С. Витольдова-Лютык. НА ВОСТОК...

Мужчины наши узнали, что охраняют станцию Тайга поляки, кро­ме того, стоит здесь несколько колчаковских эшелонов.

В ПОЛЬСКОМ ЭШЕЛОНЕ

Мы в вагоне. Встретила нас миловидная женщина лет 35, хохлуш­ка. Она говорила, что муж ее сегодня дежурит на станции. В правой стороне теплушки стоял стол и две кровати. На одной из них лежало двое детей, мальчик и девочка, с любопытством посматривавших на нас, высовывая головы из-за подушек. Это были дети наших хозяев теплуш­ки. Левую половину вагона они уступили нам. А было нас семь чело­век. Я, муж, князь и еще одна семья, ехавшая из Ново-Николаевска, но одновременно с нами грузившаяся в этот вагон.

Эта семья, так же как и мы, ехала в колчаковском поезде, а потом на лошадях. В тайге она встретила поручика К., и он устроил ее в этот поезд. Семья эта состояла из старушки матери, двух дочерей и зятя (офицера, мужа старшей дочери).

Наша хозяйка нервничала, ожидая мужа, даже выходила два раза, ища случая встретиться с ним и рассказать, что у них поручик К. отобрал полвагона и какие-то неизвестные беженцы преспокойно разложили свои вещи и весело попивают чай, согретый на ее печке. Но хозяин вагона долго не показывался.

9 часов вечера. Мы мирно разговариваем, сытые, согретые. Двери вагона открылись, и вошел мужчина и стал кричать: «Кто имел право влезть в мой вагон? Я никого не принимаю». Перед нами предстала фигура солдата, одетого в зеленую военную шубу. Меховой воротник и обшлага, широкий пояс с револь­вером, и в руках винтовка. Таков был хозяин нашего нового убежища. Муж объяснил ему, как мы попали сюда, кто нас устроил.

Наступил мир в нашей новой коммуне, и через четверть часа Нотович сидел с нами, слушая наши рассказы о злополучном путешествии. От него мы узнали, что в данный момент на станции Тайга находятся первый польский полк, штурмовой батальон и польский броневик «Кра­ков». Русских эшелонов немного — три-четыре, русский броневик «За­бияка» и, кажется, еще другой, «Дедушка».

Нашу мирную беседу прервали выстрелы, раздававшиеся где-то не­далеко. Выскочили узнать. Оказалось, что на соседнем пути загорелся вагон с патронами.
Ночь ничего не предвещала страшного. Как-то спокойно чувствова­лось, сидя в вагоне и слушая временами шаги часовых, ходивших вдоль эшелона. Рядом, на соседнем пути, стоял русский поезд, через стекла запыленные и грязные можно было видеть офицеров, их жен и детей.

23 декабря. Я дремлю, но сквозь дремоту слышу выстрелы. Опять, опять. Надо проснуться, узнать, может, мне только кажется. Я сажусь на кровать, протираю глаза и такое же недоумевающее выражение вижу на всех лицах. Князь, муж, наш новый спутник прислушиваются и молча спрашивают друг друга глазами. Уже где-то недалеко стучит пулемет.
Не успели мы сообразить, в чем дело, и поделиться своими предположениями, как отворилась настежь дверь, и в вагон вскочил бледный Нотович. Губы его от волнения тряслись, и он пре­рывающимся голосом крикнул: «Большевики нас окружили. В четыре часа ночи заняли город, и при помощи местных большевиков они те­перь окружили станцию. Начался бой. Перестреляют сейчас нас всех, ехать не можем, так как наш эшелон не имеет паровоза. Он еще в ре­монте, в депо. Где дети? Где дети?» — кричал он безпомощно, хвата­ясь за вещи, лежавшие в вагоне, бросаясь к детям... Поцеловав сына, прижал дочь к своей груди, отошел от их кроватки. Еще раз ус­тремил свой взгляд на малюток, жену, и, видимо, какая-то страшная мысль мелькнула в его голове. Шрам побелел, а лицо налилось кровью. Махнул рукой на детей и бросился к дверям.

«Одеть детей!» — крикнул он и исчез в настежь отворенных две­рях. Жена его начала плакать и, обращаясь к нам, спрашивала: «Зачем одевать? Мы не могли даже ее утешить. Не могли дать ей хоть маленький луч надежды на спасение. Безпомощные, сидели мы в тесном вагоне, при­слушиваясь к усиливавшейся канонаде.
Мужчины наши не имели даже оружия при себе, кроме револьвера князя. Да и нужно ли было оружие в такой момент, когда горсть людей, имевшая около себя женщин и детей, будет защи­щаться от вооруженных солдат.

Сидели и ждали развязки, отгоняя от себя страшные мысли, рисо­вавшие в нашем воображении кошмарные картины. Пулемет с левой стороны нашего поезда работал интенсив­ней. Кто-то крикнул, что большевики атакуют русский броневик «За­бияку».
«Значит, уже так близко», — подумала я, припоминая, что броне­вик стоит через несколько путей от нас. Наша хозяйка одела уже де­тей и теперь то и дело подходила к дверям, ожидая мужа и расспра­шивая поминутно проходивших мимо солдат. Затем она взглянула в маленькое окошечко теплушки и, позвав меня, сказала: «Что там дела­ется! Посмотрите!»

