Пётр Великий

М.П. Погодин. 1841 год.

…Нынешняя Россия, то есть Россия Европейская – дипломатическая, политическая, военная, Россия коммерческая, промышленная, ученая, мануфактурная, Россия школьная, литературная – есть произведение Петра Великого. Какое бы явление в сих сферах гражданской жизни ни стали мы рассматривать, о каком бы учреждении ни стали мы рассуждать, все подобные исследования доводятся непременно до Петра Великого, у которого в руках концы всех наших нитей соединяются в одном узле. Куда мы ни оглянемся, везде встречаемся с этою колоссальною фигурою, которая бросает от себя длинную тень на все наше прошедшее и даже застит нам древнюю Историю, – которая в настоящую минуту все еще как будто держит свою руку над нами, и которой, кажется, никогда не потеряем мы из виду, как бы далеко ни ушли в будущем.

Обозревая царствование Императора Петра Великого, с намерением представить оное в одной общей картине, определить его значение в системе Русской и Европейской Истории, невольно чувствуешь трепет, падаешь духом и не знаешь, с чего начать, что сказать и что умолчать. Сколько созданий! Сколько разрушений обветшавшего, преобразований! Сколько действий и происшествий всякого рода! Мысль устает летать от одного предмета к другому, и удивленная, изнеможенная, приходит в замешательство, останавливается…

Что за зрелище представляет он сам своею свободою, с своим твердым характером, с своей железной волею, с своими пылкими страстями, темпераментом, даже с своим лицом и исполинским ростом! Что за зрелище представляет Россия и ее жители с их образом мыслей, привычками, нуждами, предрассудками, обстоятельствами, стариною – заветным наследием предков, – Россия тысячелетняя, смирная, терпеливая, благочестивая, самодовольная страна, в которую он слан был судьбою этот величайший из всех Преобразователей, ничем не довольный!

Сколько разного дела делается в одно время, – одно подготовляется, другое начинается, третье на половине, четвертое близко к концу, с каким рвением, жаром, усердием, как будто всем работникам заданы уроки, назначен срок, под строгою ответственностию. Все торопятся, суетятся, спешат кончить и боятся опоздать. Шум, крик, стук. Нет покоя ни днем, ни ночью. Нет остановки, передышки на минуту. Не успеют справиться с одним, как уже принимаются за другое. Все рассчитано по часам, по минутам; все переведено будто на верную математическую машину.

Одно семя бросается пред вашими глазами в землю, другое перезябает, третье только что изникло из почвы, а это уже цветет, а это уже приносит плод – и все они произрастают рядом, в одно время.

Какое движение, какая деятельность, живость во всех концах обширного Царства! И что за разнообразие!

Здесь роются в горах и достают руду, там из руды куют железо, дальше сверлят из железа ствол, а еще дальше стреляют уж из нового ружья.

Вот выписаны овцы, вот они расплодились, вот настрижено с них шерсти, вот выткано из нее сукно в только что отстроенной фабрике, вот кроят новое невиданное платье, и вот оно напяливается на горько плачущий народ, у которого только что выбрита борода.

Здесь скапывают бугры, там зарывают рвы, громоздят насыпи, меряют землю, выжигают болота, валят леса, прорубают засеки, и при последнем взмахе лопаты, отбрасывающей остальной камень с новой дороги, показывается вдали первый обоз, который подъезжает к готовому сообщению.

Ныне исчисляется народ и производится первый рекрутский набор, завтра формируется Армия, и прямо с ученья идет на генеральную баталию, поутру побеждена, а к вечеру празднует викторию.

Но вот понадобились люди, и работники, как в святочной игре, отрываются от одного дела к другому, перебегают с края на край. Каменщик кидается за топором, плотник спешит к творилу, купец хватает ружье, солдат садится пред зерцало, крестьянин на завод, помещик на корабль

Вдруг нагрянули враги – новая перемена: все бегут к ним на встречу, кто с поля, кто от станка, кто из суда, кто из лавки! Проводили незваных гостей, и опять все по своим местам, как ни в чем не бывалые, принимаются за прерванное дело. Замололи жернова, заходил топор, запрыгали шестерни, пошли на службу и огонь и вода, и воздух и земля.

