Разсказъ атамана П. Н. Краснова о браткахъ революціи

"Его поймали съ поличнымъ. Окровавленный ножъ, кривой и острый, былъ у него въ рукѣ, и онъ его бросилъ, когда его схватили цѣпкія руки солдатъ, толпа нависла надъ нимъ и выволокла на широкую площадь, освѣщенную электрическимъ фонаремъ.

Убійца солдата, мѣткимъ и ловкимъ ударомъ большого кривого ножа распоровшій ему животъ, оказался невысокимъ, коренастымъ человѣкомъ, сильнымъ, — ​трое​ рослыхъ солдатъ едва могли его удержать, когда онъ вырывался, — мускулистымъ и ловкимъ. Темное, загорѣлое и грязное лицо имѣло не​большіе​ ​черные​ усы и черную бородку, волосы были коротко острижены, и глаза, чуть ​косые​, горѣли недобрымъ огнемъ. Онъ одѣтъ былъ въ старую солдатскую шинель и папаху искусственнаго барашка.

На шумъ драки, на крики толпы прибѣжалъ съ вокзала нарядъ красной гвардіи и матросовъ и плотною черною стѣною окружилъ пойманнаго.

Пойманный зналъ, что его сейчасъ разорвутъ на части, или, въ лучшемъ случаѣ, разстрѣляютъ, но онъ былъ совершенно спокоенъ. Только дыханіе послѣ борьбы было неровное.

И ​бывалые​, ​видавшіе​ виды матросы, и столичная Красная гвардія, ​опытные​ въ разстрѣлахъ и казняхъ, и ​видавшіе​ не разъ казнимыхъ были удивлены, что ни лицо этого солдата не поблѣднѣло, ни глаза не потухли, ни самъ онъ не обмякъ, хотя приговоръ надъ нимъ уже былъ произнесенъ солдатскою толпою и онъ зналъ этотъ приговоръ: — «разстрѣлять!» Да иначе и быть не могло. Онъ убилъ ночью соннаго товарища. Зачѣмъ? Конечно для того, чтобы ограбить. Убитый былъ цѣнный партійный работникъ, неутомимо ведшій агитацію среди солдатъ по поводу демократизаціи арміи, введенія выборнаго начала, человѣкъ съ тупою непреклонностью крестьянина проповѣдовавшій ненависть къ офицерамъ и необходимость ихъ истребить на «​Еремеевской​» ночи. У такого человѣка должны были быть деньги, ​полученныя​ отъ партіи. И этого опытнаго агитатора кривымъ и острымъ ножомъ во снѣ поразилъ этотъ маленькій крѣпкій солдатъ.

Дѣло ясное, не требующее суда — разстрѣлять!

Но ужъ слишкомъ былъ спокоенъ и не безсознательно тупо, а разумно спокоенъ, обреченный на казнь, чтобы не обратить на себя вниманія опытныхъ палачей.

Маленькими, умными, проницательными глазами осматривалъ онъ матросовъ и красную гвардію, тѣснившуюся вокругъ него съ винтовками въ рукахъ, и какъ будто хотѣлъ что-то сказать.

— Товарищъ, — обратился къ ​нему​ худой, безбородый и безусый матросъ съ испитымъ лицомъ уличнаго хулигана, — какъ же это вы своего товарища солдата?.. А?? Зачѣмъ же это… Грабить!

— Нѣтъ, не грабить, — спокойно отвѣтилъ пойманный. — Я никого никогда не ограбилъ.

— Ладно. Такъ зачѣмъ же убили?

— Это месть.

— Вы его знали?

— Нѣтъ, я его не зналъ. Сегодня первый разъ увидалъ.

— Ишь ты, — раздались голоса въ толпѣ. — Ты, братъ, зубы-то не заговаривай, не болятъ. Стройся къ ​разсчету​. Разстрѣлять!.. Чего попусту возиться — убилъ своего товарища — разстрѣлять и точка.

