РАБОЧЕ — КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЮРЬМА. И.Л. Солоневич

Это была рабоче-крестьянская тюрьма в буквальном смысле этого слова. Сидя в одиночке на Шпалерке, я не мог составить себе никакого представления о социальном составе населения советских тюрем. В пересылке мои возможности несколько расширились. На прогулку выводили человек от пятидесяти до ста одновременно. Состав этой партии менялся постоянно — одних куда-то усылали, других присылали.

Но больше всего было крестьян — до жути изголодавшихся и как-то по-особенному пришибленных... Иногда, встречаясь с ними где-нибудь в темном углу лестницы, слышишь придушенный шепот:
— Братец, а братец... хлебца бы... корочку... а?
Много было рабочих — те имели чуть-чуть менее голодный вид и были лучше одеты. И, наконец, мрачными фигурами, полными окончательного отчаяния и окончательной безысходности, шагали по кругу «знатные иностранцы»...

Это были почти исключительно финские рабочие, теми или иными, но большею частью нелегальными, способами перебравшиеся в страну строящегося социализма, на «родину всех трудящихся»... Сурово их встретила эта родина. Во-первых, ей и своих трудящихся деть было некуда, во-вторых, чужим трудящимся неохота показывать свою нищету, свой голод и свои расстрелы... А как выпустить этих чужих трудящихся, хотя бы одним уголком глаза уже увидевших советскую жизнь не из окна спального вагона?..

И вот месяцами они маячат здесь по заколдованному кругу пересылки (сюда сажали и следственных, но не срочных заключенных) — без языка, без друзей, без знакомых, покинув волю своей непролетарской родины и попав в тюрьму — пролетарской.

Эти пролетарские иммигранты в СССР — легальные, полулегальные и вовсе нелегальные, представляют собою очень жалкое зрелище... Их привлекла сюда та безудержная коммунистическая агитация о прелестях социалистического рая, которая была особенно характерна для первых лет пятилетки и для первых надежд, возлагавшихся на эту пятилетку. Предполагался бурный рост Промышленности и большая потребность в квалифицированной рабочей силе, предполагался «небывалый рост благосостояния широких трудящихся масс» — многое предполагалось.
Пятилетка пришла и прошла. Оказалось, что и своих собственных рабочих девать некуда, что перед страной — в добавление к прочим прелестям — встала угроза массовой безработицы, что от «благосостояния» массы ушли еще дальше, чем до пятилетки. Правительство стало выживать из СССР и тех иностранных рабочих, которые приехали сюда по договорам, которым нечем было платить и которых нечем было кормить. Но агитация продолжала действовать. Тысячи неудачников-идеалистов — если хотите, идеалистических карасей — поперли в СССР всякими не очень легальными путями и попали в щучьи зубы ОГПУ...
Они, эти идеалисты, бежали от «буржуазных акул» к своим социалистическим братьям... И эти братья первым делом скрутили им руки и бросили их в подвалы ГПУ...

Эту категорию людей я встречал в самых разнообразных местах Советской России, в том числе и у финляндской границы в Карелии, откуда их на грузовиках и под конвоем ГПУ волокли в Петрозаводск, в тюрьму... Это было в селе Койкоры, куда я пробрался для разведки насчет бегства из социалистического рая, а они бежали в этот рай...

ЭТАП
Каждую неделю ленинградские тюрьмы отправляют по два этапных поезда в концентрационные Лагери. Но так как тюрьмы переполнены свыше всякой меры, ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше месяца.
Наконец отправляют и нас. В полутемных коридорах тюрьмы снова выстраиваются длинные шеренги будущих лагерников, идет скрупулезный, безконечный и, в сущности, никому не нужный обыск. Раздевают до нитки. Мы долго мерзнем на каменных плитах коридора. Потом нас усаживают на грузовики. На их бортах — конвойные красноармейцы с наганами в руках. Предупреждение: при малейшей попытке к бегству — пуля в спину без всяких разговоров...

