Воспоминания дочери Комиссара о Лагерной жизни. ПЕТКЕВИЧ Т.В.
И
вот я здесь. ЦОЛП означал Центральный отдельный Лагерный пункт.
Отдельным его называли, поскольку начальник ЦОЛПа имел права, равные
правам начальника целого Отделения, включавшего в себя не одну, а целую
группу колонн. По существу же ЦОЛП являлся собственно Управленческой
Колонной всего Лагеря.
Немало я здесь выслушала
историй о том, что было пережито местными людьми до того, как они стали
работать в Управлении. В 1937—1938 годах, они пилили лес, укладывали
шпалы, голыми руками в сорокаградусный мороз заливали цистерны нефтью,
сдирая кожу с примерзавших к железу ладоней. При этом все те же вши,
голод и прочее.
Можно понять, чем в таких случаях для
заключенного становилась работа по его профессии или возможностям. Не
имея никаких честолюбивых целей, послушные только творческой воле, эти
люди сдавали в общий котел Социализма подчас просто гениальные идеи,
проекты, технические изобретения. Иные рационализаторские предложения
заключенных творцов приносили не только Лагерю, но и стране экономию, не
поддающуюся исчислению. Сложилась новая практика использования
творческой одаренности — без авторства... Анонимная. Так в государстве
осуществлялась национализация таких богатств, как человеческие таланты.
Украсив
свой фасад одной из самых привлекательных формул человечества:
«Свобода! Равенство! Братство!», наше общество в середине XX века
прирастало рабским Лагерным трудом. Придуманные подпункты, части статей
Уголовного кодекса обезпечивали государству "безперебойный приток
рабочей силы и узаконили безвозмездное присвоение интеллекта парий.
Психика избежавших этой участи людей угодливо и без труда примирилась с
несмыканием между лозунгом и интенсивно внедряемыми Несвободой,
Неравенством и уж поистине — Небратством.
Лагерное начальство и в
быту исправно и на все лады пользовалось способностями зеков. Когда
возникла необходимость срочно оперировать начальника СЖДЛ С. И. Шемину,
подчиненных обуяла паника: «Надо немедленно отправлять в Москву! Здесь
некому делать операцию!»
— Есть кому! — возразил сам Шемина. - Есть Бернард Маркович Шаргель!
За блестяще сделанную операцию одесскому хирургу позже скостили несколько месяцев срока.
Взаимоотношения
вольных и заключенных обретали нередко и гротесковый характер. В зону,
случалось, приходил кто-то из Вохры, присматривая себе в помощь зека.
— А ты (иногда «вы») знаешь чего-нибудь такого про Второй Съезд партии?
— Кой-чего знаю. Был на нем как делегат.
— Так напиши мне тут. Доклад я должен сделать на эту тему.
Политические
заключенные такие доклады писали — творчески, дельно. Ну, а за зоной
малограмотный вохровец, не вникая в смысл, прочитывал написанное по
складам.
Нередко между теми и другими зарождалась даже взаимная
симпатия. Однако граница между «народом» и его «врагами» оставалась
неодолимым рубежом, несмотря ни на что.
По приезде на ЦОЛП меня
поразило все: электрические огни поселка, которые просматривались из-за
зоны, настоящая скамейка возле столовой, клуб. Более же всего поражали
люди, непривычная вольготность в их самочувствии и поведении. Вокруг
была масса интеллигентных лиц и удивительных женщин. Работа под крышей
многим из них дала возможность сохранить осанку, походку, волосы и даже
прически. У одной прямой пробор и узел волос сзади, у кого-то — ровная
челка или уложенная вокруг головы коса. Лица моложавые, волосы чаще
седые. В лагерных «управленческих» дубленках по ЦОЛПу после работы
расхаживали поистине женщины-королевы. Любуйся, дивись, читай характеры и
судьбы.
В бараке здесь замечали друг друга, слышали, могли
ободрить словом, а то и вовсе перевернуть мышление и душу. Такой
незрелой, как я в те годы, — тем более.
