НЕСДАВШИЙСЯ МИТРОПОЛИТ ИННОКЕНТИЙ

«Моральный карантин»

Шабаш... Перекурить! – раздалась команда.

Люди бросили работу. Те бригады, которые по колено в воде вытаскивали баграми бревна, разувались и выкручивали свои носки и портянки, чтобы не замерзнуть. Кое-кто из них, позапасливей, оборачивали ноги газетами. Другие отрывали рукава рубах, чтобы завернуть ноги во что-нибудь сухое, ибо холодный ветер быстро превращал мокрую одежду в слой льда. Несколько человек в полном изнеможении растянулись на бревнах, и их глаза без мысли и цели устремились в бледное северное небо, такое чистое и спокойное, и такое далекое от боли и мук людей.

Такие вот недолго здесь вытянут! – заметил кто-то негромким голосом.

Говорил тот небольшой черноволосый паренек, почти мальчик, который недавно выручил священника. Он вытряхнул из своих мокрых рваных ботинок какие-то лоскутья и потом стал старательно в виде стельки укладывать туда сухой мох и белые листики березовой коры.

Рядом с ним на бревнах сидел молодой человек, который втянул паренька в толпу, прервав опасную дискуссию с солдатом. Он был много старше – лет этак 22–23, высокого роста, с широкими плечами и круглым русским лицом, теперь обросшим давно небритой белокурой щетиной.

В ответ на замечание черноволосого подростка он бросил на него вопросительный взгляд.

Чего ты глаза пялишь, Димка? – заметил тот. – Это, милок, все ведь кандидаты в шестнадцатую роту.

Куда, куда?

Неужто не понимаешь? Ах, да ты же здесь впервой! – покровительственно произнес паренек. – Ты еще не знаешь! А тут, видишь ли, у нас на Соловках – пятнадцать рот, где заключённые живут. Есть и малые – по сто-двести голов. А такие вот, как наша тринадцатая – там ку-у-уда за тысячу! Ну, а шестнадцатая рота – это, по-нашему, просто кладбище. Эти вот, что там залегли, – это, значит, и есть кандидаты в шестнадцатую.

А почему ты их, Сенька, так рано хоронить вздумал? Может быть, они еще и нас с тобой переживут!

Ну что ж... Ежели той вот рыжей сволочи с винтом попасться – живым манером на тот свет спровадит. Ему человека ликвиднуть – что зайца: проще простого. Это уж, конечно, как повезет... Но только что эти уже сдали. Гайка ослабла. Тут, видишь ли, о курортах там всяких и ниверситетах мигом забыть надо. Тут другая жизнь. Как это говорят: не жисть, а сплошная жестянка. Распускаться тута никак нельзя. Видишь того вот на бревнах? Сосульки на штанинах? А, небось, не выкрутит, не переобуется! Устал?.. Это-то не диво: мы все, милок, устали. Только дело-то не в этом – у них, видать, дух подорвался. Им уже все равно. Ну, и не вытянут: пороху в печенках не хватит. Скоро загнутся в такой жизни, да на такой работе. Жисть ведь тут звериная – никаких законов нет...

Юноша, которого назвали Димой, покачал головой. Он был на Соловках только несколько недель, но уже начинал понимать, что это за остров, на котором ему нужно было пробыть в заключении целых три страшных года...

Он вынул платок, разослал его на коленях и, достав из кармана кусок хлеба, стал завтракать. «Шоколадное пирожное», как с юмористической горечью называли черный хлеб в тюрьме, был необыкновенно вкусен. Каждый его кусочек медленно таял во рту и, действительно, казался шоколадным пирожным. Дима ел хлеб, как его везде стараются есть в Советской России – только жуя, но не глотая. Хлебная кашица во рту постепенно становилась все слаще и исчезала сама, без глотков. Каждая крошка, падавшая на платок, тщательно подбиралась. Казалось, что этот вкусный хлеб можно есть до безконечности, и когда юноша уничтожил отломанный кусок и остальное стал прятать в карман, невольно тяжелый вздох вырвался из его груди.

В это время он заметил, что священник в унылой усталой позе сидит неподалеку.

А вы, батюшка, – обратился к нему Дима, – может быть, вы голодны? Скушайте с нами кусок хлеба!

Старик медленно повернул голову в их сторону, устало покачал ею и уткнул лицо в руки в той же позе, полной безнадежного отчаяния.

Вот видишь, – тихо сказал Сенька. – У него что-то, видать, внутре надорвалось. Его уже не вытянешь. Ко дну пойдет... А где, кстати, твой-то старикан, с которым ты завсегда на пару сюда приходил?