Все делают розное, мечутся беспрестанно из угла в угол, но никто не мешает друг другу; напротив, оказывается взаимная помощь, выходит лад: какой же всемогущий чародей управляет всею совокупностию этих многочисленных, разнородных действий?

Нет, не чародей он, а Гений, Петр. Разбудил спящую страну. Смотрите – вон он стоит посреди широкого поля, Русского Царства, рабочей своей палаты, между тысячами и тьмами своих работников. Видите – он выше их всех на пол-аршина… Чтó такое сверкает в руке его, не волшебный ли жезл какой? Как горят его глаза, как движется все его тело! Смотрите – как поворачивает он головою направо и налево, как бросает свои пронзительные взоры во все стороны, и как работа вскипает у Русского человека там, куда он оборачивается, и силы прибывают, и время увеличивается: час вырастает днем, день вытягивается месяцем, месяц стареет годом, трудное становится легким, невозможное возможным.

Смотрите, как по его движениям, то вдруг на севере из болота выскочит город, то на юге пустится по морю флот, то на западе встанет линия крепостей, то на востоке скорым маршем выступит в поход армия! Или – вдруг весь народ обривается, переодевается, разлучается по сословиям, по городам, по провинциям, по губерниям.

Он сам не свой; он помогает, кажется, всякому работнику, присутствует своим духом на всякой работе! Как жарко принимает он к сердцу всякую удачу и неудачу! Удовольствие и досада переменяются ежеминутно на лице его. Он видит все – вот в городе недостроена башня, вот в Армии не комплектен полк, вот на корабле покривилась мачта, вот на фабрике спился наемный Немец! Он бросается стремглав с своего места, хватается за топор, долото, за кормило, выкидывает артикул, строит, чинит, ломает; сыплются награды и наказания, снаряжаются ассамблеи и экзекуции; где гнев, тут и милость.

Чего здесь нет: и трагедия, и комедия, и роман, и история, и волшебная сказка…

Спрашиваю – не удивительное ли это зрелище?

Что должен был сказать всякий благоразумный человек, смотря на все сии действия, предприятия, замыслы? Не должен ли он был осудить оные, по всем законам ума, по всем соображениям рассудка, осудить со всею строгостию, как несбыточные, безполезные, пагубные? Позволительно ли приниматься вдруг за все, сказал бы он, позволительно ли… а между тем сии несбыточные намерения осуществились, и не мало по малу, а много по многу, – и обширнейшее в Европе государство преобразовывалось по желанию одного человека! Такова была сила воли у Петра Великого, такова была его деятельность, – и вместе такова была покорность Русского народа, терпение, готовность.

Да, Петр Великий сделал много в России. Смотришь и не веришь, считаешь и не досчитаешься. Мы не можем открыть своих глаз, не можем сдвинуться с места, не можем оборотиться ни в одну сторону, без того, чтоб он везде не встретился с нами, дома, на улице, в церкви, в училище, в суде, в полку, на гулянье – все он, все он, всякий день, всякую минуту, на всяком шагу!

Мы просыпаемся. Какой ныне день? 1 Января, 1841 года. – Петр Великий велел считать годы от Рождества Христова, Петр Великий велел считать месяцы от Января.

Пора одеваться – наше платье сшито по фасону, данному Петром Первым, мундир по его форме. Сукно выткано на фабрике, которую завел он, шерсть настрижена с овец, которых развел он.

Попадается на глаза книга – Петр Великий ввел в употребление этот шрифт, и сам вырезал буквы. Вы начнете читать ее – этот язык при Петре Первом сделался письменным, литературным, вытеснив прежний, церковный.

Приносят газеты – Петр Великий их начал.