Глухо волновалась толпа Метались въ сумракѣ ночи ​худыя​ ​косматыя​ руки, пальцы, ​сжатыя​ въ кулаки, ​мрачные​ ​тупые​ глаза бросали не​добрые​ ​косые​ взгляды, надѣяться на помилованіе было невозможно, смерть уже нацѣлилась въ него и готова была схватить его когтистыми руками, а онъ стоялъ ​всё​ такъ же величаво спокойный. Даже руки сложилъ на груди.

— Я мщу не ему одному. Я его не знаю, я мщу ​всѣмъ​ солдатамъ. И этотъ не первый, — сказалъ онъ, когда на минуту стихли крики.

Дѣло принимало особый оборотъ. Вина усугублялась, казнь грозила стать не простымъ разстрѣломъ; возмущенная толпа могла начать избивать его, медленно приближая смерть, увеличивая мученія, а онъ шелъ на это. Шелъ, и ​всё​-таки былъ спокоенъ.

Коренастый матросъ, въ фуражкѣ съ козырькомъ на затылкѣ и въ хорошо сшитомъ черномъ бушлатѣ, съ большимъ лицомъ, блѣднымъ, измученнымъ, на которомъ умно смотрѣли глаза, не то офицеръ, не то боцманъ вышелъ изъ толпы и медленно спросилъ:

— Такъ это не первый, кого вы убиваете? А который?

— Восьмидесятый, — невозмутимымъ тономъ отвѣтилъ пойманный.

Ахнула толпа и, тѣснѣе сгрудившись, придвинулась почти вплотную къ этому солдату. Цифра поразила и ​её​, привычную ко всякимъ звѣрствамъ.

— Тутъ не мѣсто для шутокъ, — строго сказалъ человѣкъ въ боцманской шапкѣ. — Если вы говорите о тѣхъ, кого вы убили на войнѣ, это намъ не интересно.

— Нѣтъ, — ​всё​ такъ же спокойно, съ чуть замѣтной усмѣшкой на тонкомъ выразительномъ лицѣ, проговорилъ пойманный, — это восьмидесятый русскій солдатъ, котораго я убиваю ночью во время сна ​всё​ однимъ и тѣмъ же мѣткимъ ударомъ ножа, открывая ему ​весь​ животъ.

— Онъ сумасшедшій, — пробормоталъ матросъ въ фуражкѣ боцмана.

— ​Всё​ равно, и сумасшедшаго разстрѣлять. Ишь какой выискался сумасшедшій! Слышьте, товарищи, восьмидесятаго солдата зарѣзалъ… Его не то что разстрѣлять, замучить надо.

Примолкшая было толпа опять загалдѣла. Кто-то сзади, стараясь ​протискаться​ ближе, прокричалъ:

— Это что же, товарищъ, вчера ночью на сѣверномъ вокзалѣ солдатику животъ, значитъ, распоротъ, на мѣстѣ уложенъ — ваша работа?

— Моя, — отвѣчалъ ​смѣло​ пойманный.

— Постойте, товарищи, сказывали въ трактирѣ Севастьянова позапрошлою ночью тоже солдатикъ убитъ. Правда, что ль?

— Это я убилъ. Я говорю вамъ, что этотъ — восьмидесятый.

Жадная до крови, привычная къ убійству толпа матросовъ и солдатъ смотрѣла съ любопытствомъ и уваженіемъ на человѣка, отправившаго, по его словамъ, восемьдесятъ солдатъ на тотъ свѣтъ ударомъ ножа. Даже и по ихъ понятіямъ, даже и въ ихъ мозгу, тупомъ и грубомъ, эта цифра совершенныхъ злодѣяній производила впечатлѣніе и интересовала ихъ.

— ​Интересно​ выходитъ. Товарищи, ну пущай онъ передъ смертью покается, какъ это онъ, значитъ, восемьдесятъ бѣдныхъ страдальцевъ солдатиковъ уложилъ. А тамъ мы обсудимъ, какъ его за это замучимъ.

Хмурая теплая ночь стояла надъ городомъ. ​Весь​ городъ спалъ, и только эта черная толпа глухо волновалась и, тяжело дыша, наваливаясь другъ на друга, стараясь разсмотрѣть поближе этого замѣчательнаго человѣка, тискала другъ друга и жила сладострастнымъ ожиданіемъ страшной пытки и казни.

