П. Н. Красновъ († 1947 г.) ТИХІЕ ПОДВИЖНИКИ.

Вѣнокъ на могилу неизвѣстнаго солдата Императорской Россійской Арміи.
ЧТО БЫЛИ ДЛЯ ПЛЕННЫХЪ СОЛДАТЪ РОССІЯ И ЦАРЬ.

Вмѣсто Россійской Имперіи — большевицкій застѣнокъ, съ хамомъ, сумасшедшими и жидами у кормила въ Святомъ Кремлѣ. Тамъ повсюду развѣваеться красное, кровавое знамя. Поруганы семья и церковь. Самое слово — Россія — не существуетъ, и все-таки «мы въ изгнаніи сущіе» тоскуемъ по ней и жаждемъ вернуться.
Что-же испытавали плѣнные, заточенные по лагерямъ и тюрьмамъ и оставившіе Россію цѣлою, съ Государемъ, съ ея великой, славной Арміей. Ихъ тоска была неописуема.

Любили они горячо, страстной любовью то, за что принимали страданія...
Высокаго роста, красивый солдатъ въ одномъ изъ лагерей отдѣлился отъ строя и тихо сказалъ сестрѣ:
— Сестрица, мнѣ нужно поговорить съ вами съ глазу на глазъ.
Сестра перевела его просьбу сопровождавшему ее генералу. Генералъ разрѣшилъ.
— Пожалуйста, — сказала сестра, — генералъ позволилъ.
Они отошли въ сторону, за бараки. Солдатъ смутился, покраснѣлъ и заговорилъ тѣми красивыми, русскими пѣвучими словами, что сохранились по деревнямъ вдали отъ городовъ и желѣзныхъ дорогъ, словами, подсказанными природой и жизнью среди животныхъ, звѣрей и птицъ.

— Сестрица, дороже мнѣ всего на свѣтѣ портретъ Царя-Батюшки, что далъ Онъ мнѣ, какъ я служилъ въ его полку. Зашитъ онъ у меня въ сапогѣ. И ни ѣсть и ни пить мнѣ не надо, а былъ-бы цѣлъ Его портретъ. Да вотъ горе-бѣда, пошли помежду нами шпіоны. Провѣдаютъ, пронюхаютъ, прознаютъ про тотъ портретъ. Какъ бы не отобрали? Какъ бы не попалъ онъ въ поганыя вражескія руки? Я, сестрица, думалъ: — возьми и свези его на Родину и дай, куда сохранить... Али опасно?
Сестра сказала ему, что всѣ ея бумаги и документы просматриваются австрійскими властями и скрыть портретъ будетъ неудобно. Задумался солдатъ.
— Тогда не могу его вамъ отдать. Неладно будетъ. Присовѣтуйте... хочу записаться я, чтобы въ поляхъ работать. И вотъ, скажемъ, ночь тихая, погода свѣтлая и наклею я портретъ на дерево и пущу его по тихимъ водамъ рѣчнымъ и по той рѣкѣ что съ какой ни есть русскою рѣкою сливается, чтобы причалилъ онъ къ русскимъ берегамъ. И тамъ возьмутъ его. Тамъ то я знаю сберегутъ.

— Богъ спасетъ, оставь у себя въ голенищѣ, — сказала сестра.
У сестры на груди висѣли золотыя и серебрянныя Георгіевскія медали съ чеканнымъ на нихъ портретомъ Государя. Когда она шла вдоль фронта военно-плѣнныхъ по лагерю, ей подавали просьбы.
Кто просилъ отыскать отца или мать и передать имъ поклонъ и привѣтъ. Не знаетъ ли она, кто живъ, кто убитъ? Кто передавалъ письмо, жалобы или прошенія.
И вдругъ, — широкое крестное знаменіе... Дрожащая рука хватаетъ медаль, чье-то загорѣлое усатое лицо склоняется и цѣлуетъ Государевъ портретъ на медали.
Тогда кругомъ гремѣло «ура»! Люди метались въ изступленіи, чтобы приложиться къ портрету, эмблемѣ далекой Родины Россіи.
И бывалъ такой подъемъ, что сестрѣ становилось страшно, не надѣлали-бы люди чего-нибудь противозаконнаго.