Вам нужно искупить разные вещи – все они, от шелкового шейного платка до сапожной подошвы, будут напоминать вам о Петре Великом: одни выписаны им, другие введены им в употребление, улучшены, привезены на его корабле, в его гавань, по его каналу, по его дороге.

За обедом, от соленых сельдей и картофелю, который указал он сеять, до виноградного вина, им разведенного, все блюда будут говорить вам о Петре Великом.

После обеда вы идете в гости – это ассамблея Петра Великого. Встречаете там дам – допущенных до мужской компании по требованию Петра Великого.

Пойдем в Университет – первое светское училище учреждено Петром Великим.

Вы получаете чин – по табели о рангах Петра Великого.

Чин доставляет мне дворянство – так учредил Петр Великий.

Мне надо подать жалобу – Петр Великий определил ей форму. Примут ее – пред зерцалом Петра Великого. Рассудят – по Генеральному Регламенту.

Вы вздумаете путешествовать – по примеру Петра Великого; вы будете приняты хорошо – Петр Великий поместил Россию в число Европейских Государств и начал внушать к ней уважение, и проч., и проч., и проч.

Место в системе Европейских Государств, управление, разделение, судопроизводство, права сословий, табель о рангах, войско, флот, подати, ревизии, рекрутские наборы, фабрики, заводы, гавани, каналы, дороги, почты, земледелие, лесоводство, скотоводство, рудокопство, садоводство, виноделие, торговля внутренняя и внешняя, одежда, наружность, аптеки, госпитали, лекарства, летоисчисление, язык, печать, типографии, военные училища, академия – суть памятники его неутомимой деятельности и его Гения.

Он видел все, обо всем думал и приложил руку ко всему, всему дал движение, или направление, или самую жизнь. Чтб теперь ни думается нами, ни говорится, ни делается, все, труднее или легче, далее или ближе, повторяю, может быть доведено до Петра Великого. У него ключ или замок.

Это очевидно, и до сих пор нет никакого сомнения, никакого спора. Но с сих пор и начинается сомнение, начинается спор.

В каком отношении Россия Петрова находится к России прежней, и не было ли б лучше, если б прежняя Россия была предоставлена естественному своему течению, или – если б преобразование было произведено не так быстро, не с такой скоростью и энергией, или – если б произведено было преобразование иное?

Слава имеет свои фазы, как луна: она нарастает и умаляется. Петр Великий не пользовался и не мог пользоваться во время своей жизни счастием любви общей; лишь очень небольшое количество окружавших людей было предано ему, искренно или своекорыстно. Но с первого поколения по его кончине начинается уже в России неограниченное, безусловное благоговение к нему; с лишком сто лет продолжалось оно. Ныне ж, напротив, опять слышатся голоса враждебные любителей старины, и слышатся довольно часто. Положим – они безотчетны, как первые, но наука не может и не должна оставлять их без внимания…

Говорят: Петр Великий, введя Европейскую цивилизацию, поразил сим Русскую национальность – это самое главное и благовидное обвинение.

Допустим, предположим сначала так, но – спрошу я обвинителей, возможно ли было России уклониться от Европейской цивилизации, хотя б она имела для нас много неприличных, даже вредных свойств?

Россия есть часть Европы, составляет с нею одно географическое целое, и следовательно, по физической насущной необходимости, должна разделять судьбу ее, и участвовать в ее движении, как планета повинуется законам своей солнечной системы. Может ли планета перескочить из одной сферы в другую? Может ли Россия оторваться от Европы? Волею и неволею, она должна была подвергнуться влиянию граничащей рядом Европы, когда концентрические круги западного образования, распространяясь безпрестанно далее и далее, приблизились к ней, и начали ее захватывать. Назовите это образование, пожалуй, Чумою, – но для такой Чумы, самой тонкой, самой упругой не существует никаких застав, никаких карантинов, никаких таможен, никаких преград, кроме Церкви Христовой и сознательного противостояния ея духу. Эфир всепроникающий, зло необходимое, неизбежное!

