Петр Великий как просветитель России.
Грот Я. К. 1873
Важные минуты переживает ныне русский народ: воскрешая славнейшую эпоху его прошлого, они снова сближают Россию с величайшим деятелем ее истории, настойчиво напоминают его великие, далеко не вполне еще достигнутые просветительные цели. Восьмидесятимиллионное население исполинской державы празднует достопамятный день, когда в Русской Земле впервые явилась та могучая духовная сила, которая должна была оставить неизгладимые следы в судьбах целой Европы. И не одна Россия, весь славянский мир в эти минуты с гордостью именует Петра своим. К общему земскому торжеству присоединяется и Академия Наук, не потому только, что Петр — ее творец, что мысль его до сих пор отражается в каждом биении ее жизни, но потому преимущественно, что он был неутомимым поборником высших интересов человечества, что он положил начало Просвещению своей могущественной нации и ввел ее в круг деятельных членов образованного мира.
Вся жизнь его была труд, забота, непрерывная борьба, но борьба, почти всегда оканчивавшаяся победой: борьба на жизнь и смерть с собственного семьей, — с сестрою, с супругой, с сыном; кровавая борьба с врагами внутренними и внешними; наконец, упорная борьба с невежеством, предрассудками, суеверием, борьба под знаменем идеи и истины. Вот самая почетная и самая плодотворная борьба, какую пришлось вести Петру; плоды образования были существеннейшим результатом всех подвигов Великого, и этой-то вечнопамятной заслуге его будет предпочтительно посвящено мое чтение.
Просветительные начала проводились Петром разнообразно: они являлись в личности его и примере, в его законах и учреждениях, наконец в мерах, непосредственно направленных к распространению образования путем училищ и литературы. При рассмотрении некоторых из этих сторон деятельности Петра невозможно будет обойти и самого животрепещущего вопроса, так часто занимающего потомство, вопроса о правильности и значении его образа действий.
Остановимся прежде всего на личности Петра, взглянем на собственное его образование, на подготовку, с какою он приступил к великому делу, и на последующие его духовные успехи. Хотя о воспитании его в детстве сохранилось мало известий, мы однако ж знаем довольно, чтобы судить о ходе и характере развития Петра {Забелин И. Опыты изучения русских древностей. Детские годы Петра Великого. М., 1872. С. 20 и след.}.
Уже в раннем возрасте он носит печать нравственного величия и гениальной своеобразности. В военных играх с своими сверстниками, какие бывали и при прежних царевичах, он не хочет пользоваться преимуществами своего положения: он ставит себя на одну линию с товарищами, несет с ними равную службу, начинает с нижних ее степеней, участвует вместе со всеми в черной работе и для повышения подчиняется требованию действительной заслуги; посред забав он уже служит делу и идее; привыкает к труду и лишениям, к правильному пониманию обязанностей и отношений, без всякого лицеприятия. В ребенке Петре мы уже видим будущего карателя всякой неправды. Постепенно, с каждым годом, он расширяет круг своих военных потех и более развивает их значение, уже являясь единственным и безпримерным между всеми современниками, которые еще не могут вполне понять глубокого смысла его поступков.
Книжное учение Петра началось, вероятно, в исходе трехлетнего возраста его в благодатной тишине уединения. Есть известие, что учитель его Зотов очень рано успел заинтересовать его историческими рассказами с помощью картин (кунштов), не только находившихся в книгах, но и развешанных по стенам {Сказание о рождении, о воспитании… Государя Петра Первого, изд. В. Вороблевским. М., 1787. С. 43 (Записки Крекшина)}, в чем нет повода сомневаться, так как подобные “фряжские и немецкие потешные листы” уже и прежде водились в царских палатах. Таким способом любознательность даровитого ребенка была в высшей степени возбуждена, и мы можем допустить предположение, что Петр перечитал если не все, то многое из того, что хранилось в царской библиотеке {Петров П. Петр Великий… СПб., 1872. С. 12.}.
Между учебными пособиями его был голландский всемирный атлас. Есть достоверное сведение, что молодой царевич, подобно Ивану Грозному, знал наизусть все Евангелие и Апостол {Сказание… С. 45.}. Это показание о Петре Великом подкрепляется тем, что он впоследствии в письмах своих любил приводить тексты из Священного Писания. Мы имеем сверх того свидетельство Лейбница {Герье В. Отношения Лейбница к России и Петру Великому. СПб., 1871. С. 30.}, основанное на личных его сношениях с Петром, что Преобразователь России знал Священное Писание в совершенстве и был очень сведущ в церковных делах {Близкий к Петру Феофан Прокопович также свидетельствует, что в разговорах богословских он не только не стыдился, как часто бывает, и других слушать, и сам не молчать, но с охотою принимал в них участие, и многих в сомнениях совести наставлял, отвращал от неверия, приводил к познанию истины, и это делал он не только с знатными, но и с простыми и бедными, особенно же, когда случалось, с раскольниками.
