АРХ. ФЕОДОСИЙ АЛМАЗОВ ВОСПОМИНАНИЯ

Очерки религиозно-церковной жизни в России (1917-1931 гг.)
Первые шаги победоносной Революции
+++
Настоящие очерки-воспоминания являются показаниями очевидца с первых шагов Революции, центром которой был Петроград. Дополняются они показаниями других очевидцев — петроградцев, так как картины Революции настолько сложны и многогранны, что одному не под силу всё видеть.
Автор этих очерков все первые десять лет Революции прожил в Петрограде, в рабочем громадном доме, в рабочей среде, рабочих окраин. Откуда за 10 лет Революции (1917–1927) автор, кроме тюрем, никуда не выезжал. С половины 1927 г. автор очерков очутился в Соловецком каторжном Лагере и дальнейшие его свидетельства дополняются показаниями других каторжан и ссыльных, привезенных на эти острова со всех концов необъятной России. Это — острова смерти, слез, горя, страданий и невыносимых работ. Теперь туда ссылают рабочих и крестьян, неповинующихся каторжному режиму, водворенному во всей многострадальной России.
+++
В 2 часа в воскресенье 20 июня (2 августа) 1919 г. меня предупредили, что меня арестуют, а в 4–5 часов вечера я уже сел в поезд в Шлиссельбург, но, «сунулся в воду, не спросясь броду». Арестовали меня в Новой Ладоге, хотя с парохода я сошел благополучно. Перед выходом с парохода красногвардеец предложил мне зайти в какое-то здание, которое оказалось тюрьмой. Один мой попутчик весьма уговаривал меня не идти, но я не послушался. Там, в тюрьме заседал, оказывается, военно-революционный комитет. Меня допросили, я назвался рабочим Путиловского завода и представил удостоверение за подписью и печатью домового Комитета о том, что я еду за картофелем в провинциальную глушь. Моя законная паспортная книжка была при мне, ее нашли при обыске и мое инкогнито было раскрыто (я был в гражданском костюме). После 4-х дневного пребывания в Ладожской тюрьме я был с конвоем переправлен в Петроград на Гороховую 2, где в ту же ночь был допрошен и посажен в 96 камеру. В Ладоге допрос был груб, с издевательствами и револьвером, которым стучали по столу и т. д.. На Гороховой я оба раза был допрошен вежливо. Когда следователь спросит (1918): «признаете ли вы Советскую власть?», я ответил: «Поскольку эта власть заявила себя безбожной и противной христианству, постольку я ее не признаю, как христианский пастырь». Через неделю после этого допроса я был посажен в Петропавловскую крепость, где просидел в ужасных условиях ровно месяц (22 сент. — 22 окт. 1918 г.), хотя следователем мне, наоборот, было объявлено, что через неделю после допроса последует освобождение.

Во второе сидение на Гороховой я уже был в почете. Совершал утренние и вечерние молитвы в той же камере № 96. Читал псалмы (по просьбе евреев), те, где можно было находить указания, подходящие к нашим переживаниям. Пели молитвы при открытом окне и стража молчала. В Бутырской тюрьме (1924 г.) это уже было немыслимо. Однако после этого почета я попал в Петропавловку по списку, составленному старостой-следователем, фамилию которого я, к сожалению, не помню.