Я вскочила на лавку, но долго смотреть не могла, так как увидела через рассеявшийся дым целую кучу трупов и большевиков в белых меховых шапках с красными лентами, бежавших навстречу полякам.
«Скоро придут к нам», — мелькнуло в мыслях. «Какая глупая и ужасная смерть нас ждет». Паровоза не было, а кольцо большевиков становилось все уже и уже. Мы помощи ниоткуда не ждали, а большевики подходили к Тайге с новыми силами.

А что делалось в русских эшелонах, где ехало преимущественно офицерство! Кровь холодеет в жилах при воспоминании о том, что мне, как невольному свидетелю, пришлось увидеть. Перед нашими глазами разыгрывались драмы. Из русского поезда выходили пассажиры, с без­граничным страхом, озирались, осматривались по сторонам. Выраже­ние лица изменялось. Люди бледнели еще больше при виде безвыход­ного положения.

Спасения нет! Это каждый чувствовал и метался во все стороны, в скорой смене надежды и отчаяния. Прошло уже несколько лет, как все это было пережито, но в памяти до сих пор горят, как неугасимые огоньки пережитого, страшные воспоминания, яркие, кровавые, оза­ренные холодным зимним солнцем и налитые кровью.

Помню открытые двери нашего вагона, а напротив вагон второго класса колчаковского поезда. Из него выскочил русский полковник. Лицо чисто русское, небольшая, с проседью бородка. Одет в зеле­ный френч и синие брюки. За ним выбежала дама лет 35. «Ну, что? Как?» — задавала она вопросы, стоя на площадке вагона и держась за косяк двери. «Спасения нет? Ну, говори скорей!» Трясла она все сильней за плечо мужа. А он что-то лепетал, безпомощно разводя руками, и осматривался по сторонам.

Он схватился за револьвер и быстрыми шагами направился в сторо­ну канонады. Жена, схватив его за руку, что-то говорила со слезами в голосе. Он остановился. Тихими шагами возвратился обратно, стал ду­мать о чем-то важном, нахмурив брови, стиснув зубы. Какая-то борь­ба происходила в нем.
При этой сцене из вагона выскочила девочка лет девяти-десяти, смуглая, худенькая, с выражением испуга в красивых черных глазах. «Папа! Папа!» — крикнула она и с плачем бросилась к родителям. Она не чувствовала холода, стоя на морозе в коротеньком платьице, чулоч­ках и серых ночных туфлях.

«Папа!» — повторил еще раз детский голос. При этих знакомых детских словах полковник поднял голову, сделал несколько шагов по направлению к ребенку. Снова остановился. На озабоченном лице лег­ла новая складка, решимостью дышали его черты. Скользнула тень жа­лости, но он махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Еще раз взглянул в сторону боя, потом на жену и дочь — безпомощных, стояв­ших возле него с пытливым взглядом, ищущих в его лице ответа на все их вопросы. Его рука, держа наган, несколько дрогнула. Вижу его взгляд, полный любви и мольбы о прощении, взгляд, направленный к жене. В этом взгляде все: решимость, любовь, и тоска, и жажда запе­чатлеть в душе образ жены, так дорогой ему и близкий. Она поняла его, кивнула, прижала к своей груди ребенка и, страстно его поцело­вав, обернулась снова к мужу.

«Не отдам! Большевики не будут издеваться над ними. Уйдем отсюда вместе!» — крикнул он каким-то хриплым, странным голосом. Махнул рукой. Раз! и... труп жены полковника лежал на земле, к нему бросилась девочка, рыдая и бросая вопросительные взгляды на отца, как бы желая узнать, что случилось. Почему ее бедная мама убита, зачем все это?

Едва успели промелькнуть эти вопросы в детской головке, как ребе­нок увидел холодное дуло револьвера, направленное на него. Девочка, как зверек, спасаясь от смерти, вскочила и в одно мгновение была около отца, схватив его за руку, державшую револьвер. Она заглянула ему в лицо светящимися от слез глазами и стала просить: «Папочка! Оставь меня! Дай мне жить. Оставь. Мне ничего не сделают большеви­ки. Не лишай меня жизни!». Детский голосок звучал как неясное щебетание птички во время бури и ветра. Так нежны, так тихи были ее слова в сравнении с пуле­метной канонадой, с голосами бежавших солдат.

Рука отца давно свесилась безсильно, дрогнула, а другая отмахивала назойливую слезу. Усы дрожат от скрытого плача. Этот родной дет­ский голос встрепенул неясную струну отцовского сердца и пробудил в нем сознание, что не ему принадлежит жизнь ребенка. Этот лепет, знакомый и близкий, разбудил в нем горячее безграничное чувство любви к своему детищу. Он поверил ей, что от большевиков она не увидит ничего злого. Поверил... и уступил, как уступал иногда, испол­няя ее капризы.

