Дневник штабс-капитана Решетникова

В Бразилии у себя на балконе...

…Канул в лету проклятый 1917-й год. Давно хотел заняться записями того, что происходит с нашей страной и вот только сейчас удалось сделать. Многое, конечно, забыто из прошлого, с тяжелым камнем на душе оглядываюсь назад и перед глазами стоит, как в тумане, прошедшее время войны и Революции.

Да, кончилась война и вновь я дома. Приехал 2-го января, живу у себя, ничего не делаю. По совету жены поехал на станцию Байкал в село Листвяничное с целью поступить на службу. По прибытии в Листвяничное подал заявление и после опроса в профсоюзе (о том, где я был во время декабрьского восстания юнкеров в городе) я был принят на работу в качестве плотника, на жалование 395 рублей. И сейчас же приступил к работе. Ремонтируется ледокол «Ангара» и другие пароходы. Но работы идут очень плохо. Частые митинги. Все кажется странным. По наблюдению, на заводе большевиков очень немного. Не более 100 человек, что на 5000 – 6000 населения – пустяки.

В нашем уезде их совсем нет, а больше всего таких, которые называют себя эсеры-оборонцы. Я веду с ними беседы на разные темы, рассказываю, что видел и испытал на войне раньше и во время революции. И меня охотно слушают. Всем интересуются и вспоминают, когда я приезжал к ним в 1916 году после ранения. В 17-м году я был в отпуску уже, в октябре. То есть в разгар революции, перед приходом коммунистов. Вспоминают мои слова об анархии.

Март 1918 года.

Вот и еще месяц прошел. А сколько перемен даже здесь, в этом медвежьем углу. Попал я в самый водоворот разгоравшихся страстей. Запишу по порядку все, что произошло и происходит.

В последних числах февраля нам в Совете депутатов разрешили собрание фронтовиков. И на этом собрании я единогласно был избран председателем Союза фронтовиков. Союз насчитывал всего 274 члена, из них офицеров – только я, да прапорщик Рукавишников, не бывший, правда, на германском фронте.

Я лично надобности в Союзе не видел, но все-таки, не желая, чтобы Союз распался, принял в нем участие. Были выделены секции инвалидов и увечных. На заводе же, между тем, организовалась из большевиков Красная гвардия – 27 человек. В Союз были посланы делегаты для того, чтобы дали инструкторов для обучения их строю.

Мною было созвано общее собрание фронтовиков, на котором страсти разгорелись, и после горячих прений собрание постановило: фронтовики инструкторов не дадут. Это было 4 марта. А 9 марта из Иркутска прибыли представители Красной гвардии. Миронов, Трилиссер, Шумяцкий Борис, Трофимов, бывший прапорщик и другие.

Гудком были созваны администрация и все рабочие на митинг в завод. И, как всегда, приехавшие «товарищи» обратились к рабочим с призывом о поддержке революции, которая находится в опасности, так как из Манъчжурии наступает атаман Семенов. Предложенную резолюцию все приняли поднятием рук, что также сделал и я.

Но когда выскочил вперед один из наших большевиков товарищ Власов, с призывом записываться в Байкальскую боевую дружину, то записалось только всего 7 человек с Власовым. Тут то и произошел инцидент, который и отозвался на моей дальнейшей судьбе. Видя, что так мало записывается в отряд, на токарный станок вскочил помощник командира Красной гвардии Трилиссер, который закричал, что «ползучие гады» свили себе гнездо, но он этих гадов растопчет сапогами своей 30-ти тысячной гвардии.

Стоящие кругом меня плотники просили меня ответить что-нибудь оратору. Я прошу слова. В это время Власов подходит к председателю товарищу Миронову и что-то ему шепчет на ухо. Получаю разрешение говорить. Задаю вопрос. «Скажите товарищи, а кто здесь ползучие гады?» Товарищ Миронов отвечает на это: «а вот разные бывшие офицеры, инженеры, попы и лавочники». Тогда я говорю, что здесь на собрании, кроме разных попов и лавочников, есть разные Трилиссеры – жиды, Мироновы, Трофимовы. Поэтому это тоже ползучие гады, как и те. И если логично рассуждать, то их тоже надо раздавить сапогами народа.

Поднялся шум, меня хотели арестовать, но рабочие не дали, и поэтому меня за оскорбление Красной гвардии предали суду революционного трибунала, который должен скоро прибыть для разбора дела.

19 марта. Революционный трибунал прибыл, и меня вызывают в качестве обвиняемого туда. Жена в слезах, мама тоже, утешаю насколько могу, а в душе – нехорошо. В три часа явился в училище. Начинается допрос меня. Председатель – толстый, высокий бывший машинист Чередниченко. Товарищ председателя товарищ Лапин – конторщик службы движения Забайкальской железной дороги. Секретарь – конторщик службы тяги Видура.