Можем ли мы теперь отказаться от употребления машин, от употребления паров, железных дорог? Не можем, даже потому одному, что живем в Европе. Не можем – пары принесутся сами, и повезут нас по Волге, по Днепру, по Черному морю, будут ткать нам сукно, тянуть бумагу; железные дороги придут сами и лягут по нашим гатям, как прежде пришли и установились типографические станки, как прежде пришли и грянули пушки. Если Австрийцы будут поспевать из Вены до Варшавы в день, то как же нам ехать туда неделю, две!

Точно также, прежде Петра Великого, мы не могли отказаться от пороха, от огнестрельного оружия, иначе были б побиты на первом сражении, и нас бы вскорости не стало.

Разберем теперь главные преобразования Петровы.

Петр преобразовал войско, и обучил оное на Европейский манер. Что же? Разве это было не необходимо? Ему надо было сражаться с Европейскими врагами, со Шведами, Прусаками, Поляками или Немцами, следовательно, их современным оружием, их приемами, их тактикой и стратегией. На ружье с обухом идти нельзя. Или дожидаться ему было Карла? 

Скажут: он сам напал на Карла. Но кто поручится, чтоб воинственный Карл, достигнув зрелых лет, оставил его в покое, и не задумал кончить планов о северной монархии Карла Густава, которого он превосходил еще бранным духом? А извечный враг Польша, которая только что пред Петром должна была возвратить нам часть Малороссии, – разве нельзя было предполагать у ней второго Стефана Батория? В новое время нельзя смотреть на государства порознь; нет – они составляют уже одно живое органическое целое. Вопрос о преобразовании войска при Петре тесно связан с вопросом о безопасности и самобытности России, о её физическом ВЫЖИВАНИИ. Решусь сказать даже вот что: если б не было прежде Петра, мог ли бы Александр I бороться с Наполеоном?

Петр преобразовал войско – не посоветуют ли Петру пощадить стрельцов? Я согласен, что в их истории есть несколько пиитических моментов, но оставить их на свободе после бунтов в пользу Софии и ее любимцев, готовых бездумно верить всякой лжи и проливать какую угодно кровь, оставить их с тем, чтоб из них, с первыми удачными опытами, сделались необузданными и неуправляемыми преторианцы, не подумаю ни на минуту, несмотря на их национальность; и надо быть слишком закоснелым в предрассудке, чтоб защищать стрельцов.

Итак, преобразование войска, особенно для Петра, было необходимо, а с войском связаны рекрутские наборы, и постои, и ревизии, и подушные деньги, и выписные иностранцы.

И начало этому преобразованию положено было гораздо прежде, чуть ли не со времен Царя Бориса Годунова, которому служило уже много иностранцев, и служило с успехом, Чтó продолжалось при Самозванце, при Михаиле I и Алексее Михайловиче.

Учреждение флотов имело также свою необходимость: овладев приморскими берегами, или, думая овладеть ими, чтоб не подвергаться беспрерывной опасности внезапного нападения, надо было позаботиться о средствах и мерах удержать их за собою, защитить, т.е. должно было основать гавани, настроить кораблей, выучиться мореплаванию, выписать мастеров, послать путешественников в чужие края.

Не думаю я, чтоб кто-нибудь сказал еще, что нам не нужны были берега, и Петр Первый должен был оставить их за Шведами, Поляками, Турками: в таком случае вопрос о самом политическом существовании России подвергся бы сомнению, о существовании, без коего нельзя б было теперь и рассуждать о действиях Петровых.

Скажут, жила Россия без берегов почти тысячу лет? Жила, пока все соседи заняты были по домам, пока они оставались вдали от нее, и не могли еще простирать на нее своих видов. Обстоятельства переменяются, теперь и Китай кажется недалеко от Англии.