Тот? Монах? Он в роте остался. Сил никаких у него уже нет больше. Шутки сказать – ему уже под 80!

А откудова он такой взялся?

Он не с воли. Это – старый монах соловецкий. Тут из них кое-кого, как спецов по ловле рыбы и тюленей оставили живыми. Вроде инструкторов, что ли. Вот он с ними и был. А потом чем-то не понравился – вот его в нашу 13-ую роту и сплавили. Плохо его дело.

Сеня испытующе поглядел на приятеля.

Так ты, видать, ему там свое пальто оставил? – Юноша кивнул головой.

Ну, и зря, ей-Бо, зря! – упрекнул Сенька. – Его все едино уже не спасешь, а сам засидишься к чёртовой матери. Тут жисть такая: не до других. Хоть бы самому за собой доглядеть – и то хлеб... Как это говорят старые соловчане : «Жаль человека, а как подумаешь, так... хрен с ним»... Кому охота, да время – топись. А мы на песочек...

Все ведь люди, – тихо ответил Дима.

Э, милок! Очень уж ты, видать, мягкий еще, жальливый. Сразу видно: недавно с воли. Все бы тебе помогать кому! А для этих вот стариков, может, сразу сыграть в яму – так оно даже и лучше, чем такой вон расстрел в рассрочку...

А чего же ты тогда сам пошел батю вот этого выручать?

Беспризорник чуть запнулся, и лицо его смущенно осклабилось.

А чёрт его знает! Просто злость на того рыжего взяла. В спину человека запалить на двадцать шагов! Вот сволочь!.. Хотя, и то верно: со стариканов энтих работы – как с козла – молока.

Так на кой же чёрт губить их на такой работе?

Паренек покачал всклокоченной головой.

А это, милок, такая уж тут политика. «Моральный карантин»!

Дима опустил руку, которой он растирал обмороженную щеку, и удивленно переспросил:

Как? Как ты сказал?

Да это «они» так называют. Не слыхал разве? Тут по их правилам, чтобы, значит, вышибить из людей сразу все вольное, чтобы придавить и зажмать, все вот заключённые должны пройти обязательно общие физические работы. Это вот и называется «моральный карантин». Сюда пхают и новичков, и тех, кто чем малость провинился. Так сказать, что б не забывали, что они на родимой каторге... Но это страшно только потому, что с непривычки. Тут что: не работа, а, можно сказать, пустяк. А вот, не дай Бог, в лес попасть, где вот этые самые баланы рубят – там вот наплачешься на снегу-то!.. Ежели, конечно, слез-то хватит...

Приятели вытянулись на бревнах. Уставшие мускулы ныли. Раньше синие на морозе руки теперь побагровели и горели. Но все-таки молодость спасала: она черпала силы из своего скрытого запасного резервуара и поддерживала горение жизни. Старикам и пожилым этого не было дано...

Слушай, Сенька... Ты видно – парень опытный...

Ну, еще бы! – ухмыльнулся безпризорник. – Я, милок, – старый уркан. Почетный сорокдевятник. Одних только приводов – 12 штук имею. На Соловках – по второй сижу.

Ну, уж и «старая». Тебе сколько лет?

Дело, дорогуша, не в летах. Есть такие лета, что десятка стоят. По бумагам мне, кажись, годов за 15 насчитали. А точно – никто не знает. Я и фамилии-то своей не знаю. Меня больше Сенькой Щербатым зовут.

--Кончай перекурку! – раздалась команда десятника. Приятели поднялись.

Да вот, Сенька, что я у тебя хотел спросить: не знаешь ли случайно, куда

эти чёртовы бревна пойдут?

Эти? A хрен их знает! Говорили ребята – сперва в Архангельск. А там, верно, иностранцам по дешевке продадут.

Сидевший неподалеку священник был неподвижен и как будто не слушал разговоров наших приятелей. Но при последних словах безпризорника он внезапно оживился.

Куда, куда, вы сказали, бревна эти пойдут? – Его голос прозвучал резко и хрипло.

Бревна то? – переспросил он. – Да, кажись, загармоницу поплывут. На нашем дешевом поту, да кровушке советчики подторгуют. А вам то, Чудак Иванович, какое до этого дело? С вами, небось, прибылью никто не поделится!

Тень какой-то напряженной мысли прошла по лицу священника, но он не успел ответить. Послышались новые команды, и бригады пошли по своим местам.

«S.O.S.»