Задают вопросы – кто я, сколько мне лет, чем занимался и занимаюсь. Отвечаю, что я офицер, сейчас работаю здесь плотником, из дворян. Прочитали мне, в чем я обвиняюсь, то есть в оскорблении Красной гвардии. Беру слово и говорю, что я не понимаю, за что меня судят, я ничего не украл, ничего не сделал такого, за что меня нужно судить, а если я что и говорил про Красную гвардию, так это все правда, раньше на военной службе для защиты Родины воров и святотатцев, и хулиганов не брали. Им было место в тюрьме, а не в армии или в гвардии, хотя бы и красной. Разве, говорю, это не воры в гвардии, если они грабили квартиры и хвастались серебряными ложками? Разве не святотатцы те, которые во время декабрьского восстания пакостили в церкви и ломали иконы? Разве это не хулиганы, останавливающие проходящих женщин и девушек и предлагающие гнусности?

Председатель говорит мне – докажите, укажите фамилии. Ну назвал им Ощепкова, Преображенского, Владимирова и еще, не помню кого.

Во время перерыва подходит ко мне бывший жандарм Шостак, уже старик и говорит, что меня вор судит. А вор, говорит, Лапин. Он был конторщик на станции Байкал и в 1916 году украл из цейхгауза станции ящик вина. Я, говорит, составлял протокол. Да потом пришла свобода, ну и дело застыло.

Нет ли, говорю, у тебя копии этого протокола.

Есть, говорит.

Принес он копию и только заседание возобновилось, обращаюсь я к председателю и говорю, что меня, честного человека, не может судить вор. Председатель закричал: докажите! Это оскорбление трибунала!

А вот, говорю, пожалуйста, - копия протокола на товарища Лапина. Сразу же сделали перерыв, ушли совещаться и уже обратно вышли без товарища Лапина. Заменили.

Начался допрос свидетелей. Мои показывают, что я ничего не говорил, а противная сторона ссылается один на другого, а сами они тоже ничего не слышали. В общем обвинение доказано не было, но я все-таки был приговорен к двум с половиной годам принудительных работ в Черемхово, но имею право подать апелляцию в высшую, то есть в губернскую инстанцию – Иркутский Совет рабочих депутатов. А для того, чтобы я не скрывался, меня арестовывают – мера пресечения.

Кошмарное время было. Что только не переносит человек у этих извергов человеческого рода.

В течение четырех с половиной суток я испытал все – до дула нагана у лица включительно. В течение этих кошмарных суток у меня не было крошки хлеба. Перетерпел всяческие издевательства, вплоть до бития прикладами.

На пятые сутки на мое счастье был арестован бурят, привозивший на продажу рыбу и самогонку, которую у него конфисковали. Караул устроил, поэтому выпивку – жарили рыбу и пили отборный самогон (состав караула – караульный начальник Куприянов, разводящий Антосян, на посту красногвардеец Преображенский, А. Рябич, Гр. Рябич, Гарей, Дукман и Ощепков).

Часов в 11 вечера у них все утихло. Подойдя к двери, я был удивлен стоящим на посту (вернее сидящим) Гареем – молодой, лет 19-ти парнишка, не умевший обращаться с винтовкой. Я тихонько подозвал его и, зная о нем как маслодельщика парохода «Лейтенант Малыгин», попросил у него напиться воды. Гарей сказал, что воды у него нет, а есть самогон и подал мне большую чашку самогонки. При этом добавил, что ему очень меня жалко. У меня, как молния, мелькнула мысль – бежать. Бежать во что бы то ни стало.

Поблагодарив его, я отошел от двери и лег в угол, думая, как бы удрать.

Прошел томительный час. Караульные окончательно затихли, должно быть уснули. Я снова подошел к двери и попросил Гарея приоткрыть немного дверь.

Я помещался в камере № 2, против поста внутри, против дверей моей камеры выходила дверь на улицу. Учтя все это, я решил сделать так. Воспользовавшись оплошностью, я брошусь на часового и отберу у него винтовку, и выброшу на улицу, а так как ночь темная, то я постараюсь уйти в тайгу, а там проберусь как-нибудь в город.

Окликнув Гарея еще раз, я заметил, что он дремлет на стуле около плиты.

Распахнув быстро дверь я одним прыжком был у Гарея, выхватил у него из рук винтовку и, выскочив на улицу, на бегу открыл затвор. Но винтовка была заряжена всего на два патрона. Поэтому я решил, что я сразу же должен сбить их со следа, поэтому я бросился на речку Крестовку. Сзади послышались беспорядочные выстрелы и крики. По наледи, без дороги я пробежал почти две версты и очень устал от пережитых волнений. Решил забраться в кустарник и дождаться утра. Лег плотнее в снег и не заметил как заснул.

Проснулся я после обеда, когда солнце уже закатывалось, долго не мог сообразить, где я и что со мной. Придя в себя, я радостно думал, что я на свободе. А что я буду делать в тайге без хлеба, без вообще ничего – об этом не думал. Думал только одно – уйти в станционное селение Голоустного и там попытаться перейти Байкал. За Байкалом же меня никто не знает. Притвориться солдатом с фронта, инвалидом и понемногу пробираться к атаману Семенову. Все это казалось легким после пережитых мучений.