АРХИМ. КОНСТАНТИН ЗАЙЦЕВ

Великое дѣло освобожденія крестьянъ было сорвано войной. Война вызвала къ жизни рядъ «Особыхъ Совѣщаній», которыя въ свои руки взяли главнѣйшія отрасли народной жизни и государственной дѣятельности.
Я вошелъ въ составъ его дѣлопроизводства, ставъ скоро однимъ изъ помощниковъ Управляющаго Дѣлами. Во весь ростъ могъ я увидѣть громаду нашего и государственнаго, и административнаго, и общественнаго строя — и это въ условіяхъ неслыханнаго напряженія Великой Войны, когда до максимума доходили и добрыя и недобрыя возможности, заключенныя въ нашемъ быту. То были уже не книги; не архивные документы, воскрешавшіе его прошлое; не притязанія спорящихъ сторонъ, доказывающихъ, каждая, свою правоту; не рапорты и донесенія — то была сама жизнь: смотри и учись! Если заднимъ числомъ во-едино свести многообразныя впечатлѣнія, раждавшіяся и наслоявшіяся за эти и страшные, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и свѣтлые годы, то такъ можно было бы сказать: то былъ разительный контрастъ между величіемъ нашего историческаго строя — и дилетантской легкомысленностью нашей общественности, мечтательствующей, на хлѣбахъ нашей еще живой и могучей «Исторіи», о новыхъ формахъ жизни, которыя обрекали на сломъ Исторію въ ея цѣломъ. И это при всѣхъ, нерѣдко исключительныхъ, дарованіяхъ многихъ представителей этого общественнаго множества; при всемъ, самомъ иногда трогательномъ, ихъ безкорыстіи, самоотверженіи и идеализмѣ.

Съ потрясающей наглядносгью обнаружилось «нахлѣбничество» нашей так называемой общественности, когда Революція опрокинула Исторію. Сказалась ли въ этомъ сила Революціи? Нѣтъ. Въ сущности, Революціи, какъ организованнаго Движенія — не было никогда. Въ какой-то моментъ достаточно стало одного ея провозглашенія, чтобы, точно по манію какой-то волшебной руки, Исторія — самоупразднилась.
Военная сила лишилась дѣйственности на внутреннемъ фронтѣ; параличемъ оказался охваченъ полицейскій и административный аппаратъ; обезличились блистательные кадры стараго, пусть и переоблаченнаго въ новыя одѣянія, «служилато сословія», безпомощно и безнадежно опустившаго руки; потеряли всякое чувство дисциплины массы «тяглаго» населенія, внезапно охваченныя бунтарствомъ. И надъ этимъ хаосомъ встала — наша оратарствующая общественность, какъ «власть»! Не оставалось ей ничего дѣлать, какъ только питаться послѣдними жалкими крохами, падавшими съ опустѣвшаго и разграбляемаго, только что столь обильнаго, пиршественнаго стола. Ни воли къ власти, ни умѣнія ее примѣнять, ни пониманія самой природы власти: ничего! Мечтатели могли только говорить…

Армію кормить надо! Приходилось мнѣ въ самые же первые дни Революціи ѣздить въ Думу на машинѣ съ краснобантнымъ солдатомъ въ качествѣ пропуска. Помню, какъ, возвратившись въ Министерство, которое въ той части, гдѣ протекала моя служба, находилось въ особомъ зданіи на Б. Морской, я началъ дѣлиться своей горестью съ однимъ сослуживцемъ и другомъ, въ присутствіи тутъ же понуро сидѣвшаго начальника охраны. «Кончилась Россія», говорилъ я. Молчали мои слушатели.

Кто въ эти дни воплощалъ «Исторію»? Городовые! Ихъ ловили и истребляли. Съ ними у меня не было личнаго общенія. Они продолжали проявлять выдержанную лояльность къ прошлому. Какъ они принимали «новыхъ»! Съ какой осторожной внимательностью, — а иногда и неосторожной! — отличали «старорежимныхъ»! Въ нихъ наглядно «Исторія» жила еще нетронутой.
То были исключенія — рѣдчайшія!