Меня привезли на ЦОЛП, место
мне указали в общем бараке и, к величайшему изумлению, не погнали на
работу. Утром после «разводки» дневальная ушла за водой, и в бараке
остались одна из цолповских женщин и я. Бледное северное солнышко робко
коснулось щеки, сползло и задержалось на заправленных одеялах
опустевшего барака. Запутавшаяся в собственных проблемах, я чувствовала
себя до крайности подавленной.
— Что вы так убиваетесь? — спросила
меня соседка. Чтобы не обнаружить истинных причин, не быть слишком
откровенной, ответила, что жизнь кончена, ее нет, полагать, что она
когда-нибудь вернется, не приходится, все, мол, потеряно. И тут на меня
обрушилась такая лавина возмущения, что я самым серьезным образом
растерялась.
— Как это жизнь кончилась? Что значит: ее нет?
Казалось, я задела в этой женщине что-то глубоко личное. Она вскочила с
койки и, как тигрица в клетке, отмеряя шаги, начала меня отчитывать:
—
Да кто вам, такой молодой, дал право не считать эти самые мгновения за
жизнь? Да, да, и вот эти! Какой другой жизни вы для себя ждете? Как
можете объявлять эту недействительной? Я сижу — скоро будет — 14 лет!
Какой иной жизни прикажете ждать мне? Вот это и есть моя жизнь! Она —
есть! И она — моя! Знали бы вы, сколько людей погибло, скольких нет
уже!..
Тогда она метала молнии, нещадно и жарко костила меня за
сказанное. Слезы у меня высохли. Гнев женщины был вдохновенным,
искренним и не мог расчищать место неправде.
Сколько раз я говорила
себе: «Нет, нет и нет! Эта жизнь не моя! Настоящая жизнь начнется после
освобождения. Во всяком случае — с момента рождения ребенка. Выволочка
Ванды Георгиевны Р. пошла на пользу. Какой-то хлам во мне воспламенился и
сгорел...
* * *
В мае рано как то утром чей-то громкий затяжной крик буквально рассек сон. Все повскакивали с мест: «Боже, что это?»
—
Война кончилась! Войне конец! Победа! Мир! Войны больше нет, братцы!
М-и-и-р! — кричали уже не двое, не трое, я десять, двадцать человек.
Обезумевшие
от волнения, мы выбегали в зону, в другие бараки, обнимали друг друга,
трясли, рыдали. Творилось что-то безконечно искреннее, прямодушное,
сотрясающее до основания. Мир! Мир! Страшное, вопиющее кончилось! И как
взрыв — мысль: нас выпустят? Освободят? А как же иначе! В какой это
будет форме? Амнистия? Указ? Или просто отворят ворота зоны? Сразу?
Завтра? Господи!
— А эти-то чего радуются, контрики? Видали?
Артисты! — прокомментировала Вохра наше счастье, наши слезы. И...
осадила высокую радость самим наличием ущербного сознания.
Война сидела в каждом. Накладывала вето на то, чтобы отчаиваться до конца. Война казалась несчастьем большим, чем заключение.
Горе было общим. В праздник — нас не впустили и на порог...
Надо
было выламывать себя из общего, отпочковывать, погружаться в реальное
понимание вещей: «Отсидеть придется все сполна! И что будет потом — тоже
неизвестно».
То, что на наших судьбах "победа" никак не
скажется, мы поняли очень скоро. Даже «пересидчиков», в деле которых
было четко выведено «До окончания войны», на волю не выпустили.
Мы — это поняли. Заключенные иностранцы — не могли уразуметь1.
Амнистия между тем была преподнесена народу. Государство освободило воров и убийц.
--Настолько разум этой милой женщины, дочери комиссара был далек от действительности (пребывал во лжи), что долгое время происходящее с ней в перипетиях ея судьбы, представлялось каким то дурным сном и происходящим не с ней, а с кем то другим. В воспоминаниях Петкевич все время мелькает мысль о том, как она была далека от реальности и только постепенно, со временем, потихоньку, стала приходить в себя. Таково свойство бесовской прелести, впущенной вовнутрь. Расплата тяжела. К сожалению Промыслу Божию приходится попускать такие страдания для и ради отрезвления души, чтобы душа не попала во Ад. Скорби это шанс и последняя милость Божия.
Это, увы, относится к каждому из нас.
Оставить комментарий