Все-таки чем и почему было тяжело заключение в тюрьме? Ведь читатель скажет, что вы не испытали в тюрьме ни побоев, ни унижений, ни оскорбительного обращения. Нет, это представление не верно. Читателю нужно самому пережить тюрьму, чтобы понять горькую действительность нашего времени. Вши (особенно в Петропавловке), отсутствие воздуха и свободы передвижения, голодание, холод, обреченность, чувство заключенности в четырех смрадных стенах, чрезвычайная скученность (в камере № 96, рассчитанной на 10 человек — помещалось до 100, в камере № 96 Петропавловки в мирное время помещался один, а нас втиснули 21, в Бутырской тюрьме (Москва 1924 г.) в камере № 87 должно было быть не более 50, а нас загнали туда 152 человека, и т. д.) угнетали чрезвычайно. Вши, грязь. Но это только «начало болезням». А что могу сказать я о несправедливости, которую пришлось перенести? Ведь ясное сознание полной своей невиновности, с одной стороны, а с другой — брошенность во тьму кромешную угнетали еще сильнее. Но и это не главное. Главное — в другом. Даже не сожаление о потере благоденственного и мирного жития. Натура человека, поскольку он не пропитан христианством, настолько подла, что готова потерять свое человеческое достоинство, лишь бы приспособиться к продлению сытой жизни. Мною чувствовалось, всем существом чувствовалось, что в европейско-христианской культуре какой-то крах. История — свидетель беспристрастный, если объективно, не по-большевистски пишется, отметит это — произошел перелом. Победоносно шедшая по всему миру европейско-христианская культура, основные положения которой считались безспорными, должна снова стать ВОИНСТВУЮЩЕЙ, отстаивать свои основные позиции, утверждать снова свои основные проблемы, ибо — это уже было видно — они подверглись бешенному натиску безбожного коммунизма. Видимо было, что не Антихрист, нет, до его пришествия еще далеко, но «антихристы мнози» стремятся в России утвердить свою материалистическую социально-экономическую культуру, совершенно исключающую из всемирного оборота Христианство, с крайне неслыханным в истории давлением на идеалистически настроенные элементы человечества, просвещенные Христианством и в нём укорененные, с прямой целью их физического уничтожения в случае их отказа перевоспитанием себя стать проводниками коммунизма или, в случае согласия, стать агитаторами коммунизма, с полным и безповоротным принятием его тактики.
Массовые расстрелы духовных лиц всех степеней, заключение их в тюрьмы, закрытие и осквернение церквей, начиная пока с домовых, антирелигиозная пропаганда, широкой рекой везде разлившаяся, насмешки и издевательства над верующими — пастырями и пасомыми, выстрелы вдоль улиц в Пасхальную ночь с целью наведения террора на шедших в храмы к молитве и т. д. создали удушливую атмосферу... Требовалось запугать верующие неорганизованные массы. Конечно, Христианство есть стальная, веками испытанная организация, но эта организация почила на лаврах, стала мертвой в своей неподвижности. Она одряхлела и забыла себя. Воинствуя с грехом, она разучилась вести борьбу с носителями греха. Коммунизм — сила сравнительно свежая, но в борьбе неиспытанная. Коммунисты, владея штыками, брали смелостью, нахальством, угрозами. Их было мало, но массы, забыв давние свои традиции, стали отступать вместо наступления. Тем хуже стало положение тех пастырей, которые ушли с передовых своих постов. Они пострадали в разной степени, начиная с изгнания и кончая расстрелами, но совсем не сообразно своей вине, а случайно...

Нужно было по выходе из тюрьмы искать место. Голод одолевал. Перед Страстной седмицей 1919 г. Митр. Вениамин назначил меня настоятелем одной из церквей за Нарвской заставой. Моя пастырская работа протекала там в бурных условиях. Это рабочая окраина в пределах политического влияния Путиловского завода. Началась моя работа через 2–3 месяца после расстрела путиловского протоиерея от. Бориса Клеандрова (громившего большевиков) и мне пришлось его заменять на его смертном посту. Признаю, что мои проповеди того времени были ужасны, смелы, дерзки. Но Бог хранил меня. Моя церковь в тех местах не была даже заметна, как Путиловский храм. И моя работа не бросалась в глаза, однако слушать меня приходили за восемь верст. В Пасху по домам меня встречали приветливо, с почтением. Но всё же работа оборвалась неожиданно. Меня предупредили об аресте свои же, один из членов церковно-приходского совета. Они доказывали мне возмутительность (с большевистской точки зрения, конечно) моих проповедей. Я понял, что церковный совет испугался и хочет от меня отделаться. Ну, думаю, если уж на свой церковный совет положиться нельзя, значит, нужно уходить. К чему волновать людей, если они ни к чему не способны? Между прочим, в одной из проповедей, толкуя Евангелие от Матфея главу 24 стих 28, я назвал большевиков орлами-стервятниками, а Россию — трупом. На угрозу ареста я ответил: «ареста не боюсь, но вас со всей компанией обвиняю в трусости».
Проповедей казенного типа я никогда не говорил, а иные мои проповеди приводили в трепет слушателей: боялись и за себя и за меня. Бог с ними! Контингент молящихся к 1925–1926 г. уже изменился... Верующие лучшего христианского типа или умерли, или убиты, или оказались далече — в изгнании, или отошли в сторону, а с худшими не стоило делать дело — продадут и предадут.