Бунтарство охватило всѣхъ. «Старшій дворникъ» — то былъ вѣдь буржуй!
Нашъ Аѳанасій и его жена Аннушка, служившая у насъ раньше и какъ прислуга, были «свои» въ домѣ. И вотъ однажды Аннушка, когда на улицахъ шла безчинная борьба толпы съ казаками, шопотомъ намъ говоритъ, восторженно-потаенно: «а наши-то казаковъ бьютъ!»

Въ самые первые дни «октября» я выѣхалъ въ Москву — выѣхалъ, по инерціи аппарата, еще по служебному ордеру, въ купе перваго класса. Въ корридорѣ смѣшанная толпа. Слышу разговоръ двухъ почтенныхъ крестьянъ. Одинъ спокойно-удовлетворенно говоритъ о томъ, какъ «наша взяла», а потомъ, призадумавшись, мечтаетъ: «теперь, пожалуй, моя Маша за барскаго Петю замужъ выйдетъ…» Собесѣдникъ сомнѣвается: «Ну, тотъ не захочетъ!» Готовъ отвѣтъ: «Какъ не захочетъ — вѣдь нынче свобода!»
Пріѣхалъ я въ Москву въ разгаръ юнкерскаго возстанія. Провелъ его дни въ родственно-близкомъ мнѣ домѣ, въ особнякѣ на Воздвиженкѣ. Недѣлю были мы какъ въ осадѣ — нельзя было выйти изъ за перестрѣлки. Запасы были — жили спокойно. Однажды молодой лакей, тоже родной въ домѣ, подавая къ столу, не выдерживаетъ: «А наши то юнкерей бьють!»

Это — простой народъ! А интеллигенція лучше? Чѣмъ домовые комитеты, упразднившіе, еще въ періодъ «февраля», домовладѣльцевъ, лучше земельныхъ комитетовъ, упразднявшихъ помѣщиковъ? Чѣмъ принципіально такой захватъ лучше, чѣмъ захватъ бунтовщиками усадебъ?
А «праздникъ»! Безконечный праздникъ, доводящій людей до желанія цѣловаться съ незнакомыми на улицахъ въ восторгѣ предъ раскрывающейся «свободой»! Повально было бунтарство. Противъ чего? Ни противъ чего — въ частности. То было бунтарство «вообще» — мечтательное. То былъ бунтъ противъ Исторіи. Программы никакой. Одно только «долой» — въ отношеніи всего прошлаго, будь то Царь или попъ, баринъ или «капиталистъ» — противъ всякаго авторитета, всякой связанности, всякой традиціи.
Тутъ стало видно — чѣмъ Россія держалась, даже въ своемъ послѣднемъ «конституціонномъ», «правовомъ», «капиталистическомъ», «хуторскомъ» обликѣ. Держалась она не механизмомъ воинскаго, полицейскаго, административнаго управленія, когда онъ, мгновенно обрушиваясь, остается готовымъ въ нужный моментъ помочь этому агенту, совокупнымъ своимъ дѣйствіемъ, въ потребную мѣру — въ предѣлѣ, въ мѣру всей государственной мощи. Такъ живетъ всякое сколько нибудь централизованное государство. Такъ жила Императорская Россія. Если бы такъ продолжало быть въ 1917 г., развѣ могла бы разнузданная толпа, шумящая на улицахъ, опрокинуть государственный строй?
Могла ли бы ничтожная шайка волевыхъ революціонеровъ овладѣть всегоссійской властью? Нѣтъ! Не просто «централизованнымъ аппаратомъ власти» держалась Россія. Она держалась сознаніемъ своей духовной цѣлостности, обнимавшей всѣхъ, и властвующихъ и подвластныхъ. Жили всѣ однимъ духомъ. Угасъ этотъ духъ — и мгновенно — буквально! — разсыпалось все, обратилось въ ничто: параличъ!

Я вѣрилъ, что этотъ духъ проснется — надо переждать. Я переѣхалъ въ Москву. Логикѣ вопреки, я буквально схватился за предложеніе ѣхать въ Сибирь къ Колчаку. Кружнымъ путемъ, черезъ югъ Россіи, туда я отправился. На югѣ застрялъ. Такъ пріобщился я къ Бѣлому Движенію.