ЖИЗНЬ - САПОЖОК НЕПАРНЫЙ. ПЕТКЕВИЧ Т.В.

Шла война и мы шли этапом. В тапочки то и дело набивался песок, стирал ноги... Конец дороги было не представить. Кроме усталости, уже ничего не существовало. Множество людей, преодолевало тогда дороги на фронты и в Лагеря. Рушились прежние миры, рождались новые верования... И никогда я не чувствовала так близко Бога, как тогда. Из колонн, расположенных по пути следования, к нам дважды присоединяли группы заключенных.
Только к вечеру следующего дня мы дотащились до города. Даже когда мы подошли к нему вплотную, казалось: еще куда-то свернем, обойдем, но в нем не окажемся.

Тем не менее к тюрьме нас вели по одной из центральных улиц. Горожане жались к кромке дороги, уступая место этапу. Находиться снова в городе, видеть ничем не нарушенное течение жизни, сознавать, что в нескольких кварталах отсюда, в доме, где жила моя свекровь Барбара Ионовна, сейчас неторопливо усаживаются ужинать или просто беседуют, было тяжело.

Неожиданно я увидела идущую нам навстречу сокурсницу по институту. Она шла под руку с молодым человеком. Бешено заколотилось сердце. Сейчас она узнает меня и... попытается мне что-то крикнуть? Подойти? Изумится, во всяком случае? Мы поравнялись. Она коротко взглянула. Показалось, что мы встретились глазами, но... она не узнала меня. Ни сочувствия, ни элементарного любопытства к этапу эта пара не обнаружила. И я опомнилась... Господи, да разве мыслимо узнать меня? Я — часть драной подконвойной массы, представлявшейся бывшим на свободе вольняшкам одним лицом, чужим и неуместным.

Вошедший в камеру на следующее утро надзиратель прокричал: «Пойдете на склад картошку перебирать.
...Идя по дороге, заворачивая с одной улицы на другую, мы вдруг вышли именно на ту, где жила моя свекровь. Невдалеке уже просматривался ее дом. Мы могли еще свернуть налево, направо, пойти к нижней или верхней части города и тем не менее неуклонно двигались к дому, где жила Барбара Ионовна...

До этой минуты я не знала, какая во мне заморожена боль. Меня било как в лихорадке. Сотрясали рыдания. Здесь я жила... там был сад. Мой муж Эрик оттуда звал посмотреть на яблони. Туда же я убегала при ссорах глушить свои вспышки... Теперь меня вели под конвоем мимо моей прошлой жизни, без права остановиться и зайти в дом матери Эрика...
— Тише, тише! Молчите! — уговаривали женщины, стискивая мне локти.
У дома, сидя на корточках, совком рыла песок Таточка.
— Таточка, девочка, беги скажи бабушке, что вашу Тамару ведут! — скороговоркой на ходу наставляли женщины ребенка, разобрав имена родных Эрика, которые я едва могла им проговорить...
Трехлетняя девочка поднялась, посмотрев на странных людей серьезно, доверительно ответила: «Нашей Тамары нету!».

В это мгновение я увидела в окне Лину, кормившую своего второго ребенка. Женщины замахали руками, показывая на меня, но мы уже миновали дом и та ничего не поняла...
Когда Таточка все-таки передала дома: «Тети сказали — „Тамару ведут"», Лина сообразила, в чем дело. Минут через тридцать над забором склада, куда нас привели перебирать картофель, появилась ее голова. Она вошла в склад и передала мне кусок хлеба.

— Завтра принесем тебе передачу в тюрьму, — сказала она. Я ждала какого-то душевного рывка, слова. Лина держалась сухо. И со всей отчетливостью я еще раз поняла, что напрочь изъята из жизни этой семьи, что меня действительно считают виновницей случившегося.
Этап на следующий день собирали с утра. Я ждала обещанную передачу. Тщетно.
Когда нас построили по восемь человек в ряд, я не увидела ни головы, ни хвоста колонны. Конвой был усиленный. Собаки безпокойно вертелись, рвались, лаяли. Таким большим этапом я шла впервые.
Нам выдали все те же веревочные тапочки, а шли на этот раз по булыжной мостовой.

Никогда потом я не могла вспомнить, сколько мы прошли верст. Булыжник быстро стер подошвы тапочек, превратив их в лохмотья. Многие уже шли босиком. Боль была нестерпимой. На наши стоны никто не обращал внимания. Боялись побегов. Гнали, не давая отставать. Этап спешили доставить на место до наступления темноты.Не доходя метров ста до вахты Новотроицкой колонны, я потеряла сознание. Кто и как занес меня в барак, не знаю. Ноги разрывало от боли.
Барак был огромный. Сплошные двойные нары опоясывали стены. Той частью сознания, что вечно была начеку, я отметила, что барак без разбора загружали мужчинами и женщинами; что внесли парашу, одну на всех, поставили ее у дверей и заперли дверь барака с внешней стороны.

