РАССТРЕЛ МОСКОВСКОГО КРЕМЛЯ 27 окт. – 3 нояб. 1917 г.

С 27 окт. по 3 нояб. сего 1917 года первопрестольная Москва пережила свою Страстную седмицу и в течение 7-ми суток расстреливалась артиллерийским, бомбомётным, пулемётным, ружейным огнём Красной Гвардии. Русское оружие, в котором ощущался недостаток для обороны от сильно вооружённого неприятеля на фронте в начале войны, ныне было заготовлено (нами и нашими союзниками) в огромном количестве, но, к ужасу нашей Родины, оно было обращено не на неприятеля, а в сторону русских братий, на расстрел своих родных городов и святынь...

Лишь только замолкли вечерние колокола Московских Сороков и верующий народ возвратился из храмов в свои мирные домашние очаги, как улицы Белокаменной оглушились первыми ружейными выстрелами. Было бы понятно, если бы действительно полонил нашу Москву лютый враг немец, то и жизнь бы свою не пощадил тогда всякий из нас – русских людей, кому дорога Родина и дороги великие московские и Всероссийские святыни с их священным Кремлём, но если вы пристальнее всмотритесь в лица людей, стрелявших по мирной Москве и разрушавших Священный Кремль, то вы увидите в большинстве случаев в них своего родного русского брата. С 28 окт. жизнь в Москве становилась всё страшнее и ужаснее. Засверкали в воздухе тысячи ружей и штыков, затрещали ружья и пулемёты, загудели орудия, воздух со зловещим свистом и воем прорезали снаряды и безпощадно разрушали всё встречавшееся им на пути. Мирное население Москвы притаилось в своих домах и попряталось в сараи и подвалы, но снаряды настигали и здесь, засыпая под развалинами домов. Сколько в этих холодных подвалах было страха, горя и слёз, холода и голода. Матери и дети плачут и молятся, многие женщины от испуга впадают в обморочное состояние и теряют рассудок. И в продолжение восьми дней, сидя в подвалах, несчастные московские обыватели в районах обстрелов вынуждены были страдать и голодать, так как всякий выход из дома или подвала угрожал [им] быть намеренно или ненамеренно убитым и застреленным. Сколько эта междоусобица (автор не догоняет о кознях внешних врагов - прим.) породила горя и несчастья, об этом и не нужно говорить, оно слишком очевидно и чутко для всех.

Позволю себе сообщить мои личные наблюдения и переживания в Москве во дни бывших смятений и братоубийства.
Свободный от соборных занятий воскресный день 29 окт. дал мне возможность отправиться в качестве пастыря-санитара на улицы Москвы. Всякий мною слышанный выстрел и разрыв снарядов толкал меня идти и исполнять свой долг, поскольку хватит сил и умения.

Жутко было проходить по пустынным улицам и переулкам в районе, где происходил ружейный, пулемётный и орудийный бой родных русских братьев. Обычная кипучая уличная жизнь Москвы замерла, исчезли хвосты голодных людей, и днём и ночью ожидавших очереди возле лавок и магазинов. Попрятались все люди, и только кое-где из подвалов или из приоткрытых дверей показывались испуганные лица обывателей, прислушивавшихся к разрыву снарядов и трескотне пулемётов.
Гул от разрыва снарядов всё усиливался и учащался, и при каждом разрыве тяжёлое эхо болезненно ударяло и отражалось на мозг, давило его, а мрачная мысль уже рисовала все действительные последствия этих разрывов ещё прежде, чем глаза увидят самые разрушения и смерть.