И на это у него было готово как бы всеоружие — изученные из Священного Писания догматы, особенно послания Павла, которые он твердо хранил в памяти (Феофан Прокопович. Слова и речи. Ч. II. С. 160–161).}. Из переписки Петра с его приближенными видно также, что он знал греческую и римскую мифологию. Еще до первого заграничного своего путешествия он был в некоторой степени знаком с языками немецким и голландским. Всем известно, как он, хотя и поздно, при помощи Тиммермана и других приобрел сведения в математике.
Таким образом Петр, несмотря на свое дурное в детстве воспитание, обладал уже в начале своего царственного поприща порядочным запасом познаний; но понятно, что он, при своей ненасытной любознательности, сам чувствовал их скудость и впоследствии часто жаловался на недостаточность своего школьного образования. Так однажды, зайдя в учебную комнату своих дочерей и застав их за уроками, он со вздохом сказал: “О, если бы я в моей молодости был выучен как должно!”
{Чтения в Обществе Истории и Древности. 1866. Кн. IV: Смесь. С. 80; Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. XIV. С. 251.}.
Легко представить себе, как быстро при этом сознании и гениальных способностях должны были расти сведения Петра, особенно во время своих путешествий, практическим путем, посредством внимательного осмотра всего замечательного, безпрестанных расспросов и бесед с учеными, с художниками и техниками. Уже в Кенигсберге он изучил в теории и на практике артиллерию и сделался, по словам своего учителя, “благоискусным огнестрельным мастером и художником” {Слова из свидетельства, данного Петру его кенигсбергским учителем полковником Штернфельдом. Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XIV. С. 251.}. Его пребывание в Голландии, Англии и позднее во Франции было постоянною школою, в которой державный ученик изумил весь мир прилежанием и успехами; во время шведской войны, при его свидании с польским королем в Биржах, присутствовавшие заметили, что Петр очень сведущ в географии, черчении и рисовании и усердно занимается этими предметами {Временник Московского Исторического Общества. Кн. XVII; Соловьев С. М. Указ. соч. Т. XIV. С. 360.}.
Важным событием в его умственной жизни было сближение с гениальным ученым и писателем Лейбницем, который с самого вступления Петра на престол зорко следил за его преобразованиями, а впоследствии старался быть ему полезным своими идеями в деле просвещения России. После бесед с Петром 1 Лейбниц был поражен всею его личностью, был, по собственному выражению в письме к одному приятелю, удивлен не только гуманностью такого могущественного государя, но и обширными его сведениями и быстрым соображением ...
(Герье Вл. Переписка Лейбница. С. 360).}.
Характеристику Петра в этом отношении дополняет важный для нас отзыв Феофана. Похвалив изумительную память, остроумие, находчивость Государя, знаменитый оратор говорит: “Ему академиями были города и страны, республики и монархии и домы царские, в которых гостем бывал; учителями его были, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходившие послы и гости, и его угощавшие государи и правители. Где бы ему ни случилось быть, с кем бы ни побеседовать, он только о том и заботился, чтоб это соприсутствие не осталось напрасным, чтоб ему не уйти и не разойтись без какой-нибудь пользы, без какого-нибудь поучения. Сверх того много пособило ему и то, что, выучившись некоторым европейским языкам, он часто занимался чтением исторических и назидательных книг; от этих-то учений происходило, что разговоры его о всяком деле были содержательны, хотя и не многоречивы, и о чем ни велась беседа, от него слышались рассуждения тонкие и доводы сильные и вместе с тем рассказы, притчи, подобия, к наслаждению и удивлению всех присутствовавших” {Слова и речи Феофана. Т. II. С. 160–161.}.
Вообще думают, что Петр, уважая науку, мало сочувствовал искусству или, по крайней мере, изящному в искусстве, и предпочитал ему фарс и карикатуру. Правда, что он нередко искал развлечения в смешном и уродливом; в музыке на него более действовало поразительное, соответствовавшее его привычкам и любимым занятиям, нежели утонченно-прекрасное; но в живописи эстетическое чувство его достигло замечательного развития, как показывают многие картины и статуи, которые он выбирал за границею для ввоза в Россию {Bergman В. Peter der Grosse. Bd. VI. S. 72; Stahlin. P. 55, 98, 196, 297.}. Он понимал цену и значение искусства, стараясь водворить его в Отечестве наравне с наукою.