От штабелей к берегу были протянуты линии длинных бревен. Когда люди, стоявшие в воде, баграми подталкивали бревно к берегу, другие подхватывали его петлями канатов за концы, а третьи на берегу тащили бревно по деревянным рельсам наверх к штабелю. Там новая бригада укладывала бревна в ряды. Несколько десятников руководили работой, а пять или шесть солдат с винтовками лениво ходили около работавших и ругательствами, а часто и прикладами, подгоняли отстававших.

Дима с Сеней были назначены в бригаду, тянущую бревна наверх. Эта бригада называлась на языке лагеря «вридло» – «Временно Исполняющие Должность Лошади» – ибо на Севере эту работу обычно выполняли лошади.

Юноша впрягся в свою лямку и механически вместе с другими тянул бревна наверх. Он так уставал, что часто не мог ни о чем думать. Одеревеневшие руки и ноги сгибались с трудом. Мокрый обледеневший канат выскальзывал из посиневших пальцев. У Димы, как почти у всех работавших, не было ни рукавиц, ни теплой шапки. Ночная вьюга прекратилась, мороз был невелик – градуса 3–4, но все-таки налетавший с моря ветер жестоко жег обнаженную кожу рук и лица. Ощущение голода как-то притупилось, словно перешло в постоянную тянущую мучительную пустоту в желудке. Сытость казалась какой-то далекой чудесной сказкой, а спускавшиеся сумерки (в декабре на широте Полярного Круга они наступают быстро) напоминали только о горячем супе из ржавой трески, который ждал в роте после конца работ.

Отупевшим и безразличным ко всему тащил Дима какое то очередное бревно наверх, когда до его слуха донеслось замечание:

Ишь, поп-то наш как старается!

А что ж! Понюхал дуло, так теперя во как забегал. Оно, дуло-то, завсегда здорово уговаривает!

Говорил тот же злобный рыжий солдат. Обернувшись по направлению его взгляда, Дима увидел старика священника, старательно тащившего на верх штабеля большое березовое бревно. Бревно было тяжелым и явно не под силу старику. Но, тем не менее, тот старался изо всей мочи. Скользя ногами по краю штабеля, старик хотел уложить «балан» повыше, но в этот момент силы ему изменили, и белый ствол березы покатился вниз, стуча и громыхая по склону штабеля. Бывшие внизу люди метнулись в сторону, и бревно, никого не задев, подпрыгнуло несколько раз и остановилось.

Кривоногий маленький десятник, только что говоривший с солдатом, подошел к штабелю и насмешливо крикнул наверх:

Эй ты... Батя! Задарма старался! Опять тебе балан этот наверх тянуть придется!

Внезапно десятник замер. Его глаза уперлись в ствол березы. Удары валунов не прошли для дерева даром: большая белая полоса коры отвалилась, и там, написанные чем-то черно-рыжим, стояли большие буквы: S.O.S.

А ниже было приписано мельче: Solovky.

Маленький десятник испуганно оглянулся и хотел закрыть корой написанные буквы. Но было уже поздно. Рыжий солдат, видимо, желавший поиздеваться над священником и его усилиями, был уже рядом. Его глаза тоже устремились на странные буквы.

Это еще что такое за причта? – Густые брови: его нахмурились. – Что это тута не по-нашему написано?

Он поднял голову.

Эй ты, опиюм Царя Небесного! Поповская душа! Иди сюды!

Пока священник спускался со штабеля, солдата с десятником окружили рабочие. Охранник был так занят расшифровыванием непонятных знаков, что даже не обратил внимания на прекращение работ.

Что это тута поп написал? – недоумевающе спрашивал он десятника. – И чтой-то ему на балане вздумалось упражняться? Вот гидра! Даже тут, в лагере, и то что-то непонятное и сделает. Ну, – сурово обратился он к подошедшему священнику. – Это что за хреновина?

Священник не отвечал.

Что ж ты, стерва, молчишь? – прикрикнул солдат. – Тебя ведь пока што языком, не штыком, спрашивают. Или ты так запупел, что и сам не знаешь, что делаешь?

Рыжее лицо было зло и неумолимо.

Да разве вы не видите, товарищ, – вмешался Дима, – что священник этот того... немного тронутый? Он здесь, вероятно, высчитывал, сколько дней ему осталось сидеть. Видите вот (он показал на буквы) – здесь написано «пятьсот пять». Это, верно, ему столько срока осталось.

Это объяснение показалось солдату хорошим поводом для издевки.

Пятьсот пять денечков? – насмешливо переспросил он. – Ну, ну... А мне что-то кажется, что ему даже до смерти ближе осталось, чем пятьсот пять денечков. А до конца срока? Чистый наивняк, поп-то наш!..

Дима подхватил шутку.

Ну, конечно же, товарищ красноармеец! Стоит ли обращать внимание? То он неизвестно куда идет, ничего не слышит... То он каракули какие-то пишет. Ненормальный... Что от него требовать?