— Прежде всего скажите мнѣ, кто вы такой? — спросилъ боцманъ. Пойманный отвѣтилъ не сразу. Онъ задумался, опустивъ на минуту на грудь свою сухую породистую голову, потомъ поднялъ ​её​ и, гордо оглянувъ толпу, сказалъ:

— Я могъ бы соврать. Назвать любое имя. Документъ у меня чужой, солдатскій. Того, перваго, котораго я зарѣзалъ, подъ чьимъ именемъ я живу, но я не хочу этого. Пусть передъ смертью солдатчина знаетъ правду.

Онъ сдѣлалъ паузу. Напряженно пожирая его глазами, тяжело дыша прямо ему въ лицо, тѣснились вокругъ матросы и ​рабочіе​-красногвардейцы.

Властнымъ огонькомъ, привыкшимъ повелѣвать и покорять своей долѣ людей, оглянулъ пойманный толпу и спокойно и раздѣльно, громко и отчетливо, выговаривая каждое слово, произнесъ:

— Я штабсъ-капитанъ Константинъ Петровичъ Кусковъ, офицеръ…

Взрывъ негодованія не далъ ему договорить. Опять заметались въ воздухѣ руки, то ​сжатыя​ въ кулаки, то ​потрясающія​ оружіемъ, и опять раздались жесткіе выкрики:

— Офицеръ!.. Ахъ ты… Это, товарищи, разстрѣлять его мало!.. ​Надоть​ убить такъ, чтобы памятно было… своего брата солдата туда-сюда, еще и помиловать можно, потому мало ли ежели затменіе разума, или темнота наша, а то офицеръ!.. Образованный!..

— Нѣтъ, товарищи, пусть онъ раньше докажетъ, за что онъ такъ притѣснялъ… Этакое убійство.

Голоса снова стихли. Жажда услышать что-то страшное, выходящее изъ ряда вонъ, заставила людей умолкнуть и слушать этого спокойнаго человѣка.

— Разсказывайте, что же заставило васъ уничтожить такую массу солдатъ? — спросилъ боцманъ.

— Извольте… Три мѣсяца тому назадъ нашъ полкъ сошелъ самовольно съ позиціи и былъ отведенъ въ резервъ въ городъ ​Энскъ​, мой родной городъ, гдѣ у меня жила семья: старуха мать, молодая жена и ​трое​ дѣтей. Семью я съ начала войны три съ лишнимъ года не видалъ. Мучительно было стыдно возвращаться домой безъ побѣды, самовольно, какъ дезертиры. Мы, офицеры, пробовали уломать солдатъ, отговорить ихъ дѣлать это, но полкомъ уже правилъ ​самозванный​ комитетъ и сдѣлать что-либо было невозможно. Офицеровъ не слушали — ихъ оскорбляли…

— Извѣстно, у нихъ завсегда солдаты виноваты. Ихъ послушать, такъ и въ томъ, что войну проиграли, солдатъ виноватъ одинъ, — раздалось изъ толпы.

— Постойте, товарищи, дайте слушать.

— А вы, товарищъ, будьте короче.