На нарах, рядом со мной, сидела и плакала молодая женщина, у которой, тоже были содраны в кровь ноги.
— Вы по 58-й? — спросила она.
— Да. Как вас звать?
— Соня Бляхер. У меня тоже 58-я. Мы обе сидели в пальто, дрожа от холода и боли. В бараке стоял шум, гам, мат. Устали не все. Не все обезсилели. Распоясавшиеся незамедлительно оценили обстановку. Выкрикнули:
— Приготовьтесь, сейчас будем курочить берданы (то есть отбирать передачи)!
В этапе было много киргизок. Местные родственники носили им продукты мешками. Уже через несколько минут человек восемь
мужчин, явно уголовного типа, ринулись отбирать их достояние. Мужчины вырывали, женщины кричали, кусались, рвали мешки обратно... И тогда, по-настоящему озлясь, «рыцари» начали стаскивать заартачившихся с нар вместе с добычей на середину барака.

Сдернув одну, другую... пятую сопротивлявшихся киргизок, отпихнув ногами мешки, озверевшие, вошедшие в раж уголовники начали их раздевать, бросать на пол и насиловать. Образовалась свалка. К ней присоединялись... Выхлынуло и начало распространяться что-то животное и безпощадное. Женские крики глушили ржание, нечеловеческое сопение...

В чреве запертого грязного барака по соседству с животным насилием с Соней началась странная беззвучная истерика, она впилась в меня ногтями. Мы заползли с ней в самый темный угол нар, желая превратиться в ничто, в пыль, в дым, чтобы нас никто не видел, чтобы не видели, не слышали мы. Но я увидела... Увидела, как с другой стороны барака к нам направляется человек пять мужчин. Что делать? Следует их умолять? Кричать? Стучаться им в душу? Нет! Убить! Убить надо их и себя! Все равно кого!..

Дверь оставалась наглухо закрытой, хотя находившиеся поближе пытались в нее стучаться, звать на помощь охрану...
...А пятеро приближались. Управлять собой, что-то решать было уже невозможно. Страшное, будь то убийство или насилие, могло творить само себя безпрепятственно.
Пятеро мужчин подошли совсем близко и... сели на нары. Сначала была только скорость понимания, что они — защита, что мы теперь вне опасности! Как неразличимо все сращено.
— По какой? — спросил один, повернувшись к нам.
— 58-я, — выдавила я из себя.
— Откуда?
— Соня — с Молдаванки. Я— из Джангиджира. А вы?
— Мы из Токмака.

Сердце заныло.
— Значит, вы должны знать моего мужа?!
— Кого именно?
— Эрика Андреевича.

— Так это наш доктор. Вы его жена? Точно. Видели мы вашу фотографию у него. Похожи. Почти... А ведь он был тоже назначен в этот этап. Его отстояла... ну, отстояли его. А ведь могли здесь встретиться...
Выручившая тема стала опорой, я перевела дыхание.
В чаду исступленного возбуждения на сегодня мы были заслонены провидением оттого, что жутче смерти.
И про себя я обожествила этих пятерых.

Двери открыли только утром. Тут же начали выкликать фамилии. Барак опустел. Увели и «ночных хозяев». Осталось человек тридцать. Соню и меня не назвали. Идти мы бы все равно не могли.
В бараке воцарилась тишина. И мы с Соней уснули.
От сна, возврата памяти к минувшей ночи я отходила медленно и отошла бы еще не скоро, если б не разговор на верхних нарах. Вполголоса беседовали двое мужчин.

— Ты с какого в партии?
— С восемнадцатого.
— Как же в тридцать седьмом уцелел?
— Сам не знаю. А ты?
— Я с двадцатого.
— Скажи, ты что-нибудь понимаешь?
— Чего тут понимать? У них разнарядка на НКВД. Дают им: в Коми, на Востоке построить столько-то железных дорог, столько добыть свинца. Вот и выискивают себе безплатную рабочую силу. Нас с тобой, прочих...
— Брось чепуху говорить. Тут в чем-то другом дело.
— То не чепуха, браток. Факт!
— А сам знает?
— Как не знать? Знает! Ну а ты что думаешь?
— Можно с ума сдвинуться.
— А-то.

Я видела их потом. Шла с ними дальше в этап. Обоим лет по пятидесяти. Лица изборождены морщинами. Коммунисты с 18-ого и 20-го! У одного под курткой одета тельняшка. И они прожили ночь массового насилия, общую парашу для мужчин и женщин, крики ненависти, издевательский хохот. К каким своим историческим воспоминаниям они присовокупили эти? Во всяком случае, они ни за кого не вступились, никого не стали оборонять...

А разговор этот я не забывала. Ничто его не могло стереть из памяти. В простом спокойном обмене гипотезами было нечто чудовищное. О Сталине говорилось как о главаре бандитской шайки. Осатанелость грандиозных размахов пятилеток связывалась с тем, что служащие НКВД хватали кого попало, давали по десять лет, превращая тех, кто им неугоден, в рабочий скот.
Я отталкивала от себя леденящую мозг неправдоподобную, жутчайшую из догадок. Неужели плановое «рассудочное» превращение огромнейшей части людей в поголовье для блага других — правда нового общества? Того общества, за которое бились мой отец и мама?

Тоска по объяснениям цепко хватала за горло. Но насущным делом минуты было устоять на ногах, одолеть холод и голод.