самого себя, такъ какъ въ распоряженіи Тельнова было достаточно вѣскихъ уликъ противъ всей кемской Администраціи.
Идя къ намѣченной цѣли съ такой настойчивостью, подготовивъ нужную ему почву, Тельновъ принялся за осуществленіе главной своей задачи: побѣга.
Ему не улыбался одиночный побѣгъ его самого; ему, имѣвшему возможность достать любые настоящіе и фальшивые документы и часто по дѣламъ лагеря пріѣзжавшему въ Кемь, было нетрудно бѣжать чуть ли не совершенно легально. Тельновъ хотѣлъ вывести въ ближайшую къ Соловкамъ страну — Финляндію — весь Кемскій лагерь. Весь.
"Пусть потомъ весь сѣверъ Россіи заговоритъ о Ванькѣ Тельновѣ"… говорилъ онъ не разъ посвященнымъ въ его тайны «каэрамъ».
Тельновъ предполагалъ, совершивъ всѣ нужные подготовительные шаги, въ одинъ прекрасный день разоружить весь 95-ый дивизіонъ. Сдѣлать это было бы не такъ трудно, принимая во вниманіе численное соотношеніе охраны и заключенныхъ безусловно въ полномъ своемъ составѣ связавшихъ бы свою судьбу съ судьбой Тельнова. Намѣчалась организація особыхъ "ударныхъ группъ", которыя должны были въ намѣченный моментъ захватить склады съ оружіемъ, убить всѣхъ красноармейцевъ и чекистовъ и походнымъ порядкомъ двинуться къ границѣ Финляндіи. Внушительный отрядъ бѣжавшихъ «контрреволюціонеровъ», (въ то время численность лагеря доходила до 2000 человѣкъ) имѣлъ бы всѣ шансы пробиться, сквозь незначительные совѣтскіе патрули. Ночь наканунѣ возстанія Тельновъ хотѣлъ провести на квартирѣ у Кирилловскаго, собрать туда высшую администрацію лагеря и напоить её.
Къ сожалѣнію, этотъ смѣлый, хотя и выполнимый планъ рухнулъ съ трагической смертью Тельнова.
Третируемые старостой мелкіе чекисты, уголовные и заключенные соціалисты соединили свои усилія для «ликвидаціи» захватившаго лагерь опаснаго контрреволюціонера. Одна изъ жалобъ на Тельнова дошла до Москвы. Г. П. У. прислало въ Кемь слѣдственную комиссію.
Тельнова увезли на судъ въ Соловки и тамъ разстрѣляли въ сентябрѣ 1925 года.
Всё это разсказывало мнѣ въ Коми лицо, посвященное въ планы Тельнова. По словамъ соловецкихъ красноармейцевъ, разстрѣлявшихъ кемскаго старосту, поручикъ царской Арміи Тельновъ спокойно выслушалъ приговоръ и умеръ, какъ герой.
Опуская цѣлый рядъ «работающихъ» въ настоящее время на Поповомъ островѣ чекистовъ, столь же жестокихъ, тупыхъ и вороватыхъ алкоголиковъ, какъ и ихъ соловецкіе собратья, укажу, въ качествѣ примѣра, на помощника коменданта Топорова. Онъ считается спеціалистомъ по доставкѣ на Соловки «шмаръ» изъ числа заключенныхъ на Поповомъ островѣ женщинъ. У него цѣлый гаремъ. Вопіющія издѣвательства надъ женщинами не въ состояніи описать никакое перо.
Уже въ день моего прибытія изъ Кремля на Поповъ островъ, я услыхалъ такое приказаніе начальника "Караульнаго помѣщенія":
"Пѣтька, притащи мнѣ рублевую"…
Я не понялъ этого приказа. И мнѣ объяснили, что заключенныхъ-женщинъ на Поповомъ островѣ обычно не называютъ по фамиліи, а сообразно ихъ пригодности для удовлетворенія похоти администраціи — «рублевыми», "полтинишными" или «пятиалтынными», приравнивая ихъ даже по внѣшнимъ признакамъ къ проституткамъ.
Работы на Поповомъ островѣ такіе же, какъ и на Соловкахъ. То же относится и къ условіямъ жизни, питанію и репрессіямъ.
Если на Соловкахъ промежуточной инстанціей между «изоляторомъ» и разстрѣломъ являются "каменные мѣшки", то на Поповомъ островѣ за соотвѣтствующія «преступленія» — "ставятъ на комаръ".
Мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ примѣненія этого наказанія. Одинъ изъ весьма многочисленныхъ въ Кемскомъ лагерѣ заключенныхъ казаковъ сталъ требовать выдачи ему полученной изъ дому посылки съ продуктами, реквизированной чекистомъ Новиковымъ въ свою пользу. Пресѣкая "злостную контрреволюцію" Новиковъ, распорядился:
"На комаръ его"
Съ казака сняли всю одежду до бѣлья включительно и, совершенно голаго, привели къ комендатуру. Напротивъ нее устроенъ особый помостъ со столбомъ и отверстіями для ногъ. Казаку выворотили руки назадъ и привязали его къ столбу. Черезъ полчаса всё тѣло несчастнаго покрылось волдырями отъ укусовъ. Чувствуя мучительный зудъ, казакъ кричалъ на весь лагерь.
Черезъ часъ онъ чуть слышно стоналъ, а когда его снимали съ этого чекистскаго креста, онъ былъ въ безсознательномъ состояніи…
Прим.: Бѣлый офицеръ Тельновъ и здѣсь на Соловкахъ оказался вѣренъ себѣ - гнобилъ чекистскихъ прихвостней, какъ могъ, билъ имъ морды и прессовалъ, самъ будучи безправнымъ изгоемъ
Да, въ такихъ условіяхъ такъ безстрашно себя вести можетъ только боевой офицеръ видѣвшій смерть въ глаза, никому другому такое не подвластно".
Оставить комментарий