— Хорошо. Я васъ не задержу. Въ ​Энскѣ​ произошли безпорядки. Убили командира полка, почти всѣхъ офицеровъ. Ворвались въ мою квартиру Искали пулемета. На моихъ глазахъ убили мою мать. Потомъ меня схватили и держали за руки, а надъ моей женой надругались до тѣхъ поръ, пока она не умерла въ объятіяхъ злодѣевъ. То же сдѣлали съ моею двѣнадцатилѣтнею дочерью, а сына восьми ​лѣтъ​ и дочь четырехъ убили, разрубили на куски. Послѣ этого меня отпустили. Сказали: смотри и помни солдатскую школу… И я запомнилъ. Нашъ полкъ разошелся, и найти злодѣевъ я не могъ. И я поклялся отомстить ​всѣмъ​ ​тѣмъ​ солдатамъ, ​которые​ смущаютъ душу солдатскую. Я переодѣлся въ солдатскую шинель, купилъ острый кинжалъ и пошелъ странствовать по рынкамъ, гдѣ продавали солдаты казенное обмундированіе, по вокзаламъ, гдѣ шатались дезертиры, по притонамъ. Я толпился съ солдатами на митингахъ и всюду и вездѣ слушалъ агитаторовъ. И когда я слышалъ призывы къ бунту къ братанію на фронтѣ, къ убійству начальниковъ, я не отставалъ отъ этого человѣка. И въ эту ли, въ другую ночь, на вокзалѣ среди множества спящихъ людей, въ ночлежномъ домѣ, на этапѣ, въ притонѣ я настигалъ его спящимъ и ​неизмѣнно​ ловкимъ ударомъ творилъ свою кровавую месть. Я научился дѣлать это такъ быстро, такъ ловко, что иногда продѣлывалъ это въ большомъ, плохо освѣщенномъ залѣ желѣзнодорожнаго вокзала тогда, когда по вокзалу ходили люди. Я ждалъ только, чтобы ​ближайшіе​ заснули. Я постановилъ уничтожить восемьдесятъ человѣкъ, потому что восемьдесятъ было тѣхъ, ​которые​ взволновали нашъ полкъ, творили убійства и насилія. Я не боялся быть схваченнымъ, потому что, что для меня смерть? Ничто. Что для меня мученія, когда я вспомню муки моей жены и дочери, свои муки? Я жажду мученій тѣла. ​Они​ дадутъ мнѣ блаженство и искупленіе… Я хотѣлъ только одного, выполнить цифру. Убить восемьдесятъ. И до сегодняшняго дня я берегся и былъ остороженъ. Сегодня этотъ былъ восьмидесятый и я могъ позволить себѣ маленькую роскошь — подойти и убить спящаго на глазахъ у его бодрствующихъ товарищей… И я могъ бы уйти… Меня боялись. Но я бросилъ ножъ. И теперь я жду смерти… Жду мученій… Я жажду смерти… Я мечтаю о спасительной боли мученій…

Тяжелое молчаніе и прерывистое сопѣніе многихъ ртовъ и носовъ встрѣтило его разсказъ. И была въ этомъ молчаніи тупая неповоротливая дума. Была зависть профессіонала палача къ палачу любителю, перещеголявшему его. Темная мысль говорила, что жизнь для этого человѣка тяжелѣе смерти и что если наказать, то наказать оставленіемъ жить будетъ наиболѣе мучительною казнью…

На многихъ лицахъ сквозило уваженіе къ этому человѣку, пренебрегшему смертью и убійствомъ. Артисты смотрѣли на артиста.

Сырой сумракъ висѣлъ надъ грязною площадью. Тускло мигали огоньки улицъ предмѣстья, убѣгавшихъ въ черную даль, къ площадямъ и большимъ улицамъ спящаго теперь города, полнаго громадныхъ зданій, дворцовъ, храмовъ, полнаго спящихъ людей.

Штабсъ-капитанъ Кусковъ опустилъ голову и ждалъ, что его схватятъ, ударятъ, начнутъ пытать.

Страшенъ и мучителенъ только первый ударъ, думалъ онъ, потомъ наступаетъ отупѣніе, ​

полусознаніе​, боль теряетъ свою силу.

И онъ ждалъ этого перваго удара.

Но его не было.

Онъ поднялъ голову. Противъ того мѣста, куда онъ смотрѣлъ, было пусто. Толпа матросовъ и красногвардейцевъ молча, понурившись расходилась по площади.

Онъ понялъ. Безмолвный народный судъ приговорилъ его къ самой жестокой пыткѣ — жить.

Кусковъ снова опустилъ голову на грудь и тихо пошелъ съ площади. Вотъ онъ вошелъ въ узкую тѣсную улицу. Тревожно замаячила по грязи: его тѣнь, отброшенная фонаремъ, протянулась до стѣны дома, заколебалась на ней и исчезла. И не стало видно и самого штабсъ-капитана.

​Ночные​ сумерки поглотили его.

Станица Константиновская,

Прим.: Просто блестяще переданъ духъ большеблядскаго Краснаго легіона діавола...