Ох, попы мне энтие, – уже благодушно-насмешливо произнес солдат. – Чудят, чудят, а чего – неизвестно. Ну, что ж, пущай прет свои «пятьсот пять дней» опять наверх!

В этот момент, когда, казалось, все было улажено, из толпы вынырнул какой- то маленький плюгавый человечек в старых перевязанных веревочкой очках и скользнул к солдату.

Разрешите мне, товарищ командир, объяснить вам точнее, что поп тут написал, – заискивающе обратился он к охраннику. – Вы, видно, не понимаете, а вас тут обманывают...

Ишь ты какой тута выискался? – грубо сказал солдат. – А ты, очкастый, разве больше понимаешь?

Ну, а как же!.. Конечно же... Это вовсе не «пятьсот пять», как вам тот парень объяснил... Тут по-иностранному...

В этот момент Сенька подтолкнул Диму, и оба спрятались в толпе.

Это вот, – продолжал человечек, – это вот вовсе не «пять», а буква «S». А все это по-английски так значит: «S.O.S.» – «Save our souls». А перевести: «Спасите наши души!»

Какие такие души?

А это, товарищ командир, такое сокращение по радио есть во всем мире... Когда корабль тонет, или так какое еще несчастье, так дают, значит, этот сигнал бедствия: Помогите, мол! А тут дальше видите, по-иностранному написано «Соловки». Значит, бедствуем, мол, на Соловках. Спасите!

Тугой ум солдата, наконец, понял. Его лицо побагровело.

Ах, стерва! Так он думал, значит, что это бревно с Архангельска в заграницу пойдет? Сигналы своим давал, сукин сын? А ну-ка, подь сюды, товарищ поп!

Священник подошел к солдату. Тот схватил его за обшлаг пальто.

Так с буржуями, значит, переписку затеял, поп треклятый? Сигналы давать? Я тебе покажу сигналы!

Рыжий охранник злобно тряс священника, но раньше серое от усталости лицо того изменилось, словно старик почувствовал, что он все равно уже обречен и терять ему больше ничего.

Ну да, – дрожащим голосом ответил он. – Сигнал хотел подать туда, в Европу. Пусть знают там, как мы тут мучаемся... Кровью своей писал я эти буквы! Все равно погибать! Будьте вы прок....

Молчать, контра несчастная! – заорал рыжий. – Агитировать еще тут надумал? Я тебе покажу агитацию да сигналы!.. Эй, товарищ Шустров, – крикнул он другому красноармейцу. – Сведи ка энтого в третью часть224. Да и с писаниями евонными. А вы, – обратился он к молчаливо стоявшим рабочим, – взвалите-ка писаницу эту попу на горб. Пущай сам тащит в виде донесения в Кремль!

Пока рабочие поднимали балан, Сенька озабоченно шепнул Диме.

Ты, милок, переоденька пока мой пиджак. Он большой, для меня вроде пальто служит. Как бы тебя не узнали!.. А то неравно и тебя к этому темному делу пришьют!

Когда бревно подняли священнику на плечо, старик шагнул с ним несколько шагов и упал под громадной тяжестью.

Эй, которые там! – крикнул солдат десятнику. – Не допрет, видать, этот поп балана до Кремля. Кишка слаба. Отпиляйте ему кусок с евонными писаниями. Пусть хоть сигнал свой донесет... А вы, товарищ Шустров, помните устав? За невыполнение заключенными приказаний охраны – применяется оружие.

И он многозначительно добавил:

И ежели там что... Идти не захочет... Сам, небось, знаешь...

Знамо дело, товарищ, отделком, – сурово отозвался худой длинный солдат. – Разве ж впервой? Ну, вали вперед, товарищ поп. Волоки свой сигнал. А не доволокешь – пеняй на себя сам...

Согнутая под тяжестью бревна фигура священника и солдат с винтовкой наперевес скрылись в лесу. Все молча смотрели им вслед.

Люди разных миров

Ну, чего стали? Принимайсь за работу!

Рабочие стали медленно расходиться. Высокий человек с печальным суровым лицом, стоявший в толпе, долго не отрывал глаз от того места, где скрылись священник с солдатом. Потом он тяжело вздохнул и, подняв руку, послал благословение ушедшему. Сенька, случайно очутившийся рядом, удивленно воззрился на него.

Ты чего это, дед?

Печальное лицо высокого человека повернулось к без призорнику. В этом лице с ясными, чуть грустными глазами, крупным носом и широкой седоватой бородой чувствовалось что-то сильное, русское. Серые глаза пристально выглянули на мальчика.