А покорение берегов, то есть, присоединение Лифляндии, стоило Петру Великому двадцатилетней войны, которая была почти главною задачею всей его жизни, первою заботою, от осады Нарвы до Ништадского мира, и кончилась только за четыре года перед его кончиною. Сколько мер и распоряжений соединено было с этою тягостною и решительною войною!

Впрочем, и эта мысль, мысль о покорении Лифляндии, досталась ему также по наследству от его предков, которые, по какому-то удивительному предчувствию (заметному часто в истории государств и наук) были особенно ей привержены: припоминаю о двадцатилетней войне государя Иоанна Грозного, который в силу истощения страны войнами уступил ее Баторию; припоминаю о глубокомысленных государственных мерах и усилиях Бориса Годунова, и, наконец, о походе в царствование Алексея Михайловича. Следовательно, Петр Великий был здесь только деятельным, счастливым совершителем предприятия, замышленного, может быть, и без дальних видов, его предками.

Для войска, для флота нужны оружие, амуниция: станут ли осуждать Петра, что он заботился об учреждении фабрик и мануфактур, вызывал мастеров и давал им жалованье ради нашего обучения, должен был поощрять торговлю?

Точно также можно найти причины и вместе примеры в прежней истории, слабые начатки прочих нововведений Петровых, кои, разумеется, могли повлечь за собою, при нем и после него, вредные следствия вместе с полезными, как и все самые превосходные человеческие предприятия, западные и восточные, северные и южные, прошедшие, настоящие и будущие. Опять же это вопросы нравственного характера, а не Петровы...

Русский язык представляет мне в этом отношении пример самый разительный, на который я обращу внимание: не точно ль такая же революция происходила в языке, как и в государстве? Что за отвратительная масса слов иностранных! Баталии, виктории, артикулы, ранги, регламенты, ассамблеи, фискалы, комплименты, церемонии, секретари, провинции, дедикации, решпекты, привилегии, цыдулы с подписью Piter! Настоящее вторжение двадесяти язык! Но не было ль необходимо такое противоестественное состояние в его время, переход от чужого, церковного языка к собственному, разговорному? Могли ли бы мы без него говорить и писать этим чистым, звучным, ясным языком, коим говорим и пишем теперь? Не из этой ли хаотической массы возникнуло и расцвело наше славное слово?

Да! Преобразования Петровы были необходимы по естественному ходу вещей в самой России, не только в соседних государствах, в Европе. Детство прошло, России пора было начинать взрослую жизнь. 

С другой стороны, западная, Европейская цивилизация, со всем ее прогрессом и растленным духом, достигла там до такой степени силы, что физически начала притягивать к себе Россию.

Итак, вопрос наш о преобразовании, или принятии западного элемента, получает теперь совсем иную форму, вот какую: могло ль необходимое столкновение, сближение России с Европою, произойти иначе? Не лучше ли б было при оном совсем не действовать никак? Признаюсь: вообразить на его месте Феодора или Иоанна я не могу, не почувствовав трепета во всем составе своем о самобытности России. Или нельзя было действовать и распоряжаться лучше Петра Великого? Нельзя ли было взять в руки этот меч обоюдоострый осторожнее, ловчее, искуснее Петра Великого? Кто осмелится отвечать на такой вопрос, кто скажет: можно? Не знаю, по крайней мере, не я. Я не берусь ни за что на свете предложить другой план Полтавского сражения, другой проект Ништадскаго мира.

Даже вопрос о бритье бороды (как борьба с любителями старины, а не против Православия) и вопрос о Немецком платье, я не осмеливаюсь, за Петрово время, решить безусловно, – так же как и о скорых мерах, крутых расправах, казнях виновных, кроме немногих случаев, где были виною, возможно, более всего его темперамент и обстоятельства. 