Положеніе военноплѣнныхъ въ Германіи и Австріи къ концу 1915 г. было особенно тяжелымъ, потому что въ этихъ странахъ уже не хватало продовольствія, чтобы кормить своихъ солдатъ, и чужихъ плѣнныхъ едва-едва кормили, держали ихъ на голодномъ пайкѣ.
И вотъ, что мнѣ разсказывала сестра о настроеніи голодныхъ, забытыхъ людей.
Это было подъ вечеръ яснаго, осенняго дня. Сестра только-что закончила обходъ громаднаго лазарета въ Пуркъ-Шталѣ, въ Австро-Венгріи, гдѣ находилось 15 тысячъ военно-плѣнныхъ. Они были разбиты на литеры по триста человѣкъ и одной литерѣ было запрещено сообщаться съ другой. Весь день она переходила отъ одной группы въ 100-120 человѣкъ, съ которой бесѣдовала, къ другой. Когда наступилъ вечеръ и солнце склонилось къ землѣ, она пошла къ выходу.
Плѣннымъ было разрѣшено проводить ее и выйти изъ своихъ литерныхъ перегородокъ. Громадная толпа исхудалыхъ, бѣдно одѣтыхъ людей, залитая послѣдними лучами заходящаго солнца, слѣдовала за сестрой. Точно золотыя дороги потянулись съ Запада на Востокъ, точно материнская ласка дневного свѣтила посылала послѣднія объятія далекой Россіи.

Сестра выходила къ воротамъ. Она торопилась, обмѣниваясь съ ближайшими солдатами пустыми, ничего не значущими словами.
— Какой ты губерніи?
— Въ какомъ ты полку служилъ?
— Болитъ твоя рана?
У лагерныхъ воротъ отъ толпы отдѣлился молодой, высокій солдатъ. Онъ сталъ передъ сестрой и, какъ бы выражая мнѣніе всѣхъ, началъ громко, восторженно говорить:
— Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидимъ. Ты свободная... Ты поѣдешь на родину въ Россію, такъ скажи тамъ отъ насъ Царю-Батюшкѣ, чтобы о насъ не недужился, чтобы Манифеста своего изъ-за насъ не забывалъ и не заключалъ мира, покуда хоть одинъ нѣмецъ будетъ на Русской землѣ. Скажи Россіи-Матушкѣ, чтобы не думала о насъ... Пускай мы всѣ умремъ здѣсь отъ голода-тоски, но была бы только побѣда.
Сестра поклонилась ему въ поясъ. Надо было сказать, что-нибудь, но чувствомъ особеннымъ была переполнена ея душа, и слова не шли на умъ. Пятнадцатитысячная толпа притихла и въ ней было напряженное согласіе съ говорившимъ.

И сказала сестра.
— Солние глядится теперь на Россію. Солнце видитъ васъ и Россію видитъ. Оно скажетъ о васъ, какіе вы... И заплакавъ, пошла къ выходу.
Кто-то крикнулъ: «Ура, Государю Императору». Вся пятнадцатитысячная толпа вдругъ рухнула на колѣни и едиными устами и единымъ духомъ, запѣла: «Боже, Царя храни»... Звуки народнаго гимна наростали и сливались съ рыданіями все чаще прорывавшимися сквозь пѣніе. Кончили и запѣли второй и третій разъ запрешенный гимнъ.
Австрійскій генералъ, сопровождавшій сестру, снялъ съ головы высокую шапку и стоялъ на вытяжку. Его глаза были полны слезъ.
Сестра поклонилась до земли и быстро пошла къ ожидавшему ее автомобилю.

Миръ во что-бы то ни стало. Миръ черезъ головы генераловъ. Миръ, заключаемый рота съ ротой, батальонъ съ батальономъ по приказу никому невѣдомаго Главковерха Крыленко.
Безъ анексій и контрибуцій...
Когда была правда? Тогда, когда за Пуркштальскимъ лагеремъ, за чужую землю закатывалось ясное русское солнце, или тогда, когда восходило кровавое солнце русскаго бунта?