Характеристичен анекдот Нартова, что однажды, когда приехали в Петербург плясуны и акробаты, то Петр заметил полицеймейстеру Девьеру: “Здесь надобны художники, а не фигляры; Петербург — не Париж… Пришельцам-шатунам сорить деньги грех”.
Мы узнаем тут и мнение Петра о столице Франции. В другой раз он, по рассказу того же Нартова, выразился о Париже еще резче. При отъезде оттуда, пожалев, что должен покинуть место, где цветут науки и искусства, он прибавил: “Жалею, что этот город рано или поздно от роскоши и необузданности претерпит великий вред, а от смрада вымрет” {Нартов. Анекд. 66 и 126).
Не по одному уважению своему к науке и к искусству Петр являлся истинно просвещенным человеком. При глубоком благочестии, которое заставляло его приписывать всякий успех Богу и считать атеистов безумцами {Stahlin. 37, 155; Мартов. Анекд. 71, 142.}, при строгом охранении православия он однако ж был далек от узкой религиозной нетерпимости. В чужих христианских исповеданиях он готов был признать всякую хорошую сторону; в Лондоне, в Данциге, даже в Москве и в Петербурге он иногда посещал протестантское богослужение и ценил пользу хорошей проповеди.
Терпимость Петра к другим исповеданиям выказалась всего ярче в знаменитом Указе 1702 года о вызове иностранцев, где находятся следующие незабвенные слова: “…мы, по дарованной нам от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей. Итак мы крепко того станем смотреть, чтобы по-прежнему обычаю никто как в своем публичном, так и в частном богослужении обеспокоен не был, но при оном содержан и противу всякого помешательства защищен был”
{Полное собрание законов. Т. IV. No 1908: Указ 14 апр. 1702.}.
К сожалению, принцип свободы совести не мог быть распространен в равной степени на раскольнические разногласия в лоне господствующей Церкви. Долго Петр 1 относился снисходительно, говоря: “Если они честные, работящие люди, то пусть веруют, во что хотят: если их нельзя обратить рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч; а мучениками за глупость быть — ни они той чести не достойны, ни стране прибыли от того не будет” {Соловьев. Т. XIV. С. 323; Staklin. S. 154.}.
Но, с другой стороны, нельзя было допускать усиления Раскола, а между тем последователи его оказывались злейшими врагами преобразований, широко проповедовали появление в Царе антихриста, толпами удалялись в леса и пустыни, за границу, уклонялись от службы и труда. Меры, принятые против их размножения и мятежей, мало-помалу повели к преследованиям, пыткам и казням. Случилось именно то, чего Петр сначала хотел избежать.
Это кажущееся противоречие приводит нас к другой стороне личности Петра, к той стороне, которая в глазах многих не раз уже заслоняла все достоинства его и заставляла видеть в нем необузданного тирана. Чтобы объяснить это недоразумение, мы должны припомнить, что при рождении Петра в русском обществе существовало двоякое настроение. Малая часть его была затронута начавшимся уже поворотом к европейскому быту; большинство же глубоко коснело в стародавнем застое: “благочестивая старина боялась западной новизны” {Забелин. С. 69.}.
Петр, сделавшись вождем меньшинства, не мог не сохранять на себе отпечатка почти общей грубости нравов. Все, что он вынес из общения с иноземцами, не могло изгладить в нем влияния домашних примеров; да притом и в общем духе времени, в нравах западной Европы оставались еще многие черты суровости. Так произошло в Петре то тесное сочетание несовместных по-видимому, но явных и поразительных противоречий...
Так, он жалеет о птичке, задыхающейся под стеклянным колпаком {Нартов. С. 101.}, — и собственными руками отрубает головы мятежным стрельцам.
Горячим защитником Петра против упреков в жестокосердии является, в исходе прошлого столетия, известный историк князь Щербатов.
Он припоминает раздиравшие Россию перед воцарением Петра Смуты, кровавые мятежи и междоусобия; припоминает бунты, совпавшие с детством Петра, грозившие его жизни, и гибель многих близких ему людей на его глазах: эти обстоятельства могли развить некоторую жестоковатую твердость в молодом государе.