А он так боялся этой минуты. Боялся встретиться с дочерью глаза­ми. Это не те глаза, глаза жены, которая поняла, и простила, и согла­силась на этот шаг. Эти глаза говорят иное. Они зовут и просят жиз­ни. Она будет жить, ей ничего не сделают большевики, она ребенок, а я?
Он не простился с ребенком, боялся оказаться малодушным. А девочка, стоя на коленях, обнимала его ноги, плача и прося: «Папочка, жить! Зачем все это. Бедная мама. Папочка, жить! Оставь меня. Жить! Жить!»

«Прощай! Я иду с тобой!» — вырвалось у него с запекшихся губ, и взгляд упал на труп жены.
Под лепет ребенка, под свист летящих пуль он простился с жизнью, и его тело легло недалеко от неостывшего трупа жены. А ребенок, стоя на коленях, то бросался на труп матери, то на труп отца. Девочка пла­кала, что-то шептала, то вдруг закрывала посиневшими от холода ру­чонками заплаканное лицо и громко всхлипывала. Мы выскочили из нашего вагона, взяли на руки девочку и принесли ее в вагон.
Мы отупели, застыли. Казалось, что-то тяжелое упало мне на голо­ву, давит и не дает ни о чем подумать, дать отчет в том, что делается. В ушах еще звучит хриплый голос полковника и щебет ребенка, а гла­за видят два еще теплых трупа.

Странным теперь кажется, что никто не мог повлиять, удержать малодушных людей от этого последнего шага. Но тогда, в те минуты, наоборот, малодушием и слабоволием считалось это добровольное ожи­дание издевательств, пыток и смерти от большевиков.

На наших глазах застрелился военный врач, который, выйдя из ва­гона, увидел, что большевики кругом и что спасения нет. Он выстре­лил себе в висок из нагана. Это случилось в один момент, револьвер выпал из руки, а из виска сочилась алая кровь. Смерть была моментальна. Сестра милосердия, боявшаяся большевистского самосуда, вы­пила какую-то прозрачную жидкость из маленькой бутылочки, две-три конвульсии, и все кончено. Навсегда она ушла от нас. Польский сол­дат, к которому подходит офицер, кричит последнему, чтобы он ото­шел подальше, бросает гранату.

Треск разбитых стекол, пулеметная стрельба, взрыв гранаты, стоны, плач ребенка и голоса команды польской и русской — все смешалось вместе. Солдата уже не было, а вместо него были видны какие-то ок­ровавленные куски мяса.

В вагоне тишина, каждый погружен в свои думы. Все как приби­тые. Я время от времени чувствую, как отнимаются ноги и зуб на зуб не попадает. Но проходит и это. Деревенею вся и соглашаюсь со все­ми вопросами, какие приходят в голову. «Умереть? Хорошо! Поведут на расстрел. Здесь будут издеваться?» И на все один ответ: «Только бы скорей конец».

Иногда даже кажется, что жить незачем. Наши размышления были прерваны неожиданным приходом Нотовича, который влетел в вагон как пуля. «Мы почти спасены! — кричал он. — Наши солдаты, под ужасным огнем, вытащили паровоз из депо и сейчас его прицепят к нашему поезду».
Мы не поняли его слов, они казались удивительной фантазией. Тут умирают, убивают детей, себя, а мы вдруг поедем. Куда? Зачем? Не­правда все, что он сказал. «Мы должны будем проехать чрез цепь боль­шевиков. Поэтому берегитесь, поедем под страшным огнем».

В подтверждение его слов наш вагон толкнуло. Кровь бросилась в го­лову, радость необъятная, безудержная охватила всем существом. Вера в недалекое спасение, жажда — неодолимая ничем, жажда жизни погло­тила нас. Паровоз прицеплен. С грустью смотрю я на русский эшелон, обреченный на верную смерть. Девочка-сирота едет теперь в нашем эшелоне, в классном вагоне. Мой муж и князь искали ее родных или знакомых в русском поезде, нашли какую-то даму, которая взяла девоч­ку под свое покровительство и теперь ехала с ней в нашем поезде.

Нотович рассказал нам, что, выйдя из вагона, он пошел в депо, где работали польские солдаты и спешили поправить два паровоза. Один удалось вытащить и прицепить к нашему поезду, а другой еще в депо. Бой горячий, много убитых красноармейцев, главным образом во время атаки броневика «Забияка». Сражаются 1-й Польский полк, III батальон 2-го полка и штурмовой батальон, а из русских поистине по-богатырски сражается Пермский полк. Солдаты, как львы, послуш­но и мужественно идут вперед. Если наш эшелон пройдет благополуч­но, то будет послана поддержка полякам, так как мы дадим знать не­далеко отошедшим польским эшелонам. А может быть, они уже знают и идут на помощь?

Последний взгляд на русский печальный поезд, на застывшие тру­пы, и мы едем. Видно, что мы подъезжаем к цепи большевиков, так как все слышнее русские голоса и чаще, чаще выстрелы.