Раскрываются тюремные ворота, и за ними целая толпа, почти исключительно женская, человек в пятьсот.
Толпа раздается перед грузовиком, и из нее сразу, взрывом, несутся сотни криков, приветствий, прощаний, имен... Все это превращается в какой-то сплошной, нечленораздельный вопль человеческого горя, в котором тонут отдельные слова и отдельные голоса. Все это русские женщины, изможденные и истощенные, пришедшие и встречать, и провожать своих мужей, братьев, сыновей...

Вот где поистине «долюшка русская, долюшка женская»... Сколько женского горя, безсонных) ночей, невидимых миру лишений стоит за спиной каждой мужской судьбы, попавшей в зубцы гэпэуской машины. Вот и эти женщины. Я знаю, они неделями бегали к воротам тюрьмы, чтобы узнать день отправки их близких. И сегодня они стоят здесь на январском морозе, с самого рассвета — на этап идет около сорока грузовиков, погрузка началась с рассвета и кончится поздно вечером. И они будут стоять здесь целый день только для того, чтобы бросить мимолетный прощальный взгляд на родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидят: мы сидим, точнее, валяемся на дне кузова и заслонены спинами чекистов, сидящих на бортах...

Сколько десятков и сотен тысяч сестер, жен, матерей вот так бьются о тюремные ворота, стоят в безконечных очередях с передачами, сэкономленными за счет самого жестокого недоедания! Потом, отрывая от себя последний кусок хлеба, они будут слать эти передачи куда-нибудь за Урал, в карельские леса, в приполярную тундру. Сколько загублено женских жизней, вот этак, мимоходом, прихваченных чекистской машиной...

Грузовик еще на медленном ходу. Толпа, отхлынувшая было от него, опять смыкается почти у самых колес. Грузовик набирает ход. Женщины бегут рядом с ним, выкрикивая разные имена... Какая-то девушка, растрепанная и заплаканная, долго бежит рядом с машиной, шатаясь, точно пьяная, и каждую секунду рискуя попасть под колеса.
— Миша, Миша, родной мой Миша!.. Конвоиры орут, потрясая своими наганами:
— Сиди на месте!.. Не подыматься!.. Сиди, стрелять буду!.. Сколько грузовиков уже прошло мимо этой девушки и сколько еще пройдет... Она нелепо пытается схватиться за борт грузовика, один из конвоиров перебрасывает ногу через борт и отталкивает девушку. Она падает и исчезает за бегущей толпой...

Как хорошо, что нас никто здесь не встречает... И как хорошо, что этого Миши с нами нет. Каково было бы ему видеть свою любимую, сбитую на мостовую ударом чекистского сапога. И остаться безсильным...

УХОД В СЕБЯ
В числе многих видов внутренней эмиграции есть и такой, пожалуй, наиболее популярный — уход в пьянство. Хлеба нет, но водка есть везде. В нашей, например, подмосковной Салтыковке, где жителей тысяч десять, хлеб можно купить только в одной лавчонке, а водка продается в шестнадцати местах, в том числе и в киосках того типа, в которых при «проклятом Царском режиме» торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоит столько же, сколько стоит два кило хлеба, да и в очереди стоять не нужно. Пьют везде. Пьет молодняк, пьют девушки, не пьет только мужик, у которого денег уж совсем нет.

Конечно, никакой статистики алкоголизма в Советской России не существует. По моим наблюдениям, больше всего пьют в Петрограде и больше всего пьет средняя интеллигенция и рабочий молодняк. Уходят в пьянство от принудительной общественности, от казенного энтузиазма, от каторжной работы, от безперспективности, от всяческого гнета, от великой тоски по человеческой жизни и от реальностей жизни советской.

Не все. Конечно, не все. Но по какому-то таинственному и уже традиционному советскому заскоку в пьяную эмиграцию уходит очень ценная часть людей... Те, кто, как Есенин, не смог, «задрав штаны, бежать за комсомолом».