Страшную строгость, оказанную Петром в возмездии за последний кровавый стрелецкий бунт, заставивший его внезапно прервать свое путешествие и возвратиться в Россию, Щербатов оправдывает необходимостью обезопасить общественное спокойствие от повторения подобных явлений, которые были бы неизбежны и впредь, пока существовали мятежные безмерно буйные стрельцы. Что Петр заставлял некоторых из своих вельмож играть в этом случае роль палачей, объясняется тем, что он подозревал их в единомыслии со стрельцами; собственное же его, своеручное участие в казнях — желанием не огорчить приближенных возложенною на них печальною обязанностью, которая, впрочем, по понятиям времени не считалась унизительною.
{Ср. Крижанич. Т. II. С. 240: “В давних веках князи немецки сами бяху каты: и сами своими руками фатом и иным кривцем главу отрезовяху некоими великими ножицами, каковые ножицы и до днеска на память держят в соблюдению: и славятся, кои от таковых главорезцев свой род издавна ведут: яко ми есть поведал Филип фон Зеиц полковник, еже де он сам есь видел таковые ножицы у Шварцебургских Князев, и инде”).
Щербатов прибавляет, что Петр не без суда казнил стрельцов; напротив, произвел столь строгий справедливый суд, что всякий, кто мог сколько-нибудь оправдаться, был освобожден от плахи; мало того: некоторые начальники стрельцов, участвовавшие в бунте, но показавшие раскаяние и обещавшие верность, получили помилование и награды.
Князь Щербатов далее рассуждает таким образом: Многие ставят Петру в вину, что он за проступки своих приближенных иногда своими руками наказывал их. Щербатов сознается, что в европейских обычаях, Петром же введенных, это не может не казаться странным, и многие из нас, замечает он, конечно захотят “скорее смертную казнь претерпеть, нежели жить после палок и плетей, хотя бы сие наказание и священными руками и под очами Божия помазанника было учинено”. Но всякий век имеет свои нравы, а тот век был таков, что значение побоев измеряли только степень причиненной боли, не вменяя их себе в безчестие, хотя бы они нанесены были и рукою палача.
Удивительно ли же, что Петр Великий, следуя своему горячему нраву, в обращении с людьми такого воспитания, сам уступал своему воспитанию? Притом, кого он таким образом наказывал? Или тех, которых он из праха возвел на высокую череду, или молодых людей, часто порочных, которые по закону заслуживали более жестокого наказания. Но вельможи сановитые, как князь Яков Фед. Долгоруков, хотя и резко ему противоречивший, Борис Петр. Шереметев, князья Мих. Мих. и Дм. Мих. Голицыны, такому домашнему исправлению никогда не подвергались. Итак, заключает Щербатов, лучше подивитесь, хулители Петра, что он, при своем вспыльчивом характере, при своем воспитании, терпеливо переносил частое ему противоречите и правду, и, жертвуя своим самолюбием благу государства, не только не наказывал верных своих слуг за искренность, но еще осыпал их своими милостями.
Относительно наклонности Петра Великого к шумным увеселениям надобно вспомнить, каковы были тогда вообще нравы и обычаи в Европе, и примеры, которые там видел царственный путешественник. Везде, говорит Щербатов, во время увеселений и пиршеств выходили из пределов умеренности. Не забудем, что Петр, хотя и следовал в таких случаях современным обычаям, но отличался тою особенностью, что при этом слагал с себя царское величие и, нисходя к своим подданным, веселился с ними, как равный, позволял всякому говорить ему правду и обращаться с ним без чинов.
Не мог он распространить полезной России торговли без приобретения портов, а приобрести портов не мог без войны: потому регулярные войска для защищения государства и для распространения границ до моря были необходимо нужны. Он ввел новые порядки, изменил внешние обычаи, установил налоги, записал дворян в службу, не на сроки, а навсегда; взял детей, послал учиться разным мастерствам и наукам. Если б Петр не преобразовал войска, — а это повлекло за собой и другие изменения, — кто ручается, что завистливые соседи, давно заграждавшие просвещению путь в Россию, не воспользовались бы ее безсилием задолго до времени, когда бы она успела сама собой преобрести улучшения, доставленные ей Петром, но которые, по расчислению Щербатова, без особенных напряжений могли бы осуществиться не прежде 1892 года.
Но даже осуждение сына на смерть было государственной необходимостью, так как невозможно было бы, пока он жив, безвозвратно устранить его от престола, на который возведение его равнялось бы решительному уничтожению всех преобразований отца.
Оставить комментарий