Петр ненавидел жестокосердие стрельцов – вспомним, как он, семилетний отрок, созерцал их убийства в Соборе во время первого бунта; вспомним, как он, в одной рубашке, должен был убежать от них в лес из Преображенского, и потом к Троице; и, наконец, вспомним, как он принужден был прервать вожделенное свое путешествие и от Италии прискакать стремглав в Россию, где всем его предначинаниям грозила гибель неминуемая. Мудрено ли, что после таких случаев Петр приходил в негодование, услышав одно имя стрельца? Впрочем, все сии вопросы гораздо мельче, незначительнее, и относятся не столько к Государю, как к человеку, не столько к Русской Истории, как к биографии Петра Великого, который и в этом отношении представляет значительную задачу психологическую.

Утро стрелецкой казни

Петра Великого осуждают еще за то, что он возбудил будто бы пристрастие ко всему иностранному. Так ли это, ещё вопрос: хотя согласен – это пристрастие все еще господствует в России и причиняет нам много вреда, поражая Русские таланты обидной недоверчивостию на пути совершенствования, препятствуя их свободному развитию, касаясь самых чувствительных струн национального сердца. Согласен, что одно слово – Англичанин, Немец, Француз, кто бы то ни было, лишь бы не Русский, дает еще в нашем обществе часто право на учтивость, доверенность, уважение, и наоборот, одно слово – Русский – возбуждает недоверчивость, подозрительность; но самого Петра Великого не посмею я обвинять в этом пристрастии, в этом оскорблении Отечества, хотя оно и ведет свое начало от его царствования; так же не посмею...

Петр любил использовать иностранцев к пользе своей Державе, это правда, но отнюдь не в обиду своих подданных. Он привлекал их к себе, находя между ними таланты, и очень естественно, более людей способных и готовых для исполнения его планов; но он имел большую доверенность к своим Русским. Да! Без этой доверенности, которая отрасль веры, есть мать всех великих действий общественных, – без этой доверенности, говорю, мог ли б он, после Нарвы, подумать одну минуту о борьбе с Карлом XII, мог ли б он исполнить сотую долю своих предприятий? Он имел доверенность к родным Русским, и Русские не обманули его. Нарвские беглецы разбили непобедимых Шведов со всею их Европейскою тактикою. Петру Великому служили Крюйсы, де Кроа, Вейды; но Лифляндию покорил ему Шереметев, поразить Шведов под Полтавою помог Меншиков, разбивать вражеские флотилии Голицын.

Сам он был Русским человеком по преимуществу, со всеми Русскими добродетелями, верою, страстями и недостатками — человеком своего времени.

Следовательно, наше пристрастие к иностранцам есть только злоупотребление случайного сообщения с ними. Впрочем, скажу здесь несколько и в оправдание: пристрастие к иностранцам есть наследственный порок всех Славянских племен от самой глубокой древности, порок, в коем обвиняют их даже чужие писатели. Что наше, того нам и не надо, – вот, к прискорбию, девиз, в некоторых отношениях, Славянских Историй, который изгладится в той мере, как распространится истинное просвещение.

Петр Великий, введя образование западное, прервал, говорят, отечественное, воспрепятствовал естественному его развитию. Это образование было точно, но оно и есть. Любя с самых юных лет толкаться в народе, начинать разговоры на постоялых дворах, базарах и гуляньях, заводя знакомства в деревнях и рядах, я встречал и встречаю часто между воспитанниками Псалтыри и Часослова людей высокого просвещения и образа мыслей, здравомыслящих, благородных, талантливых.

С длинными своими бородами, в долгополых кафтанах, с грубыми приемами и нестройною речью, они стоят на высокой нравственной степени и служат для меня представителями того пред-Петровскаго религиозного, духовного образования, которое я считаю вообще предназначенным собственно России. Но Петр Великий не мешал этому образованию, прививая западную цивилизацию  только к высшим сословиям. Кроме некоторых случайных, временных обстоятельств по соприкосновению с прочими государственными делами, он работал на другом поле. Петр Великий не вырывал книг и рукописей из рук их. И они остались, приносят свои плоды. Смотря на этих людей, я вижу только, что с формами Петра Великого они сделали б гораздо более добра, принесли б более пользы отечеству и человечеству.