Гимнъ и молитва были тѣмъ, что наиболѣе напоминало Родину, что связывало духовно этихъ несчастныхъ, томящихся на чужбинѣ людей со всѣмъ, что было безконечно имъ дорого. Дороже жизни.
Это было въ одномъ громадномъ госпиталѣ военно-плѣнныхъ. Весь Австрійскій городъ былъ переполненъ ранеными, и плѣнные, тоже раненые, помѣщались въ зданіи какого-то большого училища.
Въ этомъ госпиталѣ было много умирающихъ и тѣ, кто уже поправлялся и ходилъ, жили въ атмосферѣ смерти и тяжкихъ мукъ.
Когда сестра кончила обходъ палатъ и вышла на лѣстницу, за нею пошла большая толпа плѣнныхъ. Ее остановили на лѣстницѣ и одинъ изъ солдатъ сказалъ ей:

— Сестрица, у насъ здѣсь хоръ хорошій есть. Хотѣли бы мы вамъ спѣть то, что чувствуемъ.
Сестра остановилась въ нерѣшительности. Подлѣ нея стояли Австрійскіе офицеры.
Регентъ вышелъ впередъ, далъ тонъ, и вдругъ по всей лѣстницѣ, по всѣмъ казармамъ, по всѣмъ палатамъ отдаваясь на улицу, величаво раздались мощные звуки громаднаго, дивно спѣвшагося хора.
— «Съ нами Богъ. Разумѣйте языцы и покоряйтеся, яко съ нами Богъ», — гремѣлъ хоръ по чужому зданію, въ городѣ полномъ «чужихъ» языковъ.
Лица поющихъ стали напряженныя. Какая-то странная рѣшимость легла на нихъ. Загорѣлись глаза огнемъ вдохновенія. Скажи имъ сейчасъ, что ихъ убьютъ, всѣхъ разстрѣляютъ, если они не перестанутъ пѣть, — они не послушались бы.
А кругомъ плакали раненые. Сестра плакала съ ними...

Послѣ отъѣзда сестры, весь госпиталь, всѣ кто только могъ ходить, собрались въ большой палатѣ. Калѣки приползли, слабые пришли, поддерживаемые болѣе сильными. Дѣлились впечатлѣніями пережитаго.
— Ребята, сестра намъ хорошаго сдѣлала. Надоть намъ такъ, чтобы безпремѣнно ее отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себѣ оставить.
Слыхали мы, остается сестрица еще день въ нашемъ городѣ, давайте, сложимся и купимъ ей кольцо о насъ въ напоминаніе.
— Или какое рукодѣліе ей сдѣлаемъ?
Посыпались предложенія, но все не находили сочувствія. Все казался подарокъ малъ и ничтоженъ по тому многому, что оставила сестра въ ихъ душахъ.

И тогда всталъ на табуретку маленькій, невзрачный на видъ солдатъ, совсѣмъ простой и сказалъ:
— Ей подарка не нужно, не такая она сестра, чтобы ей подарокъ, или что поднести. Мы плакали о своемъ горѣ и она съ нами плакала. Вотъ если-бы мы могли изъ ея и своихъ слезъ сплести ожерелье — вотъ такой подарокъ ей поднести.
Въ палатѣ послѣ этихъ словъ наступила тишина. Раненые молча расходились. Все было сказано этими словами.
Вольноопредѣляющійся, бывшій свидѣтелемъ этого, разсказалъ сестрѣ. Говорила мнѣ сестра:
— Когда мнѣ дѣлается особенно тяжело, и мысли тяжкія о нашей несчастной Родинѣ овладѣваютъ мною, и болѣзни мучатъ, мнѣ кажется тогда, что на шеѣ у меня лежитъ это ожерелье изъ чистыхъ русскихъ солдатскихъ слезъ — и мнѣ становится легче.
Молитва въ сердцахъ этихъ простыхъ русскихъ людей всегда соединялась съ понятіемъ о Россіи. Точно Богъ былъ не вездѣ, но Богъ былъ только въ Россіи. Можетъ быть, это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только въ Россіи.

Въ Венгріи, въ одномъ помѣстьи, гдѣ работало четыреста человѣкъ плѣнныхъ, къ сестрѣ, послѣ осмотра ею помѣщеній и обычной бесѣды и разспросовъ, подошло нѣсколько человѣкъ и одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Сестрица, мы построили часовню. Мы хотѣли бы, что-бы ты посмотрѣла ее. Но не суди ее очень строго. Она очень маленькая. Мы хотѣли, чтобы она была русской, совсѣмъ русская, и мы строили ее изъ русскаго лѣса, выросшаго въ Россіи. Мы собирали доски отъ тѣхъ ящиковъ, въ которыхъ намъ посылали посылки изъ Россіи и изъ нихъ построили себѣ часовню. Мы отдавали послѣднее, что имѣли, чтобы устроить ее себѣ.