Ты меня спрашиваешь, сынок? – негромко переспросил он.

Ну да... Что это ты рукой сделал? Знак, какой подавал, или что?

В голосе Сеньки не было насмешки. Он глядел на своего соседа с любопытством и недоумением.

Это я благословил ушедшего, – объяснил высокий человек. – Не знаю, увидимся ли с ним на этом свете.

Если насчет того, чтоб увидеться – так навряд ли. Дело его табак! А что это такое: «богословил»?

А это я призвал Имя Божье на помощь тому старику, которого увели.

Глаза безпризорника широко раскрылись.

Имя Божье? Так ты, старикан, в Бога, что ль, веруешь?

Высокий человек чуть улыбнулся вопросу.

Верую, сынок.

А грамотный?

Высокий человек улыбнулся еще шире. Видимо, вопросы безпризорника начинали его забавлять.

Грамотный, сынок. И писать и читать умею.

С кулачья, что ль?

Нет, не из кулаков, но из крестьян.

Ну, вот оно и видать, – презрительно протянул Сенька. – То-то я и гляжу! В Бога веровать! Эх ты, мымра! Серость крестьянская! ..

Он насмешливо сплюнул через выбитые зубы и с видом превосходства отошел к своей бригаде.

Приятели снова впряглись в свои лямки и потянули бревна наверх к штабелям.

В одну из сладостных минут краткого передыха Сенька заметил, что на другой стороне деревянных рельс к высокому бородатому человеку подошел какой-то другой и, сняв шапку, низко склонился под благословением.

Безпризорник дернул Диму за рукав.

Слышь! Что тот бородач делает?

Α это он благословение кому-то дал. Сенька недоумевающе поглядел на приятеля.

Да, да... Я видал. Он и того попа, которого увели, тоже богосло... как это... Ну, в общем, рукой крест сделал. А, кто он такой, бородач этот самый?

Разве ты не знаешь? Это – митрополит Иннокентий.

Это имя ничего не объяснило Сеньке. Он по-прежнему недоумевающе глядел на Диму.

Ну, как бы тебе проще сказать? Митрополит – это священник Высшего звания. Ну, вроде... генерала в церкви.

Генерала? Так он, значит, здорово грамотный? Не кулак?

Дима рассмеялся.

Ну вот еще – бахнул! Он, брат, не только грамотный, а магистр, профессор всяких там наук. Его во всем мире энают, и книги его везде есть. А сидит он здесь потому, что не признал советской власти.

Безпризорник виновато почесал взлохмаченную голову.

Что это ты, Сенька?

Да я, Димка, видать, в глыбокую калошу сел. Чёрт же его знал, главпопа этого, какой он такой есть. С виду вроде заправского кулака – борода-то, вишь, какой лопатой! Он и сам сказал – с крестьян. Ну, и в Бога верует. А где ж это видано, что грамотные люди богомолами были? Ну, я и подъязвил малость.

Лицо юноши сделалось серьезным.

Это ты, Сеня, здорово маху дал. Этот митрополит – один из наших героев. Многие перед нажимом советской власти сдались, пошли ей на службу. А этот – ни в какую. Он, говорят, здесь уже много лет сидит, и его здесь все на тяжелых работах держат. А он все-таки не сдается.

Вишь ты, какой он, поповский-то твой генерал? Значит – наш парень? Свой в доску, брюки в полоску?

Ну, конечно. Я вот сам, если можно будет, к нему под благословение подойду. Он подвижник наш... А насчет веры в Бога ты совсем уже глупо пошутил. Я тоже в Бога верю!

Сенька удивленно поглядел на приятеля.

Ишь ты? И ты тоже? А ведь ты парень, кажись, толковый... Гм... Видать, тут что-то и верно есть, раз такие гвозди – парни, вот вроде тебя, в Бога веруют.

Дима улыбнулся.

Еще бы! Конечно, есть! А ты, братишечка, хорошо бы сделал, если бы извинился перед митрополитом за свою насмешку!

Да я, ей-Богу же, не хотел этого старикана обижать! Просто для меня это вроде, как говорят, китайская политграмота. Я, милок, знаешь, за всю жисть, кажись, ни разу и в церкви то не был. А о Боге, сам знаешь, как наша шатия комсомольская отзывается. Откуда же мне знать-то было? Ах, чёрт! И как же я так дал маху насчет главпопа этого? Вот досада-то!

Грязные обмороженные пальцы безпризорника чесали спутанные черные волосы на затылке, словно стремясь найти там выход из «галошного положения».

------------------

Источник: Воспоминания соловецких узников : [1923—1939]