Но вот я уже на боевом фронте мирной Москвы.
Небольшая группа (бывших русских - прим.) солдат, вооружённых винтовками, смело подходит ко мне и допрашивает меня: кто я такой, к какой принадлежу партии, нет ли при мне оружия. Потребовали мой документ о моей личности, осмотрели мою сумку, в которой было походное, соответствующее пастырю одеяние и перевязочный материал. Эти солдаты с площадной руганью обыскали меня и, ничего не найдя, отпустили. Подобных допросов и обысков трезвыми и пьяными вооружёнными людьми и даже в более грубой форме было не мало ещё впредь, но к этому я себя подготовил и относился совершенно спокойно, как к неизбежному явлению. В районе Пречистенки и Остоженки я попал уже под перекрёстный огонь, уносивший много жертв, и я решил обслуживать этот район. Здесь же на улицах среди раненых и убитых я находил учащихся подростков, женщин, солдат и даже раненую сестру милосердия.
В одном из проулков я снова столкнулся с вооружённой командой в пять человек, и один из них по команде солдата: «Вон идут люди, стреляй!» – уже нацелился из револьвера по проулку, но мгновенно на мои резкий окрик: «Не стреляй, там мирные обыватели!» – опустил револьвер и подбежал ко мне с допросом. Если бы мне не удалось удержать своим криком руку этого ожесточённого человека, искавшего кого-либо убить, то неизбежно пал бы ещё одной невинной жертвой какой-то мирный обыватель.
В дальнейшем своём пути я встретил санитарный отряд, состоявший из трёх учащихся и двух сестёр милосердия, и с их согласия присоединился к ним и имел возможность поделиться с ними своим перевязочным материалом. Ни вечером, ни в течение ночи стрельба не прекращалась и не стихала ни на минуту. Оставаться в темноте на произвол озверевших людей я не мог, и так как добраться домой в Семинарию было немыслимо, я приютился у добрых людей, моих давнишних знакомых. Наутро мне-таки удалось пробраться к Соборной Палате, несмотря на ружейный и орудийный огонь, вспыхнувший к полудню с невероятной силой.
Поместный Собор Русской Церкви, прох. в Москве, ни на один день не прерывал своих занятий, люди работали сосредоточенно и глубоко, ораторы, будто стыдясь лишних слов, снимали свои имена с очереди, в эти дни был решён САМЫЙ БОЛЬШОЙ ИЗ ВОПРОСОВ сессии – восстановление на Руси Патриаршества (Не Революция, не отмена богоустановленной Монархии, не арест Помазанника, не большевицкий Террор, а выборы Патриарха считались священнослужителями самым насущным вопросом - прим.).
Несмолкаемые ни днём ни ночью орудийные залпы и грохот разрывов тяжёлых снарядов, зарево пожаров горящей Москвы, грабежи, убийства и разбой – в тяжёлой тоске внушали мысли, что дальше жить так нельзя, что нужно немедленно же остановить пролитие крови, что нужно остановить чью-то жестокую кощунственную руку, безпощадно разрушающую наше святое достояние, Древнерусские святыни Священного Московского Кремля. И этот таинственный голос справедливого укора в ответственности перед Богом и Родиной за целость наших родных святынь был сильнее сознания своего безсилия и подвиг меня дерзновенно испросить благословения у Собора Епископов и разрешения мне снова пойти в качестве пастыря на этот раз для решительных и настойчивых переговоров о прекращении братоубийства  и ограждении от разрушения и поругания Кремля с его святынями и великими Кремлёвскими соборами.

В ответ на мою просьбу последовало благословение Собора епископов. Для исполнения этой миссии я предложил пойти вместе со мной Димитрию, архиеп. Таврическому, а затем митр. Платон изъявил своё желание и готовность исполнить вышеупомянутую высокую миссию. После переговоров по этому вопросу с прочими членами Собора к нам присоединились ещё пятеро лиц. По совещании с членами Собора уже почти в 12 часов ночи соборяне пожелали отслужить в семинарском храме молебен об "умиротворении враждующих братий" (кощуны для духовенства оказались "братьями" - прим.), и всякий, кто присутствовал за этим ночным Молебном, вероятно, чувствовал необычайное молитвенное настроение и высокий религиозный подъём, и верилось тогда в грядущий мирный исход, и все люди без различия казались тогда добрыми братьями и казалось, что ничего нет проще и легче начать скорее жить мирно, единодушно и согласно. И наконец, всё это кошмарное братоубийство казалось каким-то недоразумением, влиянием вражеской немецкой тёмной силы, губящей и порабощающей всю Россию (это состояние наз. св. Церковью прелестью - прим.).

Наутро мы в качестве депутатов Собора по окончании ранней литургии отправились, куда призывал нас долг перед Церковью и Родиной.

Впереди нашей мирной процессии шли два крестьянина с белыми флагами, на которых был красный крест, далее следовали два священника, архимандрит с иконой Святителя Патр. Ермогена, архиеп. Димитрий шёл со Св. Евангелием, рядом с ним я, имея на себе Св. Дары, а позади всех нас шёл митр. Платон со Св. Крестом. Батюшки были в епитрахилях, а архиереи в епитрахилях, малых омофорах и клобуках.
Печальное зрелище представляли из себя московские улицы. Стёкла во многих домах и магазинах были выбиты или прострелены, всюду следы разрушений, местами по улицам нагромождены баррикады; конные патрули, грузовики и автомобили, наполненные солдатами с винтовками наперевес, разъезжали во все стороны. По площадям пушки и пулемёты.

У большевицкого Комиссариата много солдат. Когда мы приблизились к дверям, нас остановили и долгое время мы ждали, когда угодно будет доложить большевицкому начальству о нашем приходе. В ожидании у крыльца, на улице, в толпе солдат пришлось перенести площадную брань и оскорбления...
После долгого ожидания на улице в Комиссариат был пропущен только один митр. Платон, которому и было обещано, как он сообщил Собору, сохранить в целости Кремль и объявлено, что стрельба в этот же день будет прекращена и что переговоры об этом уже ведутся. Несмотря на обещание, именно в ночь с 2 на 3 нояб. Свящ. Кремль подвергся жестокому обстрелу и разгрому со стороны большевиков (т.е. братьев - прим.). Узнав об этом, же 3 нояб. я со священником Чернявским отправились в Кремль. Нас пропустили в Спасские ворота. Прежде всего мы по пути зашли в женский Вознесенский монастырь. Здесь уже было полное разрушение. В храме Св. Великомученицы Екатерины насквозь пробита артиллерийским снарядом стена верхнего карниза и верхний свод храма. Отверстие по одному квадратному аршину. Другим снарядом разрушена часть крыши на главном куполе. От ружейных пуль и снарядных осколков разбиты купола храмов монастыря и крыши всех построек обители. Стёкол выбито до 300 мест. В храме Св. Екатерины на носилках среди церкви на полу лежал убитый ружейной пулей в висок юнкер Иоанн Сизов. У тела убиенного я отслужил литию. Когда солдаты уносили из Кремля тело этого юнкера, в ответ на соболезнование из толпы о мученической смерти они выбросили тело с носилок на мостовую и грубо надругались над ним...

Из Вознесенского монастыря мы с батюшкой прошли осматривать разрушение Кремля. Когда мы находились во дворе Синодальной Конторы, близ казарм послышался какой-то крик и гул толпы. Толпа, видимо, приближалась к Чудову монастырю. Когда она была близко, то стало ясно, что озверевшая толпа над кем-то требует самосуда и ведёт жертву к немедленному расстрелу. Я перебежал как мог быстро со двора к толпе солдат, бушевавшей между Царь-пушкой и Чудовым монастырем; батюшка Чернявский подходил к толпе с другой стороны. Здесь я увидел, как неизвестный мне полковник отбивался от разъярённой окружавшей его многолюдной толпы озверевших солдат. Солдаты толкали и били его прикладами и кололи штыками. Полковник окровавленными руками хватался за штыки, ему прокалывали руки и наносили глубокие раны, он что-то пытался выкрикивать, но никто его не слушал, только кричали, чтобы немедленно его расстрелять. Какой-то офицер вступился за несчастного, пытаясь защитить его своей грудью, тоже что-то кричал. Я подбежал к толпе и стал умолять пощадить жизнь полковника. Я заклинал их именем Бога, родной матери, ради малых детей – словом, всеми возможными усилиями уговаривал пощадить, но озверевшей толпой овладела уже сатанинская злоба, мне отвечали угрозами немедленно расстрелять и меня, ругали буржуем, кровопийцей и проч. В это мгновение какой-то негодяй солдат отбросил несчастного мученика в сторону, и раздались выстрелы, которыми всё было кончено. Офицер, защищавший полковника, здесь же бросил бывшую у него винтовку, отошёл к разрушенной стене у Синодальной Конторы и повалился на груду кирпичей. Причина убийства этого полковника (56-го полка) заключалась в том, что полковник должен был временно сократить довольствие солдат за недостатком провианта на ⅓ порции хлеба в течение полудня до подвоза нового запаса.

Но что сталось с нашим Кремлём?! Замолк рёв артиллерийской пальбы, затих шум братоубийственной бойни, и из праха и дыма гражданской войны глядит он на нас, зияя ранами, разбитый, осквернённый, опозоренный Кремль – твердыня нашего духа, немой свидетель прежней нашей славы и настоящего позора, сложенный по кирпичу трудами поколений, залитый в каждом камне кровью его защитников, стоявший свыше полтысячи лет, переживший всякие непогоды и бури и павший ныне от руки своего же народа, который через полтысячи лет стал разрушать свои вековые святыни, покрыв ураганным огнём Кремлёвские соборы, это диво дивное, восьмое чудо мира...
С неподдающимся описанию волнением мы переступили ограду на каменную площадь к великому Успенскому Собору и увидели огромные лужи крови с плавающими в ней человеческими мозгами. Следы крови чьей-то дерзкой ногой разнесены по всей этой площади...

*Из Воспоминаний архиеп. Нестора Камчатского*