Было Крещеніе. Сухой, ясный, морозный день стоялъ надъ скованными полями. Жалкій и трогательный видъ имѣла крошечная постройка въ пять шаговъ длины и три шага ширины, одиноко стоявшая въ полѣ. Бѣдна и незатѣйлива была ея архитектура.
Но когда сестра вошла въ нее, странное чувство овладѣло ею. Точно изъ этого ящика дохнула свѣтлымъ дыханіемъ великая въ страданіи Россія. Точно и правда русскія доски принесли съ собою русскій говоръ, шепотъ русскихъ лѣсовъ и всплески и журчанье русскихъ рѣкъ.
— Когда намъ бываетъ ужъ очень тяжело — сказалъ одинъ изъ солдатъ, — когда за Россіей душа соскучится, захотимъ мы, чтобы мы побѣдили, чтобы хорошо было Царю-Батюшкѣ, пойдешь сюда и чувствуешь точно въ Россію пошелъ. Вспомнишь деревню свою, вспомнишь семью.

Солдаты и сестра сѣли подлѣ часовни. Почему-то сестрѣ вспомнились слова Спасителя, сказанныя Имъ по воскресеніи изъ мертвыхъ: «Восхожу къ Отцу Моему и Отцу вашему, и къ Богу Моему и къ Богу вашему» (Іоан. 20, 17).
— Не погибнутъ эти люди и не можетъ погибнуть и Россія, пока въ ней есть такіе люди, думала сестра. Если мы любимъ Бога и Отечество больше всего, и Богъ насъ полюбитъ и станетъ нашимъ Отцомъ и нашимъ Богомъ, какъ есть Онъ Богъ и Отецъ Іисуса Христа.
Сестра, какъ умѣла, стала говорить объ этомъ солдатамъ. Они молча слушали ее. И, когда она кончила, они ей сказали:
— Сестрица, споемъ «Отче нашъ».
Спѣли три раза. Просто, безхитростно, какъ поютъ молитву Господню солдаты въ ротахъ. Казалось, что это было не въ Венгріи, а въ Россіи, не въ плѣну, а на свободѣ.
Въ сторонѣ стоялъ венгерскій офицеръ, наблюдавшій за плѣнными въ этомъ помѣстьи. Онъ тоже снялъ шапку и молился вмѣстѣ съ русскими солдатами.

Провожая сестру, онъ сказалъ ей:
— Я венгерскій офицеръ, раненый на фронтѣ. Когда вы молились и плакали съ вашими солдатами, и я плакалъ. Когда теперь такъ много зла на землѣ, и эта ужасная война и голодъ, — я вдругъ увидѣлъ, что есть небесная любовь. И это меня тронуло, сестра. Не безпокойтесь о нихъ. Я теперь всегда буду относиться къ нимъ, сквозь то чудное чувство, что я пережилъ сейчасъ съ вами, когда молился и плакалъ.
Въ одномъ большомъ городѣ, въ больницѣ, гдѣ администрація и сестра очень хорошо и заботливо относились къ плѣннымъ, сестра раздавала раненымъ образки.
Они вставали, кто могъ, крестились и цѣловали образки. Одинъ-же, когда она къ нему подошла, сѣлъ.
— Сестрица, — сказалъ онъ — мнѣ не надо вашего образка. Я не вѣрю въ Бога и никого не люблю. Въ мірѣ одно мученье людямъ, такъ ужъ какой тутъ Богъ? Надо одно, чтобы зло отъ войны прекратилось. И не надо мнѣ ни образовъ, ни Евангелія — все зло и обманъ.

Сестра сѣла къ нему на койку и стала съ нимъ говорить. Онъ былъ образованный, изъ учителей. Слушалъ ее внимательно.
— Спасибо вамъ. — Сказалъ онъ. — Ну, дайте мнѣ образокъ.
Изъ немигающихъ глазъ показались слезы. Сестра дала ему образокъ, поднялась и ушла отъ него.
Прошло много времени. Сестра вернулась въ Петербургъ. Однажды въ числѣ другихъ писемъ, она получила открытку изъ Австріи. Писалъ тотъ солдатъ, которому она дала образокъ.
— Дорогая сестрица, откуда у васъ было столько любви къ намъ, что когда вы вошли въ палату, я почувствовалъ своимъ ожесточеннымъ, каменнымъ сердцемъ, что вы любите каждаго изъ насъ. Я благословляю васъ, потому что вы — сердце поющее Богу пѣснь хвалы. У меня теперь одна мечта — вернуться на Родину и защищать ее отъ враговъ. Хотѣлось-бы увидѣть еще разъ васъ и мою мать.