РАССТРЕЛ МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ 27 окт. – 3 нояб. 1917 г.
С 27 окт.
по 3 нояб. сего 1917 года первопрестольная Москва пережила свою
Страстную седмицу и в течение 7-ми суток расстреливалась артиллерийским,
бомбомётным, пулемётным, ружейным огнём Красной Гвардии.
Русское оружие, в котором ощущался недостаток для обороны от сильно
вооружённого неприятеля на фронте в начале войны, ныне было заготовлено
(нами и нашими союзниками) в огромном количестве, но, к ужасу нашей
Родины, оно было обращено не на неприятеля, а в сторону русских братий,
на расстрел своих родных городов и святынь...
Лишь только
замолкли вечерние колокола Московских Сороков и верующий народ
возвратился из храмов в свои мирные домашние очаги, как улицы
Белокаменной оглушились первыми ружейными выстрелами. Было бы понятно,
если бы действительно полонил нашу Москву лютый враг немец, то и жизнь
бы свою не пощадил тогда всякий из нас – русских людей, кому дорога
Родина и дороги великие московские и Всероссийские святыни с их
священным Кремлём, но если вы пристальнее всмотритесь в лица людей,
стрелявших по мирной Москве и разрушавших Священный Кремль, то вы
увидите в большинстве случаев в них своего родного русского брата. С
28 окт. жизнь в Москве становилась всё страшнее и ужаснее. Засверкали в
воздухе тысячи ружей и штыков, затрещали ружья и пулемёты, загудели
орудия, воздух со зловещим свистом и воем прорезали снаряды и безпощадно
разрушали всё встречавшееся им на пути. Мирное население Москвы
притаилось в своих домах и попряталось в сараи и подвалы, но снаряды
настигали и здесь, засыпая под развалинами домов. Сколько в этих
холодных подвалах было страха, горя и слёз, холода и голода. Матери и
дети плачут и молятся, многие женщины от испуга впадают в обморочное
состояние и теряют рассудок. И в продолжение восьми дней, сидя в
подвалах, несчастные московские обыватели в районах обстрелов вынуждены
были страдать и голодать, так как всякий выход из дома или подвала
угрожал [им] быть намеренно или ненамеренно убитым и застреленным.
Сколько эта междоусобица (автор не догоняет о кознях внешних врагов -
прим.) породила горя и несчастья, об этом и не нужно говорить, оно
слишком очевидно и чутко для всех.
Позволю себе сообщить мои личные наблюдения и переживания в Москве во дни бывших смятений и братоубийства.
Свободный
от соборных занятий воскресный день 29 окт. дал мне возможность
отправиться в качестве пастыря-санитара на улицы Москвы. Всякий мною
слышанный выстрел и разрыв снарядов толкал меня идти и исполнять свой
долг, поскольку хватит сил и умения.
Жутко было проходить по
пустынным улицам и переулкам в районе, где происходил ружейный,
пулемётный и орудийный бой родных русских братьев. Обычная кипучая
уличная жизнь Москвы замерла, исчезли хвосты голодных людей, и днём и
ночью ожидавших очереди возле лавок и магазинов. Попрятались все люди, и
только кое-где из подвалов или из приоткрытых дверей показывались
испуганные лица обывателей, прислушивавшихся к разрыву снарядов и
трескотне пулемётов.
Гул от разрыва снарядов всё усиливался и
учащался, и при каждом разрыве тяжёлое эхо болезненно ударяло и
отражалось на мозг, давило его, а мрачная мысль уже рисовала все
действительные последствия этих разрывов ещё прежде, чем глаза увидят
самые разрушения и смерть.
Но вот я уже на боевом фронте мирной Москвы.
Небольшая
группа (бывших русских - прим.) солдат, вооружённых винтовками, смело
подходит ко мне и допрашивает меня: кто я такой, к какой принадлежу
партии, нет ли при мне оружия. Потребовали мой документ о моей личности,
осмотрели мою сумку, в которой было походное, соответствующее пастырю
одеяние и перевязочный материал. Эти солдаты с площадной руганью
обыскали меня и, ничего не найдя, отпустили. Подобных допросов и обысков
трезвыми и пьяными вооружёнными людьми и даже в более грубой форме было
не мало ещё впредь, но к этому я себя подготовил и относился совершенно
спокойно, как к неизбежному явлению. В районе Пречистенки и Остоженки я
попал уже под перекрёстный огонь, уносивший много жертв, и я решил
обслуживать этот район. Здесь же на улицах среди раненых и убитых я
находил учащихся подростков, женщин, солдат и даже раненую сестру
милосердия.
В одном из проулков я снова столкнулся с вооружённой
командой в пять человек, и один из них по команде солдата: «Вон идут
люди, стреляй!» – уже нацелился из револьвера по проулку, но мгновенно
на мои резкий окрик: «Не стреляй, там мирные обыватели!» – опустил
револьвер и подбежал ко мне с допросом. Если бы мне не удалось удержать
своим криком руку этого ожесточённого человека, искавшего кого-либо
убить, то неизбежно пал бы ещё одной невинной жертвой какой-то мирный
обыватель.
В дальнейшем своём пути я встретил санитарный отряд,
состоявший из трёх учащихся и двух сестёр милосердия, и с их согласия
присоединился к ним и имел возможность поделиться с ними своим
перевязочным материалом. Ни вечером, ни в течение ночи стрельба не
прекращалась и не стихала ни на минуту. Оставаться в темноте на произвол
озверевших людей я не мог, и так как добраться домой в Семинарию было
немыслимо, я приютился у добрых людей, моих давнишних знакомых. Наутро
мне-таки удалось пробраться к Соборной Палате, несмотря на ружейный и
орудийный огонь, вспыхнувший к полудню с невероятной силой.
Поместный
Собор Русской Церкви, прох. в Москве, ни на один день не прерывал своих
занятий, люди работали сосредоточенно и глубоко, ораторы, будто стыдясь
лишних слов, снимали свои имена с очереди, в эти дни был решён САМЫЙ
БОЛЬШОЙ ИЗ ВОПРОСОВ сессии – восстановление на Руси Патриаршества (Не
Революция, не отмена богоустановленной Монархии, не арест Помазанника,
не большевицкий Террор, а выборы Патриарха считались священнослужителями
самым насущным вопросом - прим.).
Несмолкаемые
ни днём ни ночью орудийные залпы и грохот разрывов тяжёлых снарядов,
зарево пожаров горящей Москвы, грабежи, убийства и разбой – в тяжёлой
тоске внушали мысли, что дальше жить так нельзя, что нужно немедленно же
остановить пролитие крови, что нужно остановить чью-то жестокую
кощунственную руку, безпощадно разрушающую наше святое достояние,
Древнерусские святыни Священного Московского Кремля. И этот таинственный
голос справедливого укора в ответственности перед Богом и Родиной за
целость наших родных святынь был сильнее сознания своего безсилия и
подвиг меня дерзновенно испросить благословения у Собора Епископов и
разрешения мне снова пойти в качестве пастыря на этот раз для
решительных и настойчивых переговоров о прекращении братоубийства и ограждении от разрушения и поругания Кремля с его святынями и великими Кремлёвскими соборами.
В
ответ на мою просьбу последовало благословение Собора епископов. Для
исполнения этой миссии я предложил пойти вместе со мной Димитрию,
архиеп. Таврическому, а затем митр. Платон изъявил своё желание и
готовность исполнить вышеупомянутую высокую миссию. После переговоров по
этому вопросу с прочими членами Собора к нам присоединились ещё пятеро
лиц. По совещании с членами Собора уже почти в 12 часов ночи соборяне
пожелали отслужить в семинарском храме молебен об "умиротворении
враждующих братий" (кощуны для духовенства оказались "братьями" -
прим.), и всякий, кто присутствовал за этим ночным Молебном, вероятно,
чувствовал необычайное молитвенное настроение и высокий религиозный
подъём, и верилось тогда в грядущий мирный исход, и все люди без
различия казались тогда добрыми братьями и казалось, что ничего нет
проще и легче начать скорее жить мирно, единодушно и согласно. И
наконец, всё это кошмарное братоубийство казалось каким-то
недоразумением, влиянием вражеской немецкой тёмной силы, губящей и
порабощающей всю Россию (это состояние наз. св. Церковью прелестью -
прим.).
Наутро мы в качестве депутатов Собора по окончании ранней литургии отправились, куда призывал нас долг перед Церковью и Родиной.
Впереди
нашей мирной процессии шли два крестьянина с белыми флагами, на которых
был красный крест, далее следовали два священника, архимандрит с иконой
Святителя Патр. Ермогена, архиеп. Димитрий шёл со Св. Евангелием, рядом
с ним я, имея на себе Св. Дары, а позади всех нас шёл митр. Платон со
Св. Крестом. Батюшки были в епитрахилях, а архиереи в епитрахилях, малых
омофорах и клобуках.
Печальное зрелище представляли из себя
московские улицы. Стёкла во многих домах и магазинах были выбиты или
прострелены, всюду следы разрушений, местами по улицам нагромождены
баррикады; конные патрули, грузовики и автомобили, наполненные солдатами
с винтовками наперевес, разъезжали во все стороны. По площадям пушки и
пулемёты.
У большевицкого Комиссариата много солдат. Когда мы
приблизились к дверям, нас остановили и долгое время мы ждали, когда
угодно будет доложить большевицкому начальству о нашем приходе. В
ожидании у крыльца, на улице, в толпе солдат пришлось перенести
площадную брань и оскорбления...
После долгого ожидания на улице в
Комиссариат был пропущен только один митр. Платон, которому и было
обещано, как он сообщил Собору, сохранить в целости Кремль и объявлено,
что стрельба в этот же день будет прекращена и что переговоры об этом
уже ведутся. Несмотря на обещание, именно в ночь с 2 на 3 нояб. Свящ.
Кремль подвергся жестокому обстрелу и разгрому со стороны большевиков
(т.е. братьев - прим.). Узнав об этом, же 3 нояб. я со священником
Чернявским отправились в Кремль. Нас пропустили в Спасские ворота.
Прежде всего мы по пути зашли в женский Вознесенский монастырь. Здесь
уже было полное разрушение. В храме Св. Великомученицы Екатерины
насквозь пробита артиллерийским снарядом стена верхнего карниза и
верхний свод храма. Отверстие по одному квадратному аршину. Другим
снарядом разрушена часть крыши на главном куполе. От ружейных пуль и
снарядных осколков разбиты купола храмов монастыря и крыши всех построек
обители. Стёкол выбито до 300 мест. В храме Св. Екатерины на носилках
среди церкви на полу лежал убитый ружейной пулей в висок юнкер Иоанн
Сизов. У тела убиенного я отслужил литию. Когда солдаты уносили из
Кремля тело этого юнкера, в ответ на соболезнование из толпы о
мученической смерти они выбросили тело с носилок на мостовую и грубо
надругались над ним...
Из Вознесенского монастыря мы с батюшкой
прошли осматривать разрушение Кремля. Когда мы находились во дворе
Синодальной Конторы, близ казарм послышался какой-то крик и гул толпы.
Толпа, видимо, приближалась к Чудову монастырю. Когда она была близко,
то стало ясно, что озверевшая толпа над кем-то требует самосуда и ведёт
жертву к немедленному расстрелу. Я перебежал как мог быстро со двора к
толпе солдат, бушевавшей между Царь-пушкой и Чудовым монастырем; батюшка
Чернявский подходил к толпе с другой стороны. Здесь я увидел, как
неизвестный мне полковник отбивался от разъярённой окружавшей его
многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били его
прикладами и кололи штыками. Полковник окровавленными руками хватался за
штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, он что-то пытался
выкрикивать, но никто его не слушал, только кричали, чтобы немедленно
его расстрелять. Какой-то офицер вступился за несчастного, пытаясь
защитить его своей грудью, тоже что-то кричал. Я подбежал к толпе и стал
умолять пощадить жизнь полковника. Я заклинал их именем Бога, родной
матери, ради малых детей – словом, всеми возможными усилиями уговаривал
пощадить, но озверевшей толпой овладела уже сатанинская злоба, мне
отвечали угрозами немедленно расстрелять и меня, ругали буржуем,
кровопийцей и проч. В это мгновение какой-то негодяй солдат отбросил
несчастного мученика в сторону, и раздались выстрелы, которыми всё было
кончено. Офицер, защищавший полковника, здесь же бросил бывшую у него
винтовку, отошёл к разрушенной стене у Синодальной Конторы и повалился
на груду кирпичей. Причина убийства этого полковника (56-го полка)
заключалась в том, что полковник должен был временно сократить
довольствие солдат за недостатком провианта на ⅓ порции хлеба в течение
полудня до подвоза нового запаса.
Но что сталось с нашим
Кремлём?! Замолк рёв артиллерийской пальбы, затих шум братоубийственной
бойни, и из праха и дыма гражданской войны глядит он на нас, зияя
ранами, разбитый, осквернённый, опозоренный Кремль – твердыня нашего
духа, немой свидетель прежней нашей славы и настоящего позора, сложенный
по кирпичу трудами поколений, залитый в каждом камне кровью его
защитников, стоявший свыше полтысячи лет, переживший всякие непогоды и
бури и павший ныне от руки своего же народа, который через полтысячи лет
стал разрушать свои вековые святыни, покрыв ураганным огнём Кремлёвские
соборы, это диво дивное, восьмое чудо мира...
С неподдающимся
описанию волнением мы переступили ограду на каменную площадь к великому
Успенскому Собору и увидели огромные лужи крови с плавающими в ней
человеческими мозгами. Следы крови чьей-то дерзкой ногой разнесены по
всей этой площади...
*Из Воспоминаний архиеп. Нестора Камчатского